«Удивительное лицо, – подумал Огюст, – длинное, худое, высокие выдающиеся скулы, умный лоб и глаза, видящие все насквозь». Огюсту казалось, что взгляд Лекока гипнотизирует его. Мэтр его спрашивал:
– Вас интересуют изящные искусства?
– Да. – И как тот догадался? Барнувен сказал ему, что Малая школа готовит ремесленников.
– Где-нибудь учились раньше?
– Нет.
– Откуда вы знаете, что сможете стать художником?
– Я рисую с пяти лет.
– На полотне? – Лекок усмехнулся.
– На оберточной бумаге.
Лекок изумился, и Барнувен, который знал обо всем от Мари, поспешил объяснить.
– А, – сказал Лекок, – еще один бедный студент. Огюст кивнул.
– Почему вы не пришли к нам раньше?
– Я ходил в обычную школу, учил латынь и арифметику.
– Понапрасну теряли время?
Огюст с благодарностью взглянул на него. – Вы принесли какие-нибудь рисунки?
– Нет. Значит, меня не примут?
Ученик отвлек Лекока, и он не ответил, а Барнувен прошептал:
– Осел, конечно, примут. Тут нет экзаменов и за обучение не платят. Ему надо знать только, в какую группу тебя поместить.
Лекок вновь обратился к Огюсту – тот стоял напуганный и одновременно завороженный – и резко сказал:
– Всех моих студентов можно разбить на две группы. Одни – прирожденные служаки, которые хотят изображать только прямые линии, хотя таковых и в природе не существует. Хотят рисовать в соответствии с правилами, хотя в жизни нет правил. Эти обычно добираются до Большой школы, где занимаются тем, что подражают классикам. Их следовало бы передушить еще при рождении. Но мне приходится учить их в этой свободной республике искусств. Вторые– их немного, и нельзя предсказать, откуда они появятся, – пытаются смотреть на вещи своими глазами, иметь свое мнение, на манер Рембрандта. Большинство художников смотрит на мир глазами своей семьи, своих учителей, своих хозяев, глазами общества, в котором они живут. А вторые, те, что идут по стопам Рембрандта, учатся игнорировать их мнение и смотреть на все своими собственными глазами.
Огюст был в отчаянии. Он видел так мало, так плохо. Никогда ему не попасть в Большую школу, никогда не будет он выставляться в Салоне, единственном месте, где можно продать картины, никогда ему не подняться до уровня Малой школы, которую сейчас олицетворял Лекок.
– Но вы, конечно, считаете, что в искусстве должна быть тишь и благодать, – сказал Лекок.
– Почему же? Я ведь не имею о нем никакого представления.
– Значит, вы сами определите свой уровень, – равнодушно сказал Лекок. – Научитесь подражательству, станете поклонником прямых линий.
Лекок уже было отвернулся от него, когда Огюст воскликнул:
– Мой отец считает меня идиотом, потому что я хочу попасть сюда! Но мне надо попасть! Я не знаю, почему, но надо. И я могу рисовать. Я знаю, что могу.
Лекок улыбнулся: что ж, мальчик хотя бы умеет сердиться.
– Так рисуйте, – сказал он.
Огюст повернулся за советом к Барнувену, но тот с таким превосходством и высокомерием пожал плечами, что Огюст не мог этого стерпеть. Он сел на свободный стул и взял черный пастельный карандаш. И хотя все было незнакомым, непривычным, растерянность его прошла, как только лицо Барнувена стало вырисовываться на бумаге. Огюст не мог думать ни о чем другом, и, когда Лекок неожиданно остановил его, он разочарованно сказал:
– Но я же еще не кончил.
– Достаточно. – Лекок рассмотрел рисунок, затем взглянул на Барнувена: – А ваш друг не из льстецов.
Барнувен посмотрел на свой рот на рисунке, привлекательный и одновременно несколько хитроватый, и объявил:
– Примитивно. Мазня. Совсем не похоже. Лекок сказал:
– Но он вас таким видит.
– Это шутка неудачная, – ответил Барнувен.
– Прости меня, – негромко сказал Огюст. – Я вовсе не хотел нарисовать карикатуру.
Барнувен великодушно махнул рукой в знак прощения, а Лекок сказал:
– Это не карикатура. Как ваше имя, юноша? – Роден. Огюст Роден.
– В следующий раз, Роден, когда будете изображать столь элегантного молодого франта, пользуйтесь пером для тонких линий. А то тут слишком много размазанных пятен.
– Я никогда не рисовал пером. У меня нет денег.
– Потом купите. У вас дело пойдет, даже без единого су. Отлично.
– Благодарю вас, мэтр.
– Вы будете заниматься в утреннем классе вместе с начинающими.
– Я думал… – Огюст остановился, не в силах продолжать; он хотел что-то сказать, но ему было неловко.
– Вы думали, дорогой друг, что принадлежите к ученикам второго типа, к Рембрандтам. Это еще надо доказать. Времени у вас хоть отбавляй. А пока будем учиться рисовать, и только рисовать. Этого умения нам всем недостает. И вам тоже, Барнувен, – добавил Лекок, заметив недовольство на его лице.
Барнувен сказал:
– Я стараюсь изо всех сил.
– Все мои ученики стараются, – назидательно сказал Лекок. – Стараться каждый может.
2
Огюст решил с первого же занятия взяться за дело, не щадя себя, и все же чувствовал неуверенность. Занятия шли с восьми утра до полудня, в классе было сорок учеников. Лекок объявил, что прежде чем присоединиться к другим, занятым копированием рисунков Буше, он обязан доказать, что может рисовать по памяти. Это было испытанием для всех начинающих, которые мечтали стать художниками. Учитель сказал: «Это развивает наблюдательность», – и, казалось, позабыл о нем, но Огюст чувствовал, что он проверяет его и скорее проверяет настойчивость, чем умение.
Огюст сидел перед чистым листом белой бумаги, и его мутило от этой чистой белизны. Он чувствовал себя в пустоте, Барнувен дал ему белые, красные и черные карандаши, больше у него ничего не было. Огюст не знал, с чего начинать. Он чувствовал себя еще хуже, чем вчера. Никто им не интересовался.
Барнувен делал копию с рисунка Буше сепией, что было обычным для Малой школы, потому что Буше, олицетворявший французское рококо восемнадцатого века, считался здесь чуть ли не богом, ведь он учил рисовать Помпадур. Барнувен заметил, что Огюст сидит бледный, неподвижный, и прошептал:
– Да нарисуй ты что-нибудь самое обычное, что видишь. Видеть – это так же естественно, как дышать.
«А что тут видеть, – думал Огюст. – Интересно, так ли уж много знает Лекок, как думает Барнувен. А что значит видеть? Копировать куда проще». Он посмотрел на Барнувена, но тот помотал головой. Лекок остановился за его спиной.
– Нарисуйте что-нибудь знакомое.
– Лицо?
– Можно и лицо.
– Можно я нарисую отца?
– Как хотите. – Лекок положил рядом перо, твердые и мягкие карандаши, угольный карандаш и сказал: – Всякий художник должен уметь подбирать наиболее подходящие для работы материалы. И вы тоже выберите, – улыбнулся и отошел в сторону.
Огюст решительно повернулся к чистому листу бумаги. Взялся было за пера, но не умел им пользоваться, и остановил выбор на черном и угольном карандашах, с которыми был знаком. Сначала он набросал голову в целом, затем занялся отдельными чертами, тени он наложил так резко, что лицо казалось почти скульптурным – благообразное и одновременно суровое. Потом Огюст вспомнил, как выглядел Папа, когда нехотя согласился отпустить его в Малую школу, и сжатые губы теперь выражали отвращение, челюсть стала тяжелой и упрямой, шея толстой.
Снова подошел Лекок.
– Это ваш отец? – спросил он, пораженный рисунком.
– Да. – Внезапно его охватил страх, что рисунок могут разорвать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158
– Вас интересуют изящные искусства?
– Да. – И как тот догадался? Барнувен сказал ему, что Малая школа готовит ремесленников.
– Где-нибудь учились раньше?
– Нет.
– Откуда вы знаете, что сможете стать художником?
– Я рисую с пяти лет.
– На полотне? – Лекок усмехнулся.
– На оберточной бумаге.
Лекок изумился, и Барнувен, который знал обо всем от Мари, поспешил объяснить.
– А, – сказал Лекок, – еще один бедный студент. Огюст кивнул.
– Почему вы не пришли к нам раньше?
– Я ходил в обычную школу, учил латынь и арифметику.
– Понапрасну теряли время?
Огюст с благодарностью взглянул на него. – Вы принесли какие-нибудь рисунки?
– Нет. Значит, меня не примут?
Ученик отвлек Лекока, и он не ответил, а Барнувен прошептал:
– Осел, конечно, примут. Тут нет экзаменов и за обучение не платят. Ему надо знать только, в какую группу тебя поместить.
Лекок вновь обратился к Огюсту – тот стоял напуганный и одновременно завороженный – и резко сказал:
– Всех моих студентов можно разбить на две группы. Одни – прирожденные служаки, которые хотят изображать только прямые линии, хотя таковых и в природе не существует. Хотят рисовать в соответствии с правилами, хотя в жизни нет правил. Эти обычно добираются до Большой школы, где занимаются тем, что подражают классикам. Их следовало бы передушить еще при рождении. Но мне приходится учить их в этой свободной республике искусств. Вторые– их немного, и нельзя предсказать, откуда они появятся, – пытаются смотреть на вещи своими глазами, иметь свое мнение, на манер Рембрандта. Большинство художников смотрит на мир глазами своей семьи, своих учителей, своих хозяев, глазами общества, в котором они живут. А вторые, те, что идут по стопам Рембрандта, учатся игнорировать их мнение и смотреть на все своими собственными глазами.
Огюст был в отчаянии. Он видел так мало, так плохо. Никогда ему не попасть в Большую школу, никогда не будет он выставляться в Салоне, единственном месте, где можно продать картины, никогда ему не подняться до уровня Малой школы, которую сейчас олицетворял Лекок.
– Но вы, конечно, считаете, что в искусстве должна быть тишь и благодать, – сказал Лекок.
– Почему же? Я ведь не имею о нем никакого представления.
– Значит, вы сами определите свой уровень, – равнодушно сказал Лекок. – Научитесь подражательству, станете поклонником прямых линий.
Лекок уже было отвернулся от него, когда Огюст воскликнул:
– Мой отец считает меня идиотом, потому что я хочу попасть сюда! Но мне надо попасть! Я не знаю, почему, но надо. И я могу рисовать. Я знаю, что могу.
Лекок улыбнулся: что ж, мальчик хотя бы умеет сердиться.
– Так рисуйте, – сказал он.
Огюст повернулся за советом к Барнувену, но тот с таким превосходством и высокомерием пожал плечами, что Огюст не мог этого стерпеть. Он сел на свободный стул и взял черный пастельный карандаш. И хотя все было незнакомым, непривычным, растерянность его прошла, как только лицо Барнувена стало вырисовываться на бумаге. Огюст не мог думать ни о чем другом, и, когда Лекок неожиданно остановил его, он разочарованно сказал:
– Но я же еще не кончил.
– Достаточно. – Лекок рассмотрел рисунок, затем взглянул на Барнувена: – А ваш друг не из льстецов.
Барнувен посмотрел на свой рот на рисунке, привлекательный и одновременно несколько хитроватый, и объявил:
– Примитивно. Мазня. Совсем не похоже. Лекок сказал:
– Но он вас таким видит.
– Это шутка неудачная, – ответил Барнувен.
– Прости меня, – негромко сказал Огюст. – Я вовсе не хотел нарисовать карикатуру.
Барнувен великодушно махнул рукой в знак прощения, а Лекок сказал:
– Это не карикатура. Как ваше имя, юноша? – Роден. Огюст Роден.
– В следующий раз, Роден, когда будете изображать столь элегантного молодого франта, пользуйтесь пером для тонких линий. А то тут слишком много размазанных пятен.
– Я никогда не рисовал пером. У меня нет денег.
– Потом купите. У вас дело пойдет, даже без единого су. Отлично.
– Благодарю вас, мэтр.
– Вы будете заниматься в утреннем классе вместе с начинающими.
– Я думал… – Огюст остановился, не в силах продолжать; он хотел что-то сказать, но ему было неловко.
– Вы думали, дорогой друг, что принадлежите к ученикам второго типа, к Рембрандтам. Это еще надо доказать. Времени у вас хоть отбавляй. А пока будем учиться рисовать, и только рисовать. Этого умения нам всем недостает. И вам тоже, Барнувен, – добавил Лекок, заметив недовольство на его лице.
Барнувен сказал:
– Я стараюсь изо всех сил.
– Все мои ученики стараются, – назидательно сказал Лекок. – Стараться каждый может.
2
Огюст решил с первого же занятия взяться за дело, не щадя себя, и все же чувствовал неуверенность. Занятия шли с восьми утра до полудня, в классе было сорок учеников. Лекок объявил, что прежде чем присоединиться к другим, занятым копированием рисунков Буше, он обязан доказать, что может рисовать по памяти. Это было испытанием для всех начинающих, которые мечтали стать художниками. Учитель сказал: «Это развивает наблюдательность», – и, казалось, позабыл о нем, но Огюст чувствовал, что он проверяет его и скорее проверяет настойчивость, чем умение.
Огюст сидел перед чистым листом белой бумаги, и его мутило от этой чистой белизны. Он чувствовал себя в пустоте, Барнувен дал ему белые, красные и черные карандаши, больше у него ничего не было. Огюст не знал, с чего начинать. Он чувствовал себя еще хуже, чем вчера. Никто им не интересовался.
Барнувен делал копию с рисунка Буше сепией, что было обычным для Малой школы, потому что Буше, олицетворявший французское рококо восемнадцатого века, считался здесь чуть ли не богом, ведь он учил рисовать Помпадур. Барнувен заметил, что Огюст сидит бледный, неподвижный, и прошептал:
– Да нарисуй ты что-нибудь самое обычное, что видишь. Видеть – это так же естественно, как дышать.
«А что тут видеть, – думал Огюст. – Интересно, так ли уж много знает Лекок, как думает Барнувен. А что значит видеть? Копировать куда проще». Он посмотрел на Барнувена, но тот помотал головой. Лекок остановился за его спиной.
– Нарисуйте что-нибудь знакомое.
– Лицо?
– Можно и лицо.
– Можно я нарисую отца?
– Как хотите. – Лекок положил рядом перо, твердые и мягкие карандаши, угольный карандаш и сказал: – Всякий художник должен уметь подбирать наиболее подходящие для работы материалы. И вы тоже выберите, – улыбнулся и отошел в сторону.
Огюст решительно повернулся к чистому листу бумаги. Взялся было за пера, но не умел им пользоваться, и остановил выбор на черном и угольном карандашах, с которыми был знаком. Сначала он набросал голову в целом, затем занялся отдельными чертами, тени он наложил так резко, что лицо казалось почти скульптурным – благообразное и одновременно суровое. Потом Огюст вспомнил, как выглядел Папа, когда нехотя согласился отпустить его в Малую школу, и сжатые губы теперь выражали отвращение, челюсть стала тяжелой и упрямой, шея толстой.
Снова подошел Лекок.
– Это ваш отец? – спросил он, пораженный рисунком.
– Да. – Внезапно его охватил страх, что рисунок могут разорвать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158