.. Одно неосторожное словечко, и... Не захочешь, а вломишь. И потянулась ниточка. Нас, как подельников, конечное дело, по разным камерам бросят... Так ты в камере ни с кем не корешись. За полпайки заложат. Там «ссучившихся» как вшей на нищем. И блатных не слушай – «Я на Колыме сидел!..», «Я в Коми лес валил!..», «Я на Беломоре чалился...», «Я на рудниках срок мотал...». Не слушай. Половина врут как нанятые, а вторая половина – долбоебы безмозглые. Чем хвалиться-то? Тем, что влетел, как мудак? Ты гордись тем, что на канале не чалился, в Коми лес не валил и на рудниках срок не мотал. А когда тебя берут только по подозрению и против тебя у них ни хрена нету, одни их фантазии, то они ждут, что ты сам расколешься. «Привод» называется. Это ты уже проходил. Будешь умненьким – будешь на воле... Хотя всякое случается. Мы с тобой еще от нашей «клиентуры» в выигрыше. У нас такая «клиентура»... Как бы сказать? Стыдливая, что ли... Мы «обнесем» его хатку, а он заяву писать стесняется. Потому как он сам вор – не нам чета!
... Обыск у Лильки Хохловой, видимо, ничего не дал. А то следаки уже давно бы стали трясти Мику. «Где взял?! Где взял?!»
Это еще в общей камере один жучила базарный, которого отловили недели на две позже Мики, нашептал ему про все это. И как мусора Лилькин дом и весь сад перепахали, и пустышку отсосали! И про то, как один безрукий милицейский «бугор» разрешил Лильке самой похоронить Лаврика...
Она его и похоронила в своем собственном перекопанном саду, под самой большой яблонькой.
Когда жильцы из соседних многоквартирных четырех – и пятиэтажек узнали, что внутри их квартальчика, почти в самом центре города, чуть ли не под их окнами – могила, случился жуткий скандал!
Квартальный прибежал как ошпаренный, всякие в штатском понаехали, народ из окрестных домов к Лилькиному садику повалил, как на демонстрацию. Одни кричат за Лильку, другие против!..
А Лилька вышла к ним из своего домика с бидоном керосина, встала на могилку Лаврика, вылила из бидона весь керосин на себя, чиркнула спичкой и сказала, что, если сейчас же их с Лавриком не оставят в покое на ее собственной земле, она из себя костер устроит. Кому холодно, тот даже сможет маленько погреться у этого костерка...
И тут же все замяли. По указанию «свыше».
– Как говорится, перебздели, – сказал тот штымп.
У Мики сердце разрывалось от этого шепота. Комок слез застрял в глотке. Но Мика сделал вид, что не понимает, о чем речь. Только сумел сказать сдавленным голосом, глядя в сторону:
– Интересная баечка. Только она мне ни к чему. Ты адресочком-то не ошибся, а, парень?..
* * *
А почти четверть века спустя Михаил Сергеевич Поляков прилетел в Алма-Ату и не нашел там ни Лильки Хохловой, ни ее домика с садиком, ни могилки Лаврика, ни яблоньки над ней...
Все было снесено и заасфальтировано. Из асфальта в небо торчали высокие красивые многоэтажные дома, выстроенные по последнему слову антисейсмической техники.
Михаил Сергеевич постоял, попытался вызвать в своей памяти разные живые картинки прошлого, связанные именно с этим местом, но у него ни черта не получилось! Асфальт мешал. Туповато-горделивые домища, раскаленные солнцем стада автомобилей у подъездов – все мешало...
Расплавляло память, разрушало ее, превращало в какой-то мусор обрывочных воспоминаний, не трогающих ни душу, ни сердце...
Обычный примитивный анкетный мусор событий совершенно не складывался в цельную картину прошлого – такого горького, дорогого и неповторимого, безжалостно закатанного в толстый слой асфальта и раздавленного высоченными антисейсмическими домами. Михаил Сергеевич еще немного потоптался там, да и побрел в свою гостиницу...
* * *
... Но тогда, в то время, пока пятнадцатилетнего Мику Полякова еще не перевели из общей камеры в одиночную и ему необходимо было постоянно следить за собой, сдерживаться и делать вид, что его ничто не касается, внутри Мики все буквально в клочья рвалось от тоски, одиночества и беспомощности.
Это уже потом, после того как любопытный начальник угро выслушал не очень внятную лекцию своего дружка профессора Вадика Эйгинсона о «неограниченных возможностях человека» и на всякий случай распорядился перевести М. Полякова в одиночку, Мика, оставшись наедине с самим собой, наконец-то смог дать себе волю.
И зубами скрипел во сне, как говорили надзиратели, «аж в коридоре было слышно!..», и в подушку наплакался, и первую тройку суток ни к утренней пайке, ни к вечерней даже не притронулся.
Ну не знал тот однолапый начальник, что ему делать с этим Мишкой-художником! Суду не подлежит по малолетству, ни одна кража не доказана, его захват на чердаке у старого «планакеша» в Талгаре квалифицируется лишь как «попытка совершения кражи...» – не больше. А что еще? А ни хрена...
Обвинить его в шести убийствах? Но ведь все – от постового до генпрокурора – тебя же на смех поднимут! Какие убийства?! Все вышеупомянутые скончались от причин совершенно естественных, можем даже трупы проэксгумировать и повторить экспертизы!
А начнешь ссылаться на разные «аномальные явления», станешь блеять о «высшей нервной деятельности», заикнешься о «неограниченных биоэнергетических возможностях человека», и тебя самого в психушку упекут...
Тем более что если уж и посчитать те шесть смертей убийствами, совершенными М. Поляковым, так нужно признать, что в пяти случаях пацан действовал «в пределах необходимой самообороны» и лишь в одном случае, с артистами – «с целью мщения».
Начальник, как мог, затягивал следствие – то якобы доказательств недостаточно, то не все потерпевшие выяснены, то суммы похищенного не сходятся с показаниями потерпевших – причем, все наоборот, в пользу подозреваемого!..
Например, сержанты в штатском привезли из Талгара два трупа – молодого и инициативного товарища-оперативника и застреленного им же Лаврика, а также арестованного М. Полякова и в качестве вещественных доказательств попытки совершения кражи привезли триста сорок тысяч рублей, принадлежащих старому планакешу...
А когда того вызвали в Алма-Ату как потерпевшего, старик расплакался при виде денежной груды и сказал:
– Ой-бояй!.. Не мои деньги!.. Откуда бедный человек столько денег взял?! У меня на чердаке всего три тысяч было... На свои похороны копил...
Начальник знал, что старик купил чуть ли не всех хозяев Талгара, но ничего не сказал. Вернул старику три тысячи под расписку, а остальные сдал в доход государства.
Однажды начальник сам пришел в одиночку к подследственному. Принес ему в камеру его же планшет с листами бумаги для рисования, с уже заточенными карандашами, но без скальпеля. Зато с пачкой папирос «Дели». Собственный тридцатник выложил. Сам не курил.
– Рисуй, – сказал начальник. – Чего зря задницу просиживать?
– Спасибо, – ответил Мика. – Отправьте меня на фронт. Все равно же судить не будете – малолетка. Закон...
– Ну, это как сказать, – усмехнулся начальник. – Закон что дышло, куда повернул – туда и вышло. Кури, кури, не стесняйся!
– Поговорите в военкомате. Пусть меня на фронт отправят, – повторил Мика. – Вы, я смотрю, уже побывали там...
– Нет, – честно сказал начальник. – Не был я ни на каком фронте.
– А это?.. – Мика показал на правую искалеченную руку начальника.
– Это мне одни бандюки лет десять тому назад отрубили.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107