Пацан мгновенно скрючивается, глаза у него выкатываются, широко открытый рот судорожно пытается глотнуть воздух... Он падает на скамейку, затем соскальзывает на железный рифленый пол «воронка» и разражается неудержимой рвотой с кровью.
Сопровождающий выходит в конвойное отделение, запирает за собой решетчатую дверь и спокойно говорит:
– Тут тебе не милиция, комсомолец.
* * *
А белый фургончик «Казплодовощторга» уже миновал предместья Алма-Аты, яблоневые сады предгорья, неторопко проехал мимо правительственных дач с высокими трехметровыми глухими заборами, затейливо оштукатуренными рельефными казахскими орнаментами. Что, вероятно, должно было символизировать неразрывную связь между людьми, огороженными исконно народным орнаментом, и самим народом, населяющим всю остальную территорию Казахстана – самой большой республики Советского Союза...
Понимал Мика, как все труднее и труднее взбираться в гору белому фургончику с понтярскими надписями по бортам...
Чувствовал Мика, как трясется липовый казплодовощеторговский фургончик от натуги и неровностей, как переваливается с боку на бок на каменистой горной дороге...
Слышал, как воет двигатель на низких передачах. Как стреляют в днище кузова мелкие камушки, выпуливающиеся из-под колесных покрышек...
Через полчаса тряски и моторного воя дышать стало труднее – зевота одолела. Зеваешь, зеваешь, а до конца не вдохнуть. И похолодало заметно...
Интересно, Медео проехали или еще нет?
Вот Медео Мика знает...
Три месяца назад они с Лавриком вернулись с «гастролей» из Кокчетава – брали там хату военкома. Не то города, не то области. Хрен его разберет... Сильно «пыжоный» мужик был. Всю «наливу» дома, в подвале под кадушкой с кислой капустой, зарыл, дурачок, дай ему Бог здоровьечка! Хорошо, что Мика вычислил...
Зато Мике и Лаврику такой «сармак» достался, что они его еле-еле в Алма-Ату приволокли – все руки оттянул, сволочь!
Ну и решили гульнуть на радостях!..
Лаврик в хозчасти одного госпиталя спроворил автобусик на целый день. Как следует «заслал» начальнику гаража, еще кому-то, и покатили они с Лилькой и Светкой в горы, на Медео.
Помнит Мика, что водила всю дорогу на Медео пел. Еще бы! Ему Лаврик и Мика столько «отстегнули», сколько он за год бы не заработал...
Привез водила их к частному ресторанчику – а там бешбармак, каурма, редечка, лепешечки горячие, шашлычки только с мангала!..
Водилу кормили от пуза, но безалкогольно. Девочки винцо трескали, Лаврик – водочку, непьющий Мика пиво прихлебывал...
По очереди ходили в госпитальную машину трахаться.
Сначала Лаврик с Лилькой, потом Мика со Светкой... А потом – все по новой! И так до поздней ночи.
Очень там, в этой машине, все было удобно – будто специально организовано: носилочки широкие, матрасик, полотенечко, водичка с тазиком для подмывания.
Водила – толсторожий старшина – жрал и все подмигивал – ну как, дескать? А когда Лаврик сказал, что даже не ожидал таких прекрасных «коммунальных условий» на колесах простой госпитальной «санитарки», водила заржал:
– Эта моя «коломбина» с красным крестом единственная в нашем хозяйстве не для страданий, а для сладости оборудована! На ей я по выходным сюда начальство с медсестричками вожу. И сюда – на Медео, и чуток пониже... Тоже есть забегаловочка – я те дам! Там один еврейчик торгует. А жена у него, представляете, казашка!..
– А выше вы не забирались? – помнится, спросил тогда Мика.
– Не!.. – отмахнулся старшина. – Там, чуток повыше Горельника, чего-то секретное сейчас сооружают, дык туда кажная тропка перекрыта. Ну их... А к еврейчику с казашкой могу свозить в любое время... Они рыбу по-жидовски делают – пальчики оближешь!..
* * *
Всю свою долгую жизнь, до самой старости, Михаил Сергеевич не любил вспоминать про эту субсекретную горную школу диверсантов...
Не потому, что когда-то в следственной тюрьме в сорок третьем году, будучи пятнадцатилетним мальчишкой, он дал подписку о неразглашении, не имеющую ограничительного срока давности.
И уж совсем не потому, что в так называемой интеллигентной среде, куда во все последующие времена был причислен Михаил Сергеевич Поляков, стыдно было обнаруживать свою хотя бы малейшую связь с НКВД или КГБ – Комитетом государственной безопасности.
Модным и праведным было шептать в тесном кухонном кругу, что твой телефон «прослушивается», а письма твои «перлюстрируются». Это должно было естественным образом считать шептавшего «сопротивленцем Софье Власьевне» – то есть советской власти.
Что не мешало шептавшему вне своей кухни громогласно и верно служить этой власти, даже слегка забегая вперед, словно для того, чтобы любезно распахнуть очередную дверь перед тяжелой поступью этой могучей дамы.
А стоит ли говорить о том, что все творческие союзы, начиная от родного Михаилу Сергеевичу Союза художников, были буквально напичканы как штатными сотрудниками Комитета государственной безопасности, так и добровольными информаторами из числа самих творцов. Даже очень талантливых и внешне достойных. Ну а уж к какому творческому союзу они принадлежали – были ли они художниками, писателями, кинематографистами или композиторами, – не имело ровно никакого значения! Комитету государственной безопасности важно было быть в курсе умонастроений всех творцов, ошибочно считая, что их редкие озарения, не вписывающиеся в предложенный официоз, могут в какой-то степени повлиять на нерушимость власти.
Подобное заблуждение явно уходило корнями в историю русских революций, когда основными врагами строя считались «жиды, стюденты и разная культурная сволочь»... Что в то время не было лишено некоторого основания.
К старости Михаил Сергеевич стал ощущать, что воспоминания о прошлом возникают в нем только в двух случаях – когда через много-много лет он вдруг начинал ПОНИМАТЬ и ПРОЩАТЬ то, чего не ПОНИМАЛ, а посему и не ПРОЩАЛ во времена ушедшие...
...и те страницы собственной жизни, которые сохранили ему, старику, память о Микином мужестве, смелости, дерзости, жестких и справедливых поступках. Творческих победах и любовных...
Впрочем, обо всем, что составляло его ушедшее «мужчинство», так странно, вопреки естественному старению, оставившее ему все его молодые желания!..
О Школе горноальпийских диверсантов Михаил Сергеевич почти никогда не вспоминал. Что-то тяжкое и унизительное было в этих редких воспоминаниях...
Пять месяцев «выживания», пять месяцев ни на минуту не прекращающейся борьбы со страхом, с собой, со льдом, отвесными рваными скалами, лавинными оползнями, убийственными камнепадами, селевыми потоками, сметающими на своем пути горные кишлаки и туристские базы, ни на секунду не покидающий кошмар ожидания смерти от чего угодно – от собственноручно устроенного взрыва, падения в ледовую расщелину, от подрезанного партнером манильского троса при восхождении в связке на пик, от «нечаянной» пули или ножа обидевшегося на тебя какого-нибудь полусумасшедшего убийцы-малолетки, которому, как и всем остальным, терять нечего...
* * *
... Через двадцать три года, когда Мике стукнуло уже тридцать восемь, он неожиданно получил Государственную премию за цикл веселых иллюстраций к нескольким очень известным детским книжкам.
И на эти премиальные деньги повез своего десятилетнего сына от первого неудачного брака и двадцатишестилетнюю любимую Женщину в Алма-Ату.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107