Посещение Клода Моне принесло Огюсту облегчение. Моне пришел по делу.
– Огюст, я собираю деньги на покупку «Олимпии» Мане у его вдовы. Мы хотим передать «Олимпию» Лувру, чтобы она стала достоянием всей Франции.
Огюст пессимистично заметил:
– Лувр не возьмет. Она слишком реалистична.
– Нужно попытаться. Многие уже дали деньги: Дега, Писарро, Фантен, Лотрек, Пруст, Хэнли, Каррьер, Ренуар, Гюисманс, Пюви де Шаванн…
– И Роден, – перебил Огюст, улыбнувшись впервые за долгое время.
– Сколько?
– Двадцать пять франков. Это немного, но я хочу, чтобы мое имя тоже было в списке.
Хотя Моне и сам был знаком с нуждой, он не скрыл удивления.
Огюст объяснил, уж Моне-то его поймет:
– Больше не могу. Заказ на Гюго под угрозой, а я и так уже залез в долги с «Гражданами» и «Вратами». Я буду поистине безумцем, если еще когда-нибудь возьмусь за общественный памятник.
– А что с памятником Клоду Лоррену? Это один из немногих художников, который мне по-настоящему нравился.
– Он почти закончен. Но вот увидишь, заказчик, муниципалитет города Нанси, найдет, к чему придраться, и будет чинить всякие препятствия. Уж это неизбежно.
– Мне нравится твой Клод Лоррен. Настоящий портрет художника за работой, рисующего то, что он любил: солнце, свет и воздух. Он правдив.
5
В том-то все и дело. Лоррен был маленький, приземистый; круглолицый, с несколько выпуклыми глазами, вечно высматривающими что-то вдали, и сам вечно в движении, в поисках новых пейзажей, – таким и изобразил его Огюст, чем и вызвал недовольство граждан Нанси. Карно, который все еще оставался президентом Франции, торжественно открыл памятник в июне 1892 года на главной площади города при большом стечении народа. Пока он произносил речь о Клоде Лоррене как об «одном из славных самородков Франции и одном из великих сынов города Нанси», толпа внимательно слушала его и громко аплодировала, но как только президент отбыл, принялась издеваться над памятником и бросать в него камни.
Критика памятника продолжалась и после возвращения Огюста в Париж. Его обвиняли в том, что он опорочил французское искусство, изобразив Клода Лоррена слишком обыденным, низкорослым, в то время как Клода Лоррена, как гениального художника Франции – хотя он всю свою жизнь, кроме детства, проведенного в Нанси, прожил в Италии, – нужно лепить в героическом и монументальном плане. Шли разговоры о заказе памятника кому-нибудь еще, если Роден не согласится на переработку. И Огюст пошел на уступки: чтобы памятник не был уничтожен, не попал в чужие руки, он согласился переделать коней, более отчетливо выделить их на мраморном пьедестале. Он злился на себя за малодушие, но иного выхода не видел.
Как он и надеялся, это ускорило переговоры о памятнике Гюго. Вскоре после согласия переделать пьедестал памятника Клоду Лоррену Министерство изящных искусств поставило его в известность, что комиссар общественных работ одобрил новый вариант памятника Гюго, предназначенный для Пантеона, и выдает ему тысячу франков в подтверждение своих добрых намерений. Министерство, кроме того, предоставило ему еще одну государственную мастерскую на Университетской улице, более просторную и удобно расположенную, и шли разговоры о награждении его вторым орденом Почетного легиона.
Огюст хотел было отказаться от новой мастерской, ему показалось, что его задабривают, но отказаться было выше его сил.
Он принял ее с легким сердцем, когда Пруст напомнил:
– Мы живем в мире, где люди слабы, неустойчивы в суждениях и противоречивы. Приходится мириться с этими ненадежными учреждениями, руководимыми ненадежными людьми. Нельзя отказываться от хорошего заказа, какие бы сложности ни возникали.
Огюст кивнул и возобновил работу над новым памятником Гюго в новой мастерской. Он работал с таким упорством, что на руках появились мозоли.

Глава XXXIV
1
Было уже довольно поздно, около полуночи, и он все еще напряженно работал в новой мастерской, когда на пороге появилась Камилла. Ее гневный вид поразил Огюста. Правда, он забыл об условленном свидании в мастерской на площади Италии, но стоит ли так злиться? Увлекся работой, и уж она-то должна бы понимать. Огюст стоял перед гипсовой моделью Гюго – он нарядил поэта в развевающуюся накидку и широкополую шляпу – и крепко сжимал в сильных руках инструмент. В колеблющемся свете свечей лицо Огюста казалось неподвижным мрачным пятном с горящими на нем глазами.
Камилла сердито заявила:
– Я ухожу от тебя. И хочу тебе об этом сказать. Он посмотрел на нее – сначала не понимая, потом недоверчиво.
– Я не вернусь в мастерскую. – Почему?
– Ты обманул меня. Ты только обещаешь, но никогда не держишь слово.
Он вдруг презрительно сказал:
– Если ты покидаешь меня, когда корабль идет ко дну, я не смею тебя удерживать.
– Ты уже десять лет держишь меня в оковах. – Восемь. И оковы ты надела по своей воле.
– Пусть так. Но любовь не может жить без надежды.
– Поступай как хочешь. – Он снова повернулся к памятнику.
Камилла ждала, что он остановит ее, станет умолять. Его равнодушие поразило, она растерялась.
– Я предупреждал тебя, что романтическая любовь как порох и такая же ненадежная, – сказал Огюст.
– Если бы ты только…
– Я не давал тебе никаких обещаний. Ты же знаешь, что значит для меня работа. В ней вся моя жизнь, иногда блаженство, а чаще всего отчаяние.
– Потому что ты сумасшедший, считаешь, что всех должен лепить обнаженными.
– «Клод Лоррен», «Бастьен-Лепаж», «Граждане Кале» – разве они обнаженные? – Он смотрел на нее, убеждая, подчиняя ее себе, и она почувствовала невольное волнение. Вдруг он сказал: – Мне предлагают еще один орден Почетного легиона. Принимать?
– Не спрашивай меня. – На этот раз она решила не сдаваться так просто. – Кроме того, ведь ты все равно поступишь по-своему.
– Тебе нравится этот Гюго?
– Нет. – Она даже не взглянула на фигуру.
– И все из-за проклятого Гюго. Он губит мою жизнь.
Ее поразила жалоба, внезапно прозвучавшая в его голосе. Так непохоже на него – раскрывать душу кому бы то ни было, даже ей. Сразу захотелось утешить его, но потом она подумала, что это очередная ловушка. А может, он действительно нуждается в утешении, и не слишком ли она жестока, объявляя об уходе? Но отступать было поздно, пусть сам сделает первый шаг. Она двинулась к выходу, мучаясь в душе. У двери задержалась.
– Я оставлю ключ у привратника.
Голос ее звучал уже мягче, и ледяная непримиримость Огюста растаяла, он быстро подошел к ней и сказал со всей нежностью, на какую был способен?
– Прости, что я заставил тебя ждать. Я не думал, что так обижу тебя. Признаю свою вину, дорогая.
Все еще в гневе, она повторила: «Я ухожу», хотя его нежность тронула ее; на этот раз она посмотрела на освещенную свечами фигуру Гюго.
– Что ты думаешь об этом Гюго?
– Не приставай ко мне. Тогда он сухо сказал:
– Я думал, ты что-нибудь посоветуешь.
– Ты слишком многого от меня ждешь. Любой узнает в нем Гюго. Разве не этого и хотят от тебя?
– Да. Глупее и не придумаешь. – У него был совсем унылый вид, таким она его еще никогда не видела; потом вдруг с новым подъемом, удивившим ее, он сказал: – Мне предложили сделать статую Бальзака к столетию со дня его рождения.
– Ты говорил, что никогда не возьмешься за государственный заказ.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158