– Клемансо был удивлен таким великодушием.
– Да. С тем чтобы после моей смерти дворец стал Музеем Родена.
– Неужели для вас так важно остаться в этом дворце, дорогой друг? – спросил Клемансо уже более доброжелательно.
– Мне хочется собрать свои работы в одном месте, насколько это возможно.
– Идея неплохая.
– Вы думаете, ее поддержат?
– Не знаю. – Однако Клемансо готов был действовать. – Но попытаться стоит, мэтр. Нужно подготовить петицию на тех условиях, что мы сейчас с вами обсудили; нет-нет, вы должны держаться в стороне, этим пусть займутся ваши влиятельные друзья. А затем обратитесь ко мне, Бриану и Пуанкаре. К тому времени один из нас станет премьером, и можно будет что-то предпринять.
Огюст последовал совету Клемансо, и снова имя его появилось на первых страницах французских газет. Его предложение стало предметом всеобщего обсуждения. Сторонники его доказывали, что через несколько лет произведения Родена будут стоить куда больше шести миллионов – цена на них все время растет – и что это для государства большая выгода.
Правительство начало с Огюстом переговоры о возможных условиях соглашения, но решение затянулось. Прошло три месяца, а Огюст и не собирался выезжать, хотя оставался теперь единственным обитателем отеля; правительство дало ему отсрочку еще на полтора года и намекнуло, что не исключены и последующие отсрочки.
Огюст в благодарность сделал бюст Клемансо, который, видимо, навсегда отошел от власти, хотя еще пользовался авторитетом во Франции.
Огюст считал бюст своей лучшей работой; ему удалось передать энергичность и решительность, присущие этому человеку, с оттенком цинизма. Но Клемансо отказался принять бюст, заявив:
– Вы меня сделали коварным восточным властелином.
– Вы ведь наполовину Тамерлан, наполовину Чингисхан, не правда ли? – спросил Огюст.
Клемансо все-таки отказался от бюста, а когда Огюст спросил, принято ли какое-нибудь решение в связи с его предложением, Клемансо холодно заметил:
– Ваши друзья ведут себя так воинственно, будто у правительства нет иных забот. На днях я говорил с Пуанкаре, и премьер сказал: «Знаете, Клемансо, что волнует нас сейчас больше всего? Не отношения с Германией, Россией и Турцией или наше участие в Антанте, а мосье Роден».
– Значит, мои условия могут быть приняты?
– Это значит, что Пуанкаре раздражен. Я сомневаюсь, чтобы вам продлили срок аренды. Когда он истекает, Роден?
– Кажется, в начале 1913 года. Неужели столько препятствий?
– Тут действует оппозиция. Существует много вопросов, по которым Пуанкаре, Бриан и я не согласны, но в одном мы сходимся – отель Бирон всем страшно надоел.
– Вы все против меня.
– Мэтр, вы ничего не понимаете. Франция разделена в этом вопросе. – Клемансо вздохнул. – Если мы примем ваши условия, половина Франции воспримет это как обиду. Если мы не примем, другая половина сочтет оскорблением. И Пуанкаре и мне приходится действовать осторожно.
Огюст понял. В политике самым ценным было мнение избирателей.
Герцогиня ожидала результатов встречи с Клемансо, и, когда Огюст коротко сказал:
– Кажется, мы можем надеяться, – и не добавил больше ничего, она огорчилась – если предложение Огюста будет принято, все ее планы рухнут. Рильке застал герцогиню перед полупустым графином.
– Он что, женат на этой женщине, на Розе? Чем-нибудь ей обязан? – спросила она.
С тех пор как начался роман с герцогиней, мэтр редко видел Розу, но Рильке не мог себе представить, чтобы Роден совсем оставил ее. Герцогиня продолжала:
– Как вы думаете, могут деньги старика достаться его сыну? – И, заметив удивление на лице поэта, взяла себя в руки и пояснила: – Мне это нужно знать в интересах мэтра, чтобы не было никаких затруднений с созданием музея. Я не хочу новых препятствий.
Она вышла в сад, и Рильке, выбрав удобный момент, попытался предупредить мэтра о намерениях герцогини, но Огюст не стал слушать. Он твердил одно:
– Рильке, мы должны добиться своего. – Он все больше увлекался идеей создания Музея Родена.
Герцогиня вошла в мастерскую, лицо ее было возбужденным, но она уже отрезвела и, когда Рильке удалился, спросила:
– Теперь ты счастлив, Огюст? Правда?
Он коротко ответил:
– Насколько может быть счастлив мыслящий человек. – Внезапно он переменил тему разговора и попросил ее позаботиться о билетах на русский балет, который вновь приезжал в Париж на гастроли. – Я хочу ложу поближе к сцене.
Огюсту позировали Айседора Дункан и Павлова, Лои Фуллер и Ханако, а теперь он хотел как можно лучше рассмотреть Нижинского.
– Ты собираешься лепить Нижинского?
– Меня еще не просили. Закажи билеты, самые лучшие.
Ее возмутил его повелительный тон, и она начала было возражать, но он оборвал ее. Рассерженная герцогиня заявила, что ходят слухи, будто русский балет привез новый спектакль – «Послеполуденный отдых фавна», непристойный и возмутительный. Огюст смерил ее строгим взглядом и сказал:
– Я уверен, что это лживые слухи. Нижинский – выдающийся танцовщик.
Глава XLVIII
Огюст приехал на премьеру нового балета вместе с герцогиней. Он был доволен билетами – первая ложа от сцены, и не успел сесть на место, как был встречен овацией публики. Обрадованный, он слегка поклонился и прошептал, обращаясь к герцогине:
– Никогда не думал, что я такой знаменитый.
Огюст с нетерпением ждал главного номера программы, балета «Послеполуденный отдых фавна», сюжетом которому послужила поэма Малларме. Как бы удивился Малларме, – подумал он, – если бы знал. Огюст не ждал многого от музыки, ему редко нравился Дебюсси, несмотря на то, что они были друзья, его привлекал талант Нижинского и вся труппа.
В соседней ложе Огюст увидел Клемансо и спросил:
– Что слышно о музее?
– Ничего. Абсолютно ничего.
– Этот вопрос никогда не решится.
– Терпение, мэтр, терпение. Мы пришли посмотреть на Нижинского.
Свет потух, и зал замер. Огюст увидел Нижинского– фавна; он казался ему получеловеком, полуживотным. Прочувствованное, смелое искусство танцора очаровывало.
Нижинский закончил в полнейшей тишине. Занавес опустился, публика разделилась на две части: половина зала неистово аплодировала, другая свистела и шикала. Огюст не вытерпел, вскочил на ноги и стал громко аплодировать.
Балет был повторен на «бис». Огюст поспешил за кулисы и, восторженно обняв Нижинского, воскликнул:
– Мы с вами собратья, дорогой друг, собратья. Ваши танцы – это скульптура в движении.
Придя домой, он уснул и во сне видел танцующего фавна, представляя его себе в мраморе.
На следующий день газета «Фигаро» поместила разгромную статью о «Фавне», которой разразился сам владелец газеты и ее редактор Кальметт. Огюст с негодованием читал:
«Те, кто говорит об искусстве и поэзии применительно к „Фавну“, просто издеваются над нами. Это нельзя назвать ни изящной миниатюрой, ни осмысленным спектаклем. Перед нами фавн невоздержанный, с отвратительными движениями, полными грубой чувственности, и жестами в высшей степени бесстыдными. Больше ничего. Недвусмысленная пантомима, которую разыграло это неприглядное животное, уродливое спереди и еще более уродливое в профиль, была встречена по заслугам неодобрительными возгласами публики».
Такого Огюст не мог стерпеть, он воспринял это как нападки на него самого.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158
– Да. С тем чтобы после моей смерти дворец стал Музеем Родена.
– Неужели для вас так важно остаться в этом дворце, дорогой друг? – спросил Клемансо уже более доброжелательно.
– Мне хочется собрать свои работы в одном месте, насколько это возможно.
– Идея неплохая.
– Вы думаете, ее поддержат?
– Не знаю. – Однако Клемансо готов был действовать. – Но попытаться стоит, мэтр. Нужно подготовить петицию на тех условиях, что мы сейчас с вами обсудили; нет-нет, вы должны держаться в стороне, этим пусть займутся ваши влиятельные друзья. А затем обратитесь ко мне, Бриану и Пуанкаре. К тому времени один из нас станет премьером, и можно будет что-то предпринять.
Огюст последовал совету Клемансо, и снова имя его появилось на первых страницах французских газет. Его предложение стало предметом всеобщего обсуждения. Сторонники его доказывали, что через несколько лет произведения Родена будут стоить куда больше шести миллионов – цена на них все время растет – и что это для государства большая выгода.
Правительство начало с Огюстом переговоры о возможных условиях соглашения, но решение затянулось. Прошло три месяца, а Огюст и не собирался выезжать, хотя оставался теперь единственным обитателем отеля; правительство дало ему отсрочку еще на полтора года и намекнуло, что не исключены и последующие отсрочки.
Огюст в благодарность сделал бюст Клемансо, который, видимо, навсегда отошел от власти, хотя еще пользовался авторитетом во Франции.
Огюст считал бюст своей лучшей работой; ему удалось передать энергичность и решительность, присущие этому человеку, с оттенком цинизма. Но Клемансо отказался принять бюст, заявив:
– Вы меня сделали коварным восточным властелином.
– Вы ведь наполовину Тамерлан, наполовину Чингисхан, не правда ли? – спросил Огюст.
Клемансо все-таки отказался от бюста, а когда Огюст спросил, принято ли какое-нибудь решение в связи с его предложением, Клемансо холодно заметил:
– Ваши друзья ведут себя так воинственно, будто у правительства нет иных забот. На днях я говорил с Пуанкаре, и премьер сказал: «Знаете, Клемансо, что волнует нас сейчас больше всего? Не отношения с Германией, Россией и Турцией или наше участие в Антанте, а мосье Роден».
– Значит, мои условия могут быть приняты?
– Это значит, что Пуанкаре раздражен. Я сомневаюсь, чтобы вам продлили срок аренды. Когда он истекает, Роден?
– Кажется, в начале 1913 года. Неужели столько препятствий?
– Тут действует оппозиция. Существует много вопросов, по которым Пуанкаре, Бриан и я не согласны, но в одном мы сходимся – отель Бирон всем страшно надоел.
– Вы все против меня.
– Мэтр, вы ничего не понимаете. Франция разделена в этом вопросе. – Клемансо вздохнул. – Если мы примем ваши условия, половина Франции воспримет это как обиду. Если мы не примем, другая половина сочтет оскорблением. И Пуанкаре и мне приходится действовать осторожно.
Огюст понял. В политике самым ценным было мнение избирателей.
Герцогиня ожидала результатов встречи с Клемансо, и, когда Огюст коротко сказал:
– Кажется, мы можем надеяться, – и не добавил больше ничего, она огорчилась – если предложение Огюста будет принято, все ее планы рухнут. Рильке застал герцогиню перед полупустым графином.
– Он что, женат на этой женщине, на Розе? Чем-нибудь ей обязан? – спросила она.
С тех пор как начался роман с герцогиней, мэтр редко видел Розу, но Рильке не мог себе представить, чтобы Роден совсем оставил ее. Герцогиня продолжала:
– Как вы думаете, могут деньги старика достаться его сыну? – И, заметив удивление на лице поэта, взяла себя в руки и пояснила: – Мне это нужно знать в интересах мэтра, чтобы не было никаких затруднений с созданием музея. Я не хочу новых препятствий.
Она вышла в сад, и Рильке, выбрав удобный момент, попытался предупредить мэтра о намерениях герцогини, но Огюст не стал слушать. Он твердил одно:
– Рильке, мы должны добиться своего. – Он все больше увлекался идеей создания Музея Родена.
Герцогиня вошла в мастерскую, лицо ее было возбужденным, но она уже отрезвела и, когда Рильке удалился, спросила:
– Теперь ты счастлив, Огюст? Правда?
Он коротко ответил:
– Насколько может быть счастлив мыслящий человек. – Внезапно он переменил тему разговора и попросил ее позаботиться о билетах на русский балет, который вновь приезжал в Париж на гастроли. – Я хочу ложу поближе к сцене.
Огюсту позировали Айседора Дункан и Павлова, Лои Фуллер и Ханако, а теперь он хотел как можно лучше рассмотреть Нижинского.
– Ты собираешься лепить Нижинского?
– Меня еще не просили. Закажи билеты, самые лучшие.
Ее возмутил его повелительный тон, и она начала было возражать, но он оборвал ее. Рассерженная герцогиня заявила, что ходят слухи, будто русский балет привез новый спектакль – «Послеполуденный отдых фавна», непристойный и возмутительный. Огюст смерил ее строгим взглядом и сказал:
– Я уверен, что это лживые слухи. Нижинский – выдающийся танцовщик.
Глава XLVIII
Огюст приехал на премьеру нового балета вместе с герцогиней. Он был доволен билетами – первая ложа от сцены, и не успел сесть на место, как был встречен овацией публики. Обрадованный, он слегка поклонился и прошептал, обращаясь к герцогине:
– Никогда не думал, что я такой знаменитый.
Огюст с нетерпением ждал главного номера программы, балета «Послеполуденный отдых фавна», сюжетом которому послужила поэма Малларме. Как бы удивился Малларме, – подумал он, – если бы знал. Огюст не ждал многого от музыки, ему редко нравился Дебюсси, несмотря на то, что они были друзья, его привлекал талант Нижинского и вся труппа.
В соседней ложе Огюст увидел Клемансо и спросил:
– Что слышно о музее?
– Ничего. Абсолютно ничего.
– Этот вопрос никогда не решится.
– Терпение, мэтр, терпение. Мы пришли посмотреть на Нижинского.
Свет потух, и зал замер. Огюст увидел Нижинского– фавна; он казался ему получеловеком, полуживотным. Прочувствованное, смелое искусство танцора очаровывало.
Нижинский закончил в полнейшей тишине. Занавес опустился, публика разделилась на две части: половина зала неистово аплодировала, другая свистела и шикала. Огюст не вытерпел, вскочил на ноги и стал громко аплодировать.
Балет был повторен на «бис». Огюст поспешил за кулисы и, восторженно обняв Нижинского, воскликнул:
– Мы с вами собратья, дорогой друг, собратья. Ваши танцы – это скульптура в движении.
Придя домой, он уснул и во сне видел танцующего фавна, представляя его себе в мраморе.
На следующий день газета «Фигаро» поместила разгромную статью о «Фавне», которой разразился сам владелец газеты и ее редактор Кальметт. Огюст с негодованием читал:
«Те, кто говорит об искусстве и поэзии применительно к „Фавну“, просто издеваются над нами. Это нельзя назвать ни изящной миниатюрой, ни осмысленным спектаклем. Перед нами фавн невоздержанный, с отвратительными движениями, полными грубой чувственности, и жестами в высшей степени бесстыдными. Больше ничего. Недвусмысленная пантомима, которую разыграло это неприглядное животное, уродливое спереди и еще более уродливое в профиль, была встречена по заслугам неодобрительными возгласами публики».
Такого Огюст не мог стерпеть, он воспринял это как нападки на него самого.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158