Ему
понадобилось огромное усилие, чтобы подавить этот порыв. Чепуха! С кем
такого не бывает, если работаешь один на кладбище. Как в дрянном фильме
ужасов - засыпать землей двенадцатилетнего мальчишку с широко открытыми
глазами...
- Бог мой, да прекрати же! - закричал он и бросил дикий взгляд на
Марстен Хауз. Теперь освещенной оставалась только крыша. Было четверть
седьмого.
Он яростно взялся за работу, стараясь ни о чем не думать.
Но впечатление слежки все усиливалось, и каждый раз лопата казалась
тяжелее, чем в предыдущий. Крышка гроба была теперь совсем засыпана, но
форма еще угадывалась.
Ни с того ни с сего в голове у него заскользили строки католической
молитвы за умерших. Он слышал, когда обедал у ручья, как Кэллахен
произносил ее. И беспомощные крики отца мальчика тоже слышал.
"Помолимся за нашего брата Господу нашему Иисусу Христу, который
сказал..."
("О отец мой, снизойди ко мне".)
Он остановился и тупо взглянул на могилу. Тени близившейся ночи уже
сползали в нее, как стервятники на падаль. Могила оставалась глубокой. Ему
ни за что не зарыть ее до темноты.
"Я - воскресение и жизнь. Верующий в меня будет жить..."
("Повелитель Мух, снизойди ко мне".)
Да, конечно, глаза открыты. Вот почему он чувствует слежку. Карл
пожалел на них клея, и они распахнулись, и мальчишка Гликов смотрит из
гроба. С этим надо что-то делать.
"...любой, кто верует в меня, никогда не претерпит смерти вечной..."
("Я принес жертву тебе. Левой рукой я принес ее".)
Майк Райсон вдруг прыгнул в могилу и принялся как безумный
раскапывать ее. Лопата быстро ударилась о дерево, и тогда он упал на
колени на гроб и стал бить по замку лопатой. Удар, еще, еще.
В ручье уже пели лягушки, и два или три коростеля начинали кричать в
лесу.
Семь пятнадцать.
- Что я делаю? - спросил он себя. - Бога ради, что я делаю?
Он стоял в могиле на коленях и пытался понять это, но что-то из
глубины мозга побуждало Майка спешить, спешить - ведь солнце садилось.
Успеть до темноты.
Он поднял лопату и изо всех сил ударил по замку. Раздался треск.
Замок сломался.
Секунду он сохранял последние проблески рассудка. На небе сияла
Венера.
Потом он тяжело дыша выкарабкался из могилы, лег ничком на землю и
потянулся к крышке гроба. Нашел скобу и потащил за нее. Крышка поднялась,
скрипя петлями именно так, как он воображал себе, и открывая сначала
только розовый сатин, потом руку в темном рукаве, потом... потом лицо.
Дыхание Майка остановилось.
Глаза были открыты. В точности, как он знал заранее. Они сверкали
недоброй жизнью в последнем умирающем свете дня. В лице не было смертной
бледности, щеки, казалось, пылали румянцем.
Он попытался оторвать свой взгляд - и не мог.
- Иисус... - пробормотал Майк.
Последний краешек солнца скользнул за горизонт.
Марк Петри занимался фигуркой Франкенштейна в своей комнате и слушал
разговор родителей в гостиной внизу. Они купили старый фермерский дом на
Джойнтер-авеню, который когда-то отапливался центральной кухонной печкой.
Ходы тепловой вентиляции служили теперь другим целям. Они прекрасно
проводили звук.
Хотя родители разговаривали на другом этаже, они с таким же успехом
могли обсуждать Марка и под дверями его комнаты.
Как-то, поймав Марка за подслушиванием у замочной скважины - ему было
тогда только шесть лет, - отец сообщил ему старую английскую пословицу: не
слушай под дверьми - всегда будешь раздосадован. Это означает, пояснил
отец, что тот, кто подслушивает, всегда слышит о себе что-нибудь
неприятное.
Что ж, кроме этой пословицы, есть другая: предупрежден - значит,
вооружен.
Для своих двенадцати лет Марк Петри казался маловат и выглядел
слишком хрупко. Но двигался он с легкостью и изяществом мальчиков его
возраста, которые на вид состоят из одних коленей и локтей. Светлый, почти
молочный цвет лица и черты, позже ставшие орлиными, а пока немного
женственные, доставляли ему трудности в жизни еще до инцидента с Ричи
Боддином, но он твердо решил справляться со своими проблемами сам.
Большинство хулиганов велики и неуклюжи. Они пугают тем, что могут
причинить боль. Они дерутся нечестно. Поэтому, если ты не боишься
небольшой боли и не чураешься запрещенных приемов, хулигана вполне можно
одолеть. Ричи Боддин послужил первым окончательным воплощением этой
теории. С тотемом прежней его школы в Киттери Марк вышел на равных, что
было своего рода победой. (Киттерский хулиган, окровавленный, но не
сдавшийся, объявил школьному сообществу, что отныне они с Марком дружки.
Марк, считавший киттерского хулигана куском дерьма, тем не менее возражать
не стал. Он знал цену сдержанности.) Слова против хулиганов не помогают.
Удар - это, кажется, единственный язык, понятый всем Ричи Боддинам этого
мира, и Марк подозревал, что именно по этой причине мир переживает тяжелые
времена. В тот день его выгнали из школы, и отец очень сердился, пока
Марк, приговоренный к ритуальной порке туго скатанным в трубку журналом,
не объявил, что Гитлер в душе был всего лишь Ричи Боддином. Это заставило
отца безудержно расхохотаться, и порка отменилась.
Сейчас Джун Петри говорила:
- Как ты думаешь, Генри, он переживает?
- Трудно сказать... - Последовала пауза, и Марк знал, что отец
раскручивает трубку, - он чертовски сдержан.
- И все-таки... они шли к Марку, - продолжала она. - Поиграть с его
поездом... А теперь один мертв, а другой исчез! Не обманывай себя, Генри.
Мальчик должен что-то чувствовать.
- Он достаточно крепко стоит ногами на земле, - возразил мистер
Петри. - Что бы он при этом не чувствовал, уверен, он может держать себя в
руках.
Марк вклеил левую руку Франкенштейна в плечевой сустав. Это была
особая модель, светящаяся в темноте зеленым. В точности как пластиковый
Иисус, которого он получил в награду за чтение наизусть 119-го псалма в
воскресной школе в Киттери.
- Иногда я жалею, что он у нас один, - говорил отец. - Ему бы лучше
иметь сестру или брата.
Мать лукаво ответила:
- Нельзя сказать, что мы не старались, дорогой.
Разговор надолго прервался. Наверняка отец перелистывал "Уолл-Стрит
Джорнал", а мать держала на коленях роман Джейн Остин или, может быть,
Генри Джеймса. Марк удивлялся: какой смысл ей перечитывать столько раз
одни и те же книги. Зачем читать, если знаешь, чем кончится?
- Как ты думаешь, - спросила наконец мать, - можно отпускать его в
лес? Говорят, где-то здесь есть зыбучие пески.
- В нескольких милях.
Марк немного успокоился и приклеил монстру другую руку. Отличный у
него был набор фигурок, и он располагал их по-новому каждый раз, когда
появлялась еще одна. Дэнни и Ральфи шли смотреть именно на них, когда...
ну, ладно.
- Думаю, можно, - продолжил отец. - Конечно, не в темноте.
- Боюсь, после этих ужасных похорон у него будут кошмары.
Марк почти видел, как отец пожимает плечами:
- Тони Глик... бедняга! Но смерть и горе - часть жизни. Пора мальчику
узнать это.
- Может быть.
- Пауза.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82
понадобилось огромное усилие, чтобы подавить этот порыв. Чепуха! С кем
такого не бывает, если работаешь один на кладбище. Как в дрянном фильме
ужасов - засыпать землей двенадцатилетнего мальчишку с широко открытыми
глазами...
- Бог мой, да прекрати же! - закричал он и бросил дикий взгляд на
Марстен Хауз. Теперь освещенной оставалась только крыша. Было четверть
седьмого.
Он яростно взялся за работу, стараясь ни о чем не думать.
Но впечатление слежки все усиливалось, и каждый раз лопата казалась
тяжелее, чем в предыдущий. Крышка гроба была теперь совсем засыпана, но
форма еще угадывалась.
Ни с того ни с сего в голове у него заскользили строки католической
молитвы за умерших. Он слышал, когда обедал у ручья, как Кэллахен
произносил ее. И беспомощные крики отца мальчика тоже слышал.
"Помолимся за нашего брата Господу нашему Иисусу Христу, который
сказал..."
("О отец мой, снизойди ко мне".)
Он остановился и тупо взглянул на могилу. Тени близившейся ночи уже
сползали в нее, как стервятники на падаль. Могила оставалась глубокой. Ему
ни за что не зарыть ее до темноты.
"Я - воскресение и жизнь. Верующий в меня будет жить..."
("Повелитель Мух, снизойди ко мне".)
Да, конечно, глаза открыты. Вот почему он чувствует слежку. Карл
пожалел на них клея, и они распахнулись, и мальчишка Гликов смотрит из
гроба. С этим надо что-то делать.
"...любой, кто верует в меня, никогда не претерпит смерти вечной..."
("Я принес жертву тебе. Левой рукой я принес ее".)
Майк Райсон вдруг прыгнул в могилу и принялся как безумный
раскапывать ее. Лопата быстро ударилась о дерево, и тогда он упал на
колени на гроб и стал бить по замку лопатой. Удар, еще, еще.
В ручье уже пели лягушки, и два или три коростеля начинали кричать в
лесу.
Семь пятнадцать.
- Что я делаю? - спросил он себя. - Бога ради, что я делаю?
Он стоял в могиле на коленях и пытался понять это, но что-то из
глубины мозга побуждало Майка спешить, спешить - ведь солнце садилось.
Успеть до темноты.
Он поднял лопату и изо всех сил ударил по замку. Раздался треск.
Замок сломался.
Секунду он сохранял последние проблески рассудка. На небе сияла
Венера.
Потом он тяжело дыша выкарабкался из могилы, лег ничком на землю и
потянулся к крышке гроба. Нашел скобу и потащил за нее. Крышка поднялась,
скрипя петлями именно так, как он воображал себе, и открывая сначала
только розовый сатин, потом руку в темном рукаве, потом... потом лицо.
Дыхание Майка остановилось.
Глаза были открыты. В точности, как он знал заранее. Они сверкали
недоброй жизнью в последнем умирающем свете дня. В лице не было смертной
бледности, щеки, казалось, пылали румянцем.
Он попытался оторвать свой взгляд - и не мог.
- Иисус... - пробормотал Майк.
Последний краешек солнца скользнул за горизонт.
Марк Петри занимался фигуркой Франкенштейна в своей комнате и слушал
разговор родителей в гостиной внизу. Они купили старый фермерский дом на
Джойнтер-авеню, который когда-то отапливался центральной кухонной печкой.
Ходы тепловой вентиляции служили теперь другим целям. Они прекрасно
проводили звук.
Хотя родители разговаривали на другом этаже, они с таким же успехом
могли обсуждать Марка и под дверями его комнаты.
Как-то, поймав Марка за подслушиванием у замочной скважины - ему было
тогда только шесть лет, - отец сообщил ему старую английскую пословицу: не
слушай под дверьми - всегда будешь раздосадован. Это означает, пояснил
отец, что тот, кто подслушивает, всегда слышит о себе что-нибудь
неприятное.
Что ж, кроме этой пословицы, есть другая: предупрежден - значит,
вооружен.
Для своих двенадцати лет Марк Петри казался маловат и выглядел
слишком хрупко. Но двигался он с легкостью и изяществом мальчиков его
возраста, которые на вид состоят из одних коленей и локтей. Светлый, почти
молочный цвет лица и черты, позже ставшие орлиными, а пока немного
женственные, доставляли ему трудности в жизни еще до инцидента с Ричи
Боддином, но он твердо решил справляться со своими проблемами сам.
Большинство хулиганов велики и неуклюжи. Они пугают тем, что могут
причинить боль. Они дерутся нечестно. Поэтому, если ты не боишься
небольшой боли и не чураешься запрещенных приемов, хулигана вполне можно
одолеть. Ричи Боддин послужил первым окончательным воплощением этой
теории. С тотемом прежней его школы в Киттери Марк вышел на равных, что
было своего рода победой. (Киттерский хулиган, окровавленный, но не
сдавшийся, объявил школьному сообществу, что отныне они с Марком дружки.
Марк, считавший киттерского хулигана куском дерьма, тем не менее возражать
не стал. Он знал цену сдержанности.) Слова против хулиганов не помогают.
Удар - это, кажется, единственный язык, понятый всем Ричи Боддинам этого
мира, и Марк подозревал, что именно по этой причине мир переживает тяжелые
времена. В тот день его выгнали из школы, и отец очень сердился, пока
Марк, приговоренный к ритуальной порке туго скатанным в трубку журналом,
не объявил, что Гитлер в душе был всего лишь Ричи Боддином. Это заставило
отца безудержно расхохотаться, и порка отменилась.
Сейчас Джун Петри говорила:
- Как ты думаешь, Генри, он переживает?
- Трудно сказать... - Последовала пауза, и Марк знал, что отец
раскручивает трубку, - он чертовски сдержан.
- И все-таки... они шли к Марку, - продолжала она. - Поиграть с его
поездом... А теперь один мертв, а другой исчез! Не обманывай себя, Генри.
Мальчик должен что-то чувствовать.
- Он достаточно крепко стоит ногами на земле, - возразил мистер
Петри. - Что бы он при этом не чувствовал, уверен, он может держать себя в
руках.
Марк вклеил левую руку Франкенштейна в плечевой сустав. Это была
особая модель, светящаяся в темноте зеленым. В точности как пластиковый
Иисус, которого он получил в награду за чтение наизусть 119-го псалма в
воскресной школе в Киттери.
- Иногда я жалею, что он у нас один, - говорил отец. - Ему бы лучше
иметь сестру или брата.
Мать лукаво ответила:
- Нельзя сказать, что мы не старались, дорогой.
Разговор надолго прервался. Наверняка отец перелистывал "Уолл-Стрит
Джорнал", а мать держала на коленях роман Джейн Остин или, может быть,
Генри Джеймса. Марк удивлялся: какой смысл ей перечитывать столько раз
одни и те же книги. Зачем читать, если знаешь, чем кончится?
- Как ты думаешь, - спросила наконец мать, - можно отпускать его в
лес? Говорят, где-то здесь есть зыбучие пески.
- В нескольких милях.
Марк немного успокоился и приклеил монстру другую руку. Отличный у
него был набор фигурок, и он располагал их по-новому каждый раз, когда
появлялась еще одна. Дэнни и Ральфи шли смотреть именно на них, когда...
ну, ладно.
- Думаю, можно, - продолжил отец. - Конечно, не в темноте.
- Боюсь, после этих ужасных похорон у него будут кошмары.
Марк почти видел, как отец пожимает плечами:
- Тони Глик... бедняга! Но смерть и горе - часть жизни. Пора мальчику
узнать это.
- Может быть.
- Пауза.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82