А я был рабом своих чувств, а не их хозяином.
– Что же мне надо сделать?
– Позируя, быть естественней, самой собой. Чтобы я чувствовал в тебе Камиллу, а не женщину вообще.
Она испугалась. Нет, никогда она не сумеет удовлетворить его ни как натурщица, ни как ученица. Камилла плотнее закуталась в одеяло и стала подниматься по лестнице, но Огюст остановил ее, поцеловал и сказал:
– Камилла, дорогая моя. Что поделаешь, ведь я из крестьян, не умею говорить комплименты, я…
– О! – вдруг перебила она. – Ты пахнешь глиной. – Он отступил, и ей стало его жалко. Как бы он ни делал ей больно, она не хотела ранить его. – Прости, Огюст, я не всегда тебя понимаю.
Он спокойно сказал:
– Недавно ты стояла вот тут, и я говорил себе: бог мой, какая она неприступная, – и все еще не могу поверить в то, что случилось. Но когда я леплю твою фигуру, все обретает для меня реальность. Это мой язык, на нем я могу с тобой разговаривать. Ты можешь сейчас позировать?
– Конечно!
– Недолго, всего несколько минут.
Они работали почти до рассвета.
Глава XXX
1
Теперь Огюст каждый день лепил Камиллу. Он разрешал ей работать над своими незаконченными статуями – чего не разрешал никому, – доверял лепить головы, руки и ноги своих фигур. Он проводил с ней в новой мастерской все среды и субботы.
Присутствие Камиллы было радостью еще не изведанной. Она была для него идеалом красоты, олицетворением всего, что он мечтал встретить в женщине. От одной ее улыбки он молодел, такой чудесной улыбки не было ни у кого. Она как первая любовь, думал он, до нее он не знал настоящего чувства. Когда он бывал с ней, куда бы они ни ходили, Париж становился прекрасным, полным романтики, веселья, жизни. Бродили ли они по площади Оперы, любуясь группой Карпо «Танец», или рассматривали статую Генриха IV на Новом мосту, обменивались ли мнениями о скульптурах в Люксембургском саду, включая и его собственную, он смотрел на прекрасный Париж новыми глазами.
Когда она начала лепить его бюст, он сразу распознал в ней природный талант скульптора, но не ожидал встретить в ней женщину, которую страстно полюбит и с которой сможет делиться всеми помыслами. Ее интеллект был для него загадкой. Камилла была очень начитанна, хорошо образованна, лишена всяких предрассудков, а суждения ее были всегда оригинальны.
Камилла рассказала Огюсту, что с матерью она ладит, а с отцом, который воспитал ее в духе свободомыслия, вечно вступает в споры. И хотя она разделяет скептическое отношение отца к религии, бывают моменты, когда у нее возникает сильное желание пойти в церковь, уверовать в идею первородного греха, хотя она хоть сейчас может заявить, что религия обман. Она была старшей из троих детей в семье. Ее младшая сестра, Луиза, решила стать великой пианисткой, как Камилла – великим скульптором, а брат Поль хочет прославиться как поэт-драматург. Камилла жила на улице Нотр-Дам де Шан с матерью, сестрой и братом; отец государственный служащий, продолжал жить в Рамбуйе. Но, с гордостью заявила она Огюсту, она не слушает никого из них, для нее существует только его мнение. Когда мать стала упрекать, что она не ночует дома, Камилла пригрозила, что уйдет навсегда, и мать умолкла. Камилла догадывалась, что мать в отчаянии молится за спасение ее души, но делала вид, что ее это не трогает. Однако временами мучилась от угрызений совести, словно в душе все еще не умолкли отзвуки веры, от которой она отреклась. А потом и вовсе перестала видеться с родными, и все время проводила в мастерской Огюс-та, так же как и он, уйдя с головой в работу. В такие дни она работала не менее упорно, чем Огюст. Ради него она готова была пожертвовать всем – это приносило облегчение, словно сознание своего мученичества могло снять грех с ее души.
Так проходили недели, и Камилла уверяла себя, что счастлива – она училась у Огюста, работала с ним, позируя часами, и терпеливо сносила грубые окрики, когда он бывал ею недоволен.
Огюст стал больше уделять внимания своей внешности. Он тщательно подстригал густую рыжую бороду, которой гордился. А когда находил седой волос, тут же выдергивал. Он подрезал ногти, когда она сказала, что они царапают. И стал следить за чистотой своих рабочих блуз.
Его больше не мучил вопрос о том, за какую работу браться. И хотя он продолжал трудиться над «Вратами» и над другими заказами, редкая, изысканная красота Камиллы больше всего вдохновляла его. Она стала его любимой моделью. Профессиональные натурщицы казались теперь простыми мединетками с Монмартра или лоретками из кафе. Камиллу с ее благородной внешностью он считал идеальной для мрамора. Она позировала для бюстов, которые он назвал «Рассвет», «Радуга» и «Мысль» и воспроизвел в мраморе. Особенно его увлекала работа над «Мыслью», – ее голова как бы выступала из глыбы мрамора, словно рождаясь из нее.
Камилла не понимала, что ему еще, – она считала, что «Мысль» прекрасна, полна выразительности и по-настоящему самобытна, а он ответил:
– Жизненности не хватает, жизненность должна передаваться мрамору. Когда я почувствую, что кровь из головы, словно по сосудам, вливается в мрамор, я буду доволен. Но тебе не надо больше позировать. Над мрамором я могу работать и без тебя.
– Но разве и теперь, уже в мраморе, она все еще не закончена?
Он посмотрел на нее, как на малое дитя. И раздраженно объяснил:
– Я не резчик по мрамору, как был в свое время Микеланджело. Теперь это и не требуется. Но мне еще предстоит много потрудиться. Если я не приложу руки к моим мраморам, они останутся просто глыбами камня, слепком с натуры. Камилла, вещь в разном материале звучит по-разному, – Он посмотрел на ее, мраморный бюст так, словно перед ним божество, и снова приступил к работе.
Но над чем бы Огюст ни трудился, мысль его все время возвращалась к новой теме – скульптуре, которую он называл «Данаида». Вначале, в упоении от тела Камиллы, он жаждал лепить с нее Венеру. Но потом решил, что этот образ уже исчерпал себя. Да и сама идея не вдохновляла. Озарение нашло, когда он вспомнил их первую ночь любви, миг, когда она, склонившись, застыла в стыдливой позе, охваченная страхом, стремясь скрыть от него свое смущение. Он никак не мог простить ей этого страха и в то же время бережно хранил в душе это движение, полное непосредственного чувства и драматизма, чтобы когда-нибудь передать его в скульптуре.
В то утро он неотступно думал об этой теме. Прошла неделя после их спора о «Мысли». Камилла пришла в мастерскую, готовая позировать для новой головы, и он бросил только:
– Раздевайся.
Она не осмеливалась перечить, хотя раздеваться не хотелось.
– Прекрасно, – сказал он, когда она сняла с себя все.
Он провел несколько раз руками по ее спине, и она спросила:
– Как я сегодня позирую?
– Так себе, но лучше, чем прежде. Наклонись больше. Совсем. Коснись пола.
– Коснуться пола? Но он холодный.
– Таким же холодным останется и мрамор, если ты этого не сделаешь. – Он пригнул ее голову вниз, пока она не коснулась пола. Камилла дрожала от холода, и тело все больше напрягалось, а Огюст делал быстрые наброски.
Внимательным, полным любви взглядом он схватывал детали: изящные очертания спины и ягодиц, форму поникших плеч, изгиб бедер, нежную, посиневшую от холода кожу.
Он работал с таким упорством, что она боялась вздохнуть.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158
– Что же мне надо сделать?
– Позируя, быть естественней, самой собой. Чтобы я чувствовал в тебе Камиллу, а не женщину вообще.
Она испугалась. Нет, никогда она не сумеет удовлетворить его ни как натурщица, ни как ученица. Камилла плотнее закуталась в одеяло и стала подниматься по лестнице, но Огюст остановил ее, поцеловал и сказал:
– Камилла, дорогая моя. Что поделаешь, ведь я из крестьян, не умею говорить комплименты, я…
– О! – вдруг перебила она. – Ты пахнешь глиной. – Он отступил, и ей стало его жалко. Как бы он ни делал ей больно, она не хотела ранить его. – Прости, Огюст, я не всегда тебя понимаю.
Он спокойно сказал:
– Недавно ты стояла вот тут, и я говорил себе: бог мой, какая она неприступная, – и все еще не могу поверить в то, что случилось. Но когда я леплю твою фигуру, все обретает для меня реальность. Это мой язык, на нем я могу с тобой разговаривать. Ты можешь сейчас позировать?
– Конечно!
– Недолго, всего несколько минут.
Они работали почти до рассвета.
Глава XXX
1
Теперь Огюст каждый день лепил Камиллу. Он разрешал ей работать над своими незаконченными статуями – чего не разрешал никому, – доверял лепить головы, руки и ноги своих фигур. Он проводил с ней в новой мастерской все среды и субботы.
Присутствие Камиллы было радостью еще не изведанной. Она была для него идеалом красоты, олицетворением всего, что он мечтал встретить в женщине. От одной ее улыбки он молодел, такой чудесной улыбки не было ни у кого. Она как первая любовь, думал он, до нее он не знал настоящего чувства. Когда он бывал с ней, куда бы они ни ходили, Париж становился прекрасным, полным романтики, веселья, жизни. Бродили ли они по площади Оперы, любуясь группой Карпо «Танец», или рассматривали статую Генриха IV на Новом мосту, обменивались ли мнениями о скульптурах в Люксембургском саду, включая и его собственную, он смотрел на прекрасный Париж новыми глазами.
Когда она начала лепить его бюст, он сразу распознал в ней природный талант скульптора, но не ожидал встретить в ней женщину, которую страстно полюбит и с которой сможет делиться всеми помыслами. Ее интеллект был для него загадкой. Камилла была очень начитанна, хорошо образованна, лишена всяких предрассудков, а суждения ее были всегда оригинальны.
Камилла рассказала Огюсту, что с матерью она ладит, а с отцом, который воспитал ее в духе свободомыслия, вечно вступает в споры. И хотя она разделяет скептическое отношение отца к религии, бывают моменты, когда у нее возникает сильное желание пойти в церковь, уверовать в идею первородного греха, хотя она хоть сейчас может заявить, что религия обман. Она была старшей из троих детей в семье. Ее младшая сестра, Луиза, решила стать великой пианисткой, как Камилла – великим скульптором, а брат Поль хочет прославиться как поэт-драматург. Камилла жила на улице Нотр-Дам де Шан с матерью, сестрой и братом; отец государственный служащий, продолжал жить в Рамбуйе. Но, с гордостью заявила она Огюсту, она не слушает никого из них, для нее существует только его мнение. Когда мать стала упрекать, что она не ночует дома, Камилла пригрозила, что уйдет навсегда, и мать умолкла. Камилла догадывалась, что мать в отчаянии молится за спасение ее души, но делала вид, что ее это не трогает. Однако временами мучилась от угрызений совести, словно в душе все еще не умолкли отзвуки веры, от которой она отреклась. А потом и вовсе перестала видеться с родными, и все время проводила в мастерской Огюс-та, так же как и он, уйдя с головой в работу. В такие дни она работала не менее упорно, чем Огюст. Ради него она готова была пожертвовать всем – это приносило облегчение, словно сознание своего мученичества могло снять грех с ее души.
Так проходили недели, и Камилла уверяла себя, что счастлива – она училась у Огюста, работала с ним, позируя часами, и терпеливо сносила грубые окрики, когда он бывал ею недоволен.
Огюст стал больше уделять внимания своей внешности. Он тщательно подстригал густую рыжую бороду, которой гордился. А когда находил седой волос, тут же выдергивал. Он подрезал ногти, когда она сказала, что они царапают. И стал следить за чистотой своих рабочих блуз.
Его больше не мучил вопрос о том, за какую работу браться. И хотя он продолжал трудиться над «Вратами» и над другими заказами, редкая, изысканная красота Камиллы больше всего вдохновляла его. Она стала его любимой моделью. Профессиональные натурщицы казались теперь простыми мединетками с Монмартра или лоретками из кафе. Камиллу с ее благородной внешностью он считал идеальной для мрамора. Она позировала для бюстов, которые он назвал «Рассвет», «Радуга» и «Мысль» и воспроизвел в мраморе. Особенно его увлекала работа над «Мыслью», – ее голова как бы выступала из глыбы мрамора, словно рождаясь из нее.
Камилла не понимала, что ему еще, – она считала, что «Мысль» прекрасна, полна выразительности и по-настоящему самобытна, а он ответил:
– Жизненности не хватает, жизненность должна передаваться мрамору. Когда я почувствую, что кровь из головы, словно по сосудам, вливается в мрамор, я буду доволен. Но тебе не надо больше позировать. Над мрамором я могу работать и без тебя.
– Но разве и теперь, уже в мраморе, она все еще не закончена?
Он посмотрел на нее, как на малое дитя. И раздраженно объяснил:
– Я не резчик по мрамору, как был в свое время Микеланджело. Теперь это и не требуется. Но мне еще предстоит много потрудиться. Если я не приложу руки к моим мраморам, они останутся просто глыбами камня, слепком с натуры. Камилла, вещь в разном материале звучит по-разному, – Он посмотрел на ее, мраморный бюст так, словно перед ним божество, и снова приступил к работе.
Но над чем бы Огюст ни трудился, мысль его все время возвращалась к новой теме – скульптуре, которую он называл «Данаида». Вначале, в упоении от тела Камиллы, он жаждал лепить с нее Венеру. Но потом решил, что этот образ уже исчерпал себя. Да и сама идея не вдохновляла. Озарение нашло, когда он вспомнил их первую ночь любви, миг, когда она, склонившись, застыла в стыдливой позе, охваченная страхом, стремясь скрыть от него свое смущение. Он никак не мог простить ей этого страха и в то же время бережно хранил в душе это движение, полное непосредственного чувства и драматизма, чтобы когда-нибудь передать его в скульптуре.
В то утро он неотступно думал об этой теме. Прошла неделя после их спора о «Мысли». Камилла пришла в мастерскую, готовая позировать для новой головы, и он бросил только:
– Раздевайся.
Она не осмеливалась перечить, хотя раздеваться не хотелось.
– Прекрасно, – сказал он, когда она сняла с себя все.
Он провел несколько раз руками по ее спине, и она спросила:
– Как я сегодня позирую?
– Так себе, но лучше, чем прежде. Наклонись больше. Совсем. Коснись пола.
– Коснуться пола? Но он холодный.
– Таким же холодным останется и мрамор, если ты этого не сделаешь. – Он пригнул ее голову вниз, пока она не коснулась пола. Камилла дрожала от холода, и тело все больше напрягалось, а Огюст делал быстрые наброски.
Внимательным, полным любви взглядом он схватывал детали: изящные очертания спины и ягодиц, форму поникших плеч, изгиб бедер, нежную, посиневшую от холода кожу.
Он работал с таким упорством, что она боялась вздохнуть.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158