Теперь Далу бежал в Лондон и там преподает вместе с Легро, а Курбе в тюрьме, и, если бы не влиятельные друзья, расстрел ему был бы обеспечен.
Кое-что у Курбе мне нравится, но только не его республиканские замашки! Это как зараза, и даже Мане она коснулась.
Зрение мое все ухудшается, правый глаз поврежден во время войны, и теперь я совершенно не выношу яркого солнца. Знаю, это неизлечимо, и меня угнетает мысль, что я ослепну, хотя доктора уверяют, что этого можно избежать, если соблюдать осторожность. Осторожность – осторожностью, да ведь я не Бетховен, не смогу писать, если ослепну! Разве я могу беречь глаза – закрыть их и писать только то, что помню. Боюсь, в моем распоряжении осталось совсем немного времени. Мне уже тридцать девять, и как вспомнишь, чего достиг к этому возрасту Рафаэль и что в сорок лет его уже не стало, то невольно содрогаешься. Несправедливо, что он умер так рано, но где она, справедливость?
Поэтому когда Фантен принимается рассуждать о том, что мы художники, потому что это высокое и благородное призвание, меня тошнит. Мы художники– если это действительно так, – потому что не представляем себе иной жизни. Все остальное-чистая ерунда.
И я живу среди всей этой ерунды. Не собирался писать тебе, но уж напишу– я сейчас много общаюсь с писателями. Гюго возвратился из изгнания и так и трубит повсюду о своем героизме. Хорошо, конечно, быть гением, но еще лучше быть воспитанным человеком…
Ну а как ты? Пишешь, что Ван Расбург должен был продавать твои работы во Франции, но из этого ничего не вышло Может, ты слишком старался угодить разным вкусам? Все еще лепишь бюсты для низших классов по пятьдесят франков за штуку или эти протестанты тебя синеем развратили и ты опустился еще ниже?
Может быть, в этом-то и заключается беда Ван Расбурга. Но если ты сам о себе не позаботишься, никто о тебе не позаботиться»
На следующий день Огюст никак не мог приняться зa новую работу. Со многим в письме Дега он не был согласен, но оно пробудило в нем чувство глубокой неудовлетворенности. Он скучал по Парижу и жаждал перемены, любой перемены. Он сравнивал себя с Дега и чувствовал себя связанным. Дега располагал полной свободой делать что хочешь, ездить куда заблагорассудится. Но куда ехать человеку, если у него нет на то ни денег, ни времени?
Ван Расбург застал Огюста в задумчивой позе, он сидел, обхватив голову руками, у станка. Обычно партнер работал не покладая рук. Ван Расбург спросил;
– Что-нибудь случилось? Разболелась голова?
– И очень сильно, Жозеф, – ответил Огюст. Коллега внимательно посмотрел на него и недоумевающе спросил:
– Вы больны?
– Да, от работы, которую приходится делать. Ван Расбург пожал плечами и с кривой улыбкой сказал:
– А кому она нравится? – Он с явным отвращением осмотрел просторную мастерскую: полузаконченные статуэтки из глины, многие из них в стиле Каррье-Беллеза; скульптурные портреты в стиле римских патрициев, совсем завершенные, но еще не отполированные; декоративные херувимчики для церковного фасада. – Я примирился. Но мне это не нравится.
– Да, но вы хоть добились признания.
– Ах, вот в чем причина головной боли. – Пятнадцать лет Ван Расбург ждал такой возможности, будет весьма печально, если все сорвется, когда они уже на самом пороге процветания, пусть даже их работы действительно лишены мысли и содержания.
Огюст проворчал:
– Я не то скульптор, не то делец. А на самом деле ни то, ни другое.
– Вас теперь больше уважают.
– Может быть, как дельца. Но никто не знает Родена-скульптора. Что бы мы ни продавали, подпись одна: Ван Расбург, Ван Расбург, Ван Расбург.
– Это так, это так, – быстро проговорил Ван Расбург. – Но разве моя вина, что французы ничего не заказывают?
– При такой спешке я скоро совсем потеряю собственное лицо. Мне надо добиться хоть какого-то признания.
– Дела не так уж плохи, – твердо сказал Ван Расбург. – Средний заработок равен пяти франкам в день; у Беллеза вы зарабатывали десять-пятнадцать в неделю, а теперь триста-четыреста – и можете по-настоящему разбогатеть, если мы расширим дело.
– Нет! – Огюст решительно поднялся. – Так больше продолжаться не может.
Ван Расбург считал себя человеком справедливым, добрым и сдержанным. Роден ведет себя эгоистично и неразумно, – подумал он, – так можно погубить все на свете. Он не должен ему уступать. Однако на работы, сделанные Роденом, был куда больший спрос, чем на его собственные, – они обладали жизненностью и индивидуальностью, чего не хватало его произведениям. Но ведь есть еще и деловая сторона, и за нее отвечает он.
– Вам надо отдохнуть, – вслух сказал Ван Расбург.
– Нет, не то мне нужно.
Но зерно упало на благодатную почву, и Огюст стал прислушиваться к словам партнера. Даже если и будет подписывать собственным именем все свои работы, это не принесет ему известности. Известность может принести только монументальное, значительное и интересное произведение; в противном случае он просто будет биться головой о стену. Потому что не бывает немедленного признания, какие бы ни ходили легенды. И все же эти безликие фигуры погубят его. Огюст испытывал постоянную усталость, раздражение, недовольство тем, что делал.
Ван Расбург предложил:
– А почему бы вам не взять отпуск? Например, поехать в Амстердам? Посмотреть на Рембрандта?
– Нельзя, – сказал Огюст. Не могу себе позволить.
– У нас достаточно готовых работ. А если не будет хватать, и могу нанять кого-нибудь в помощь. – У Каррье-Беллеза?
– Можно и у него. Ведь мы платим больше, чем он.
– Наймем копииста, подмастерья, непризнанного, какими были сами, и будем эксплуатировать?
– Мы будем платить. Нет ничего унизительного в том, чтобы быть подмастерьем. Сумеет продавать собственные работы, пусть их подписывает.
– О, как вы благородны. Как тогда, когда подсчитали, что в Бельгии будете продавать куда больше, чем во Франции.
– Я не виноват, Огюст, что Франция такая отсталая страна.
Огюст укоризненно посмотрел на Ван Расбурга, уверенный, что в глубине души его партнер издевается над ним, но Ван Расбург смотрел на него искренне и без тени насмешки.
– Вы очень утомлены, – упрашивал Ван Расбург. – Вам действительно необходим отдых. Умоляю вас, друг мой, пока мы с вами окончательно не поссорились, поезжайте в Амстердам. Вам нравится Рембрандт, и вы будете очарованы им, когда увидите его в Рийксмузеуме. Самые лучшие его работы там. Поезжайте на неделю. То, что будет сделано без вас, поделим пополам.
Огюст, уже сдаваясь, все еще сомневался.
– А в следующем году сможете поехать в Италию. Мы поднимем наши цены.
– А это не уменьшит спрос?
– Не думаю. Огюст, сколько вам лет?
– Тридцать три. – Последние несколько дней, после письма Дега, ему казалось, что он уже глубокий старик.
Ван Расбург достал из кармана сто франков. Подарок на прощание. На путевые расходы. И отмахнулся, когда Огюст начал благодарить. Вернувшись, Огюст будет работать с еще большим усердием.
Вечером Огюст сказал Розе, что на несколько дней уедет в Голландию.
– Деловая поездка, – пояснил он, заметив ее растерянность.
Она спросила:
– А что я буду делать, пока тебя нет?
– Ты будешь присматривать за мастерской. По возвращении я буду больше работать здесь, – сказал он.
Она с трудом сдерживала слезы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158
Кое-что у Курбе мне нравится, но только не его республиканские замашки! Это как зараза, и даже Мане она коснулась.
Зрение мое все ухудшается, правый глаз поврежден во время войны, и теперь я совершенно не выношу яркого солнца. Знаю, это неизлечимо, и меня угнетает мысль, что я ослепну, хотя доктора уверяют, что этого можно избежать, если соблюдать осторожность. Осторожность – осторожностью, да ведь я не Бетховен, не смогу писать, если ослепну! Разве я могу беречь глаза – закрыть их и писать только то, что помню. Боюсь, в моем распоряжении осталось совсем немного времени. Мне уже тридцать девять, и как вспомнишь, чего достиг к этому возрасту Рафаэль и что в сорок лет его уже не стало, то невольно содрогаешься. Несправедливо, что он умер так рано, но где она, справедливость?
Поэтому когда Фантен принимается рассуждать о том, что мы художники, потому что это высокое и благородное призвание, меня тошнит. Мы художники– если это действительно так, – потому что не представляем себе иной жизни. Все остальное-чистая ерунда.
И я живу среди всей этой ерунды. Не собирался писать тебе, но уж напишу– я сейчас много общаюсь с писателями. Гюго возвратился из изгнания и так и трубит повсюду о своем героизме. Хорошо, конечно, быть гением, но еще лучше быть воспитанным человеком…
Ну а как ты? Пишешь, что Ван Расбург должен был продавать твои работы во Франции, но из этого ничего не вышло Может, ты слишком старался угодить разным вкусам? Все еще лепишь бюсты для низших классов по пятьдесят франков за штуку или эти протестанты тебя синеем развратили и ты опустился еще ниже?
Может быть, в этом-то и заключается беда Ван Расбурга. Но если ты сам о себе не позаботишься, никто о тебе не позаботиться»
На следующий день Огюст никак не мог приняться зa новую работу. Со многим в письме Дега он не был согласен, но оно пробудило в нем чувство глубокой неудовлетворенности. Он скучал по Парижу и жаждал перемены, любой перемены. Он сравнивал себя с Дега и чувствовал себя связанным. Дега располагал полной свободой делать что хочешь, ездить куда заблагорассудится. Но куда ехать человеку, если у него нет на то ни денег, ни времени?
Ван Расбург застал Огюста в задумчивой позе, он сидел, обхватив голову руками, у станка. Обычно партнер работал не покладая рук. Ван Расбург спросил;
– Что-нибудь случилось? Разболелась голова?
– И очень сильно, Жозеф, – ответил Огюст. Коллега внимательно посмотрел на него и недоумевающе спросил:
– Вы больны?
– Да, от работы, которую приходится делать. Ван Расбург пожал плечами и с кривой улыбкой сказал:
– А кому она нравится? – Он с явным отвращением осмотрел просторную мастерскую: полузаконченные статуэтки из глины, многие из них в стиле Каррье-Беллеза; скульптурные портреты в стиле римских патрициев, совсем завершенные, но еще не отполированные; декоративные херувимчики для церковного фасада. – Я примирился. Но мне это не нравится.
– Да, но вы хоть добились признания.
– Ах, вот в чем причина головной боли. – Пятнадцать лет Ван Расбург ждал такой возможности, будет весьма печально, если все сорвется, когда они уже на самом пороге процветания, пусть даже их работы действительно лишены мысли и содержания.
Огюст проворчал:
– Я не то скульптор, не то делец. А на самом деле ни то, ни другое.
– Вас теперь больше уважают.
– Может быть, как дельца. Но никто не знает Родена-скульптора. Что бы мы ни продавали, подпись одна: Ван Расбург, Ван Расбург, Ван Расбург.
– Это так, это так, – быстро проговорил Ван Расбург. – Но разве моя вина, что французы ничего не заказывают?
– При такой спешке я скоро совсем потеряю собственное лицо. Мне надо добиться хоть какого-то признания.
– Дела не так уж плохи, – твердо сказал Ван Расбург. – Средний заработок равен пяти франкам в день; у Беллеза вы зарабатывали десять-пятнадцать в неделю, а теперь триста-четыреста – и можете по-настоящему разбогатеть, если мы расширим дело.
– Нет! – Огюст решительно поднялся. – Так больше продолжаться не может.
Ван Расбург считал себя человеком справедливым, добрым и сдержанным. Роден ведет себя эгоистично и неразумно, – подумал он, – так можно погубить все на свете. Он не должен ему уступать. Однако на работы, сделанные Роденом, был куда больший спрос, чем на его собственные, – они обладали жизненностью и индивидуальностью, чего не хватало его произведениям. Но ведь есть еще и деловая сторона, и за нее отвечает он.
– Вам надо отдохнуть, – вслух сказал Ван Расбург.
– Нет, не то мне нужно.
Но зерно упало на благодатную почву, и Огюст стал прислушиваться к словам партнера. Даже если и будет подписывать собственным именем все свои работы, это не принесет ему известности. Известность может принести только монументальное, значительное и интересное произведение; в противном случае он просто будет биться головой о стену. Потому что не бывает немедленного признания, какие бы ни ходили легенды. И все же эти безликие фигуры погубят его. Огюст испытывал постоянную усталость, раздражение, недовольство тем, что делал.
Ван Расбург предложил:
– А почему бы вам не взять отпуск? Например, поехать в Амстердам? Посмотреть на Рембрандта?
– Нельзя, – сказал Огюст. Не могу себе позволить.
– У нас достаточно готовых работ. А если не будет хватать, и могу нанять кого-нибудь в помощь. – У Каррье-Беллеза?
– Можно и у него. Ведь мы платим больше, чем он.
– Наймем копииста, подмастерья, непризнанного, какими были сами, и будем эксплуатировать?
– Мы будем платить. Нет ничего унизительного в том, чтобы быть подмастерьем. Сумеет продавать собственные работы, пусть их подписывает.
– О, как вы благородны. Как тогда, когда подсчитали, что в Бельгии будете продавать куда больше, чем во Франции.
– Я не виноват, Огюст, что Франция такая отсталая страна.
Огюст укоризненно посмотрел на Ван Расбурга, уверенный, что в глубине души его партнер издевается над ним, но Ван Расбург смотрел на него искренне и без тени насмешки.
– Вы очень утомлены, – упрашивал Ван Расбург. – Вам действительно необходим отдых. Умоляю вас, друг мой, пока мы с вами окончательно не поссорились, поезжайте в Амстердам. Вам нравится Рембрандт, и вы будете очарованы им, когда увидите его в Рийксмузеуме. Самые лучшие его работы там. Поезжайте на неделю. То, что будет сделано без вас, поделим пополам.
Огюст, уже сдаваясь, все еще сомневался.
– А в следующем году сможете поехать в Италию. Мы поднимем наши цены.
– А это не уменьшит спрос?
– Не думаю. Огюст, сколько вам лет?
– Тридцать три. – Последние несколько дней, после письма Дега, ему казалось, что он уже глубокий старик.
Ван Расбург достал из кармана сто франков. Подарок на прощание. На путевые расходы. И отмахнулся, когда Огюст начал благодарить. Вернувшись, Огюст будет работать с еще большим усердием.
Вечером Огюст сказал Розе, что на несколько дней уедет в Голландию.
– Деловая поездка, – пояснил он, заметив ее растерянность.
Она спросила:
– А что я буду делать, пока тебя нет?
– Ты будешь присматривать за мастерской. По возвращении я буду больше работать здесь, – сказал он.
Она с трудом сдерживала слезы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158