Итак?..
Мастер Петри, вы меня лишили самого верного и изобретательного слуги,
какой у меня когда-либо был. Вы принудили меня - косвенно - принять
участие в его уничтожении: из-за вас мои аппетиты взяли надо мной верх. Вы
последуете за ним, не сомневайтесь. Я намерен получить от этого полное
удовольствие. Начну, думаю, с ваших родителей. Этой ночью... или
завтрашней... или следующей. А потом - вы. Но вы войдете в мою церковь как
певчий castratum.
А вы, отец Кэллахен, - вас убедили явиться? Думаю, что да. Я наблюдал
за вами с некоторого расстояния все время своего пребывания в Джерусалемз
Лоте... Так хороший шахматист изучает игры своего противника, верно?
Католическая церковь, однако, не старейший из моих противников. Я уже был
стар в эпоху ее молодости, когда христиане прятались в катакомбах Рима и
рисовали у себя на груди рыб, чтобы отличаться от окружающих. Я уже был
силен, когда этот жеманный сброд хлебоедов и винопивцев, обожающий
самоунижение, был слаб. Мои ритуалы состарились до рождения ваших. И все
же я не страдаю излишней самоуверенностью. Я знаю обычаи добра не хуже
собственных. Это меня не утомляет.
И я вас наверняка одолею. Как? - спросите вы. Разве Кэллахен не носит
символа Света? Разве Кэллахен не дееспособен днем так же, как и ночью?
Разве нет чар и зелий - как христианских, так и языческих - о которых мой
столь добрый друг Мэттью Берк информировал меня и моих соратников? Да, да,
и еще раз да. Но я жил дольше вас. Я полтеник. Я не змий, но отец змиев.
Все же, скажете вы, этого мало. И этого действительно мало. В конце
концов, "отец" Кэллахен, вы одолеете сами себя. Ваша вера в Свет слаба и
нетверда. Ваша болтовня о любви - не более чем предрассудки. Лишь когда вы
говорите о бутылке - вы на твердой почве.
Мои добрые, добрые друзья - мистер Мерс, мистер Коди, мастер Петри,
отец Кэллахен - чувствуйте себя как дома. Винный подвал великолепен - его
специально предоставил мне последний владелец дома, человек, чьим
обществом я, к сожалению, никогда не имел возможности насладиться лично.
Прошу вас не стесняться - если сохраните вкус к вину по окончании ваших
трудов. Мы еще встретимся, и я принесу тогда свои поздравления каждому из
вас персонально.
До тех пор - адью. БАРЛОУ."
Дрожа, Бен уронил письмо на стол и взглянул на остальных. Марк стоял,
сжав кулаки, рот его одеревенел в гримасе человека, случайно откусившего
гнилье; мальчишеское лицо Джимми осунулось и побледнело; глаза отца
Дональда Кэллахена блестели, углы рта опустились.
И каждый из троих в конце концов поднял глаза на Бена.
- Пошли, - сказал Бен.
Когда Нолли Гарднер подъехал к зданию муниципалитета и, затягивая на
ходу ремень, выскочил из полицейской машины, Перкинс Джиллеспи стоял на
переднем крыльце и смотрел в мощный цейсовский бинокль.
- Что стряслось, Перк? - спросил Нолли, поднимаясь по ступенькам.
Перкинс без слов протянул ему бинокль и показал желтым от табака
пальцем на Марстен Хауз.
Нолли взглянул туда. Он увидел старый "паккард", а впереди него -
новенький "бьюик". Бинокль все же достаточно увеличивал, чтобы позволить
прочитать номер. Нолли опустил бинокль:
- Это ведь машина доктора Коди, да?
- По-моему, да, - Перкинс пристроил "Пэлл-Мэлл" между губ и чиркнул
кухонной спичкой о соседнюю стену.
- Я никогда там ни одной машины не видел, кроме этого "паккарда".
- Да, я тоже, - задумчиво отозвался Перкинс.
- Думаешь, надо смотаться туда взглянуть? - Нолли явно не хватало его
обычного энтузиазма (пять лет он представлял закон, и свое положение все
еще принимал всерьез).
- Нет, - ответил Перкинс, - я думаю, мы оставим все это в покое.
Он вытащил из кармана часы и щелкнул крышкой. Часы показывали только
3:41. Перкинс проверил их по башенным часам и вернул на место.
- Что там выяснилось насчет Флойда Тиббитса и малыша Макдугласа? -
поинтересовался Нолли.
- Понятия не имею.
- Ох, - Нолли даже растерялся на минуту. Перкинс славился своей
ленью, но теперь он превзошел самого себя. Нолли еще взглянул в бинокль:
никаких перемен. - Сегодня в городе тихо, - с деланным равнодушием бросил
он.
- Да... - Перкинс смотрел выцветшими голубыми глазами сквозь
Джойнтер-авеню и парк.
И улица, и парк были пустынны. Они оставались пустынными почти весь
день. Парку поразительно не хватало матерей с детишками на прогулке и
прохожих, слоняющихся у Военного Мемориала.
- Странные дела творятся, - продолжал разведку Нолли.
- Да, - вот и все, что он получил в ответ.
Теряя всякую надежду, Нолли обратился к теме, на которую Перкинс
никогда не отказывался разговаривать, - к погоде.
- Тучи собираются, - сообщил он. - Ночью дождь будет.
Перкинс исследовал небо. Над головой висели несколько облачков, а на
юго-западе громоздилась облачная стена.
- Да, - сказал Перкинс и отбросил окурок.
- Перк, ты хорошо себя чувствуешь?
Перкинс Джиллеспи подумал над вопросом и ответил:
- Нет.
- Ну, так в чем, черт побери, дело?
- По-моему, - сообщил Джиллеспи, - я до смерти боюсь.
- Что? - ошалел Нолли. - Чего?
- Не знаю, - сказал Перкинс и забрал свой бинокль обратно. Потом
принялся снова изучать Марстен Хауз, а Нолли, потеряв дар речи, стоял
рядом.
За столом, на котором лежало письмо, подвал поворачивал под прямым
углом. Свернув туда, они оказались в винном погребе. "Губерт Марстен был,
видимо, знатоком и ценителем", - подумал Бен. Всюду виднелись большие и
маленькие бутылки, покрытые паутиной и пылью. Одну стену целиком занимал
специальный винный стеллаж; несколько горлышек древних бутылок еще торчало
из шестиугольных гнезд. Некоторые из бутылок взорвались, и там, где
когда-то сверкающее бургундское дожидалось своего дегустатора, теперь
строил себе дом паук. Содержимое других несомненно превратилось в уксус,
острый запах которого витал в воздухе, смешиваясь с вонью застарелого
гнилья.
- Нет, - сказал Бен спокойно, как говорят о чем-то неоспоримом, - я
не могу.
- Вы должны, - отозвался отец Кэллахен. - Не говорю, что это легко
или что это к лучшему. Попросту вы должны. Должны!
- Я не могу! - крикнул Бен, и на этот раз слова отозвались в подвале
эхом.
На возвышении посредине погреба, в пятне света фонаря Джимми лежала
Сьюзен. Простое белое полотно покрывало ее до плеч. Подойдя ближе, все
потеряли дар речи.
В жизни это была хорошенькая девушка, промахнувшаяся мимо красоты
(может быть, всего на несколько дюймов) не из-за какой-то ущербности черт,
а, скорее всего, просто потому, что жила так спокойно и непримечательно.
Но теперь она приобрела красоту. Красоту тьмы.
Смерть не наложила на нее отпечатка. Лицо светилось румянцем, губы
краснели глубоко и ярко. Темные ресницы закрытых глаз тонко рисовались на
фоне щек. Одна рука лежала сбоку, другая свободно перебросилась через
талию. Но в этой картине ничего не было от ангельской прелести - от нее
веяло холодной обособленной красотой. Что-то в ее лице напомнило Джимми
девушек из Сайгона - некоторым не исполнилось еще тринадцати, - эти
девушки бросались на колени перед солдатами в темных улицах между
кабаками, и не в первый раз - и не в сотый.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82
Мастер Петри, вы меня лишили самого верного и изобретательного слуги,
какой у меня когда-либо был. Вы принудили меня - косвенно - принять
участие в его уничтожении: из-за вас мои аппетиты взяли надо мной верх. Вы
последуете за ним, не сомневайтесь. Я намерен получить от этого полное
удовольствие. Начну, думаю, с ваших родителей. Этой ночью... или
завтрашней... или следующей. А потом - вы. Но вы войдете в мою церковь как
певчий castratum.
А вы, отец Кэллахен, - вас убедили явиться? Думаю, что да. Я наблюдал
за вами с некоторого расстояния все время своего пребывания в Джерусалемз
Лоте... Так хороший шахматист изучает игры своего противника, верно?
Католическая церковь, однако, не старейший из моих противников. Я уже был
стар в эпоху ее молодости, когда христиане прятались в катакомбах Рима и
рисовали у себя на груди рыб, чтобы отличаться от окружающих. Я уже был
силен, когда этот жеманный сброд хлебоедов и винопивцев, обожающий
самоунижение, был слаб. Мои ритуалы состарились до рождения ваших. И все
же я не страдаю излишней самоуверенностью. Я знаю обычаи добра не хуже
собственных. Это меня не утомляет.
И я вас наверняка одолею. Как? - спросите вы. Разве Кэллахен не носит
символа Света? Разве Кэллахен не дееспособен днем так же, как и ночью?
Разве нет чар и зелий - как христианских, так и языческих - о которых мой
столь добрый друг Мэттью Берк информировал меня и моих соратников? Да, да,
и еще раз да. Но я жил дольше вас. Я полтеник. Я не змий, но отец змиев.
Все же, скажете вы, этого мало. И этого действительно мало. В конце
концов, "отец" Кэллахен, вы одолеете сами себя. Ваша вера в Свет слаба и
нетверда. Ваша болтовня о любви - не более чем предрассудки. Лишь когда вы
говорите о бутылке - вы на твердой почве.
Мои добрые, добрые друзья - мистер Мерс, мистер Коди, мастер Петри,
отец Кэллахен - чувствуйте себя как дома. Винный подвал великолепен - его
специально предоставил мне последний владелец дома, человек, чьим
обществом я, к сожалению, никогда не имел возможности насладиться лично.
Прошу вас не стесняться - если сохраните вкус к вину по окончании ваших
трудов. Мы еще встретимся, и я принесу тогда свои поздравления каждому из
вас персонально.
До тех пор - адью. БАРЛОУ."
Дрожа, Бен уронил письмо на стол и взглянул на остальных. Марк стоял,
сжав кулаки, рот его одеревенел в гримасе человека, случайно откусившего
гнилье; мальчишеское лицо Джимми осунулось и побледнело; глаза отца
Дональда Кэллахена блестели, углы рта опустились.
И каждый из троих в конце концов поднял глаза на Бена.
- Пошли, - сказал Бен.
Когда Нолли Гарднер подъехал к зданию муниципалитета и, затягивая на
ходу ремень, выскочил из полицейской машины, Перкинс Джиллеспи стоял на
переднем крыльце и смотрел в мощный цейсовский бинокль.
- Что стряслось, Перк? - спросил Нолли, поднимаясь по ступенькам.
Перкинс без слов протянул ему бинокль и показал желтым от табака
пальцем на Марстен Хауз.
Нолли взглянул туда. Он увидел старый "паккард", а впереди него -
новенький "бьюик". Бинокль все же достаточно увеличивал, чтобы позволить
прочитать номер. Нолли опустил бинокль:
- Это ведь машина доктора Коди, да?
- По-моему, да, - Перкинс пристроил "Пэлл-Мэлл" между губ и чиркнул
кухонной спичкой о соседнюю стену.
- Я никогда там ни одной машины не видел, кроме этого "паккарда".
- Да, я тоже, - задумчиво отозвался Перкинс.
- Думаешь, надо смотаться туда взглянуть? - Нолли явно не хватало его
обычного энтузиазма (пять лет он представлял закон, и свое положение все
еще принимал всерьез).
- Нет, - ответил Перкинс, - я думаю, мы оставим все это в покое.
Он вытащил из кармана часы и щелкнул крышкой. Часы показывали только
3:41. Перкинс проверил их по башенным часам и вернул на место.
- Что там выяснилось насчет Флойда Тиббитса и малыша Макдугласа? -
поинтересовался Нолли.
- Понятия не имею.
- Ох, - Нолли даже растерялся на минуту. Перкинс славился своей
ленью, но теперь он превзошел самого себя. Нолли еще взглянул в бинокль:
никаких перемен. - Сегодня в городе тихо, - с деланным равнодушием бросил
он.
- Да... - Перкинс смотрел выцветшими голубыми глазами сквозь
Джойнтер-авеню и парк.
И улица, и парк были пустынны. Они оставались пустынными почти весь
день. Парку поразительно не хватало матерей с детишками на прогулке и
прохожих, слоняющихся у Военного Мемориала.
- Странные дела творятся, - продолжал разведку Нолли.
- Да, - вот и все, что он получил в ответ.
Теряя всякую надежду, Нолли обратился к теме, на которую Перкинс
никогда не отказывался разговаривать, - к погоде.
- Тучи собираются, - сообщил он. - Ночью дождь будет.
Перкинс исследовал небо. Над головой висели несколько облачков, а на
юго-западе громоздилась облачная стена.
- Да, - сказал Перкинс и отбросил окурок.
- Перк, ты хорошо себя чувствуешь?
Перкинс Джиллеспи подумал над вопросом и ответил:
- Нет.
- Ну, так в чем, черт побери, дело?
- По-моему, - сообщил Джиллеспи, - я до смерти боюсь.
- Что? - ошалел Нолли. - Чего?
- Не знаю, - сказал Перкинс и забрал свой бинокль обратно. Потом
принялся снова изучать Марстен Хауз, а Нолли, потеряв дар речи, стоял
рядом.
За столом, на котором лежало письмо, подвал поворачивал под прямым
углом. Свернув туда, они оказались в винном погребе. "Губерт Марстен был,
видимо, знатоком и ценителем", - подумал Бен. Всюду виднелись большие и
маленькие бутылки, покрытые паутиной и пылью. Одну стену целиком занимал
специальный винный стеллаж; несколько горлышек древних бутылок еще торчало
из шестиугольных гнезд. Некоторые из бутылок взорвались, и там, где
когда-то сверкающее бургундское дожидалось своего дегустатора, теперь
строил себе дом паук. Содержимое других несомненно превратилось в уксус,
острый запах которого витал в воздухе, смешиваясь с вонью застарелого
гнилья.
- Нет, - сказал Бен спокойно, как говорят о чем-то неоспоримом, - я
не могу.
- Вы должны, - отозвался отец Кэллахен. - Не говорю, что это легко
или что это к лучшему. Попросту вы должны. Должны!
- Я не могу! - крикнул Бен, и на этот раз слова отозвались в подвале
эхом.
На возвышении посредине погреба, в пятне света фонаря Джимми лежала
Сьюзен. Простое белое полотно покрывало ее до плеч. Подойдя ближе, все
потеряли дар речи.
В жизни это была хорошенькая девушка, промахнувшаяся мимо красоты
(может быть, всего на несколько дюймов) не из-за какой-то ущербности черт,
а, скорее всего, просто потому, что жила так спокойно и непримечательно.
Но теперь она приобрела красоту. Красоту тьмы.
Смерть не наложила на нее отпечатка. Лицо светилось румянцем, губы
краснели глубоко и ярко. Темные ресницы закрытых глаз тонко рисовались на
фоне щек. Одна рука лежала сбоку, другая свободно перебросилась через
талию. Но в этой картине ничего не было от ангельской прелести - от нее
веяло холодной обособленной красотой. Что-то в ее лице напомнило Джимми
девушек из Сайгона - некоторым не исполнилось еще тринадцати, - эти
девушки бросались на колени перед солдатами в темных улицах между
кабаками, и не в первый раз - и не в сотый.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82