Заболоцкий смотрел с брезгливой ненавистью.
– Уже из вашего поведения на следствии очевидно ваше антисоветское нутро…
Нет, не дам себя спровоцировать на скандал, на перебранку.
– Сегодня годовщина войны. Четыре года назад я в этот день в первый час записался добровольцем, хотя имел право на бронь… И все эти годы был на фронтах. Все что я делал – на виду. Разве это не более показательно, чем несогласие со следствием, да еще когда меня несправедливо обвиняют?
– Ладно. Ладно! Как вы зубы заговаривать умеете, мы знаем. Вас арестовали не за то, что вы на виду делали, а за то, что тихомолком антисоветчину разводили. За ваши заслуги спасибо, а за преступления отвечать будете.
– Я не совершал никаких преступлений. Это видно даже из этого дела.
– Что из дела видно, не вам судить. Распустились тут. Уведите!
В тот же день нас после обеда не пустили в камеру, вахтер сказал: «Давай, гуляйте», но сказал необычно сурово. А потом он пришел за нами и так же неприязненно: «Давай в камеру, нагулялись, а тут через вас тягают…»
Оказывается, у нас учинили внезапный обыск, и командовал самолично прокурор Заболоцкий. Он унес все книги, уцелела Библия, лежавшая между тюфяками, и томик стихов Гете, который я взял с собой; они забрали посуду, бритвенный прибор, колоду карт, одна осталась в кармане у Саши.
Камеру опять заперли. Но ужинать нас все же вывели. Повар навалил груду мяса.
– Давай, что не умнете, забирайте с собой, а то завтра перебазируемся.
На следующий день нас повезли на вокзал.
Большой товарный вагон. Дверь изнутри завешана брезентом.
Другим широким куском брезента – палаткой, растянутой в завесу, – сбоку отделен узкий загончик для женщин. Днем завесу приподнимали. Девять молодых, пригожих женщин в мятых заграничных платьях, разноцветных, нарядных; две с детьми – девочка лет трех и грудной мальчик… У завесы женского сектора сидел вахтер на табуретке. На ночь посадили еще и второго вахтера. В основной части вагона вповалку несколько десятков арестантов, среди них – оба разведчика, генерал и адмирал, остальные – большинство из военнопленных, но есть и мародеры, и дезертиры.
Ехали мы с частыми остановками. Арестантов из вагона не выпускали. Для мужчин в полу пробили дырку, женщинам поставили ведро – парашу…
Уже само движение возбуждало. И к тому же непрерывные разговоры о скорой амнистии. Тогда я еще не привык к неизбывному оптимизму тюремно-лагерных слухов – «параш». Но и позднее этот оптимизм пробивался и в сознание, и в подсознание даже после того, как много раз убеждался, что все надежды тщетны. И все же они возобновлялись снова и снова. «Точно известно: амнистия будет!… Одному сам следователь сказал, он сам видел напечатанный указ». – «Вертухай на прогулке прямо намекнул – все скоро домой пойдете» – «В бане вольняга авторитетно говорил – уже списки на освобождение составляют…»
Мы ехали в поезде на восток, и это казалось обнадеживающе знаменательным, бодрило, даже веселило… Саша, я и еще несколько переговаривались с женщинами. Мы с Сашей угощали из наших запасов маленькую беленькую девочку. Ребенок в арестантском вагоне! У всех светлели глаза, одни улыбались, мололи ласковую чушь, другие смутнели, отворачивались.
Минутами перехватывало дыхание, кружилась голова от сознания: рядом, в полуметре, за дощатой стенкой – свобода. Ни каменных стен, ни решеток, ни железных дверей. И внизу, совсем близко, там, где рокочут, перестукивая, колеса, – земля, вольная земля!… Шпалы, рельсы; шагай – кати, куда глаза глядят…
На ходу поезда вахтер чуть сдвигал двери вагона, и в узкой щели сияние – деревья, лес, поле, крыши домов…
От близости недосягаемой свободы, от движения к востоку, к востоку, к востоку и, значит, все же ближе к дому – настоящее опьянение. Мы стали петь. Вахтер, пожилой солдат, благосклонно прислушивался.
– Як хотите спевать, так только на ходу, а как поезд станет, чтоб сразу тихо было.
Мы пели «Ермака», «Байкал», «То не ветер…», «Огонек», «Прощай, любимый город». Когда запели «Варяга», неожиданно оживился немецкий адмирал, даже стал подпевать без слов. Потом он подсел ко мне.
– Простите, пожалуйста, но я приятно удивлен. Значит, и в вашей… в Красной Армии еще поют эту прекрасную старую песню. Это очень хорошо, традиции необходимы и песня хороша. А ведь я знал ее героев… Да-да, я тогда только начинал службу, был первый год лейтенантом на крейсере. Мы стояли на том же рейде в Чемульпо. Тогда Россия и Германия поддерживали традиционную дружбу. Ведь наш император Вильгельм и ваш царь Николай были родственниками, кузенами, на «ты»… И между морскими офицерами, немецкими и русскими, была настоящая дружба, не только официальные любезности. И мы и ваши недолюбливали англичан. Тогда Англия поддерживала Японию – главного врага России; американцев еще никто всерьез не принимал. Над их военными моряками у нас подшучивали – плевательницы на голове, знаете, у их матросов такие своеобразные шапки… А «Варяг» был отличный корабль, хотя уже и для тогдашних условий недостаточно бронированный и недостаточно вооруженный… Когда английский адмирал, он был старшим на рейде, потребовал, чтобы «Варяг» и «Кореец» уходили или приняли режим интернирования, его поддержали американцы и, кажется, голландцы, французы колебались, только мы, немцы, были против. Мы хотели отвергнуть ультиматум японского адмирала и помочь русским кораблям, если японцы атакуют их в нейтральном порту. Но мы остались в меньшинстве… Я был среди тех немецких офицеров, которые последними пришли прощаться на борт «Варяга». Нас восхищали образцовый порядок и спокойная отвага русских моряков. Ведь им через несколько часов предстояло столкнуться с врагом, во много раз более сильным, беспощадным… Японские корабли были хорошо видны, они дрейфовали вплотную у самой границы внутренних вод… А на следующий день мы наблюдали бой. Собственно, не бой, а бойню. Стая волков напала на благородного оленя. Дюжина вооруженных до верхушек мачт быстроходных кораблей против «Варяга», который не мог покинуть тихоходного «Корейца» – устаревшую канонерку. И храбро отбивался. Японцы стреляли из более дальнобойных орудий. Они, почти не рискуя, стреляли, как по мишеням. Это было ужасно. Многие из нас тогда плакали. Потом я видел ваших раненых матросов. Мы навещали их в береговых лазаретах. Отличные парни. Наши немецкие врачи очень к ним привязались… Да, а потом две таких страшных войны… В тридцать девятом году, когда был пакт с Россией, мы все очень обрадовались. Нет, этой войны не должно было быть… Пожалуйста, нельзя ли попросить, я хотел бы услышать еще раз песню про «Варяга»…
В дороге повар принес шесть котелков солдатского супа для своих подопечных. Мы с Сашей и один из разведчиков поделились с женщинами.
Самой общительной из них была и самая молодая – Надя из Борисова, черноглазая, круглые черные локоны на лбу, на щеках, пухленькая, детский персиковый пушок на круглых щеках с ямочками…
– Ну неужели же меня засудят, ну скажите, ну правду, ну неужели?… Я же была еще несовершеннолетняя, мне шестнадцать было, как война началась, я с 25-го года. Как немцы пришли, так у нас в школе тот союз сделали, ну такой, вроде пионеров или комсомола, только назывался антиболыпевицкий.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180
– Уже из вашего поведения на следствии очевидно ваше антисоветское нутро…
Нет, не дам себя спровоцировать на скандал, на перебранку.
– Сегодня годовщина войны. Четыре года назад я в этот день в первый час записался добровольцем, хотя имел право на бронь… И все эти годы был на фронтах. Все что я делал – на виду. Разве это не более показательно, чем несогласие со следствием, да еще когда меня несправедливо обвиняют?
– Ладно. Ладно! Как вы зубы заговаривать умеете, мы знаем. Вас арестовали не за то, что вы на виду делали, а за то, что тихомолком антисоветчину разводили. За ваши заслуги спасибо, а за преступления отвечать будете.
– Я не совершал никаких преступлений. Это видно даже из этого дела.
– Что из дела видно, не вам судить. Распустились тут. Уведите!
В тот же день нас после обеда не пустили в камеру, вахтер сказал: «Давай, гуляйте», но сказал необычно сурово. А потом он пришел за нами и так же неприязненно: «Давай в камеру, нагулялись, а тут через вас тягают…»
Оказывается, у нас учинили внезапный обыск, и командовал самолично прокурор Заболоцкий. Он унес все книги, уцелела Библия, лежавшая между тюфяками, и томик стихов Гете, который я взял с собой; они забрали посуду, бритвенный прибор, колоду карт, одна осталась в кармане у Саши.
Камеру опять заперли. Но ужинать нас все же вывели. Повар навалил груду мяса.
– Давай, что не умнете, забирайте с собой, а то завтра перебазируемся.
На следующий день нас повезли на вокзал.
Большой товарный вагон. Дверь изнутри завешана брезентом.
Другим широким куском брезента – палаткой, растянутой в завесу, – сбоку отделен узкий загончик для женщин. Днем завесу приподнимали. Девять молодых, пригожих женщин в мятых заграничных платьях, разноцветных, нарядных; две с детьми – девочка лет трех и грудной мальчик… У завесы женского сектора сидел вахтер на табуретке. На ночь посадили еще и второго вахтера. В основной части вагона вповалку несколько десятков арестантов, среди них – оба разведчика, генерал и адмирал, остальные – большинство из военнопленных, но есть и мародеры, и дезертиры.
Ехали мы с частыми остановками. Арестантов из вагона не выпускали. Для мужчин в полу пробили дырку, женщинам поставили ведро – парашу…
Уже само движение возбуждало. И к тому же непрерывные разговоры о скорой амнистии. Тогда я еще не привык к неизбывному оптимизму тюремно-лагерных слухов – «параш». Но и позднее этот оптимизм пробивался и в сознание, и в подсознание даже после того, как много раз убеждался, что все надежды тщетны. И все же они возобновлялись снова и снова. «Точно известно: амнистия будет!… Одному сам следователь сказал, он сам видел напечатанный указ». – «Вертухай на прогулке прямо намекнул – все скоро домой пойдете» – «В бане вольняга авторитетно говорил – уже списки на освобождение составляют…»
Мы ехали в поезде на восток, и это казалось обнадеживающе знаменательным, бодрило, даже веселило… Саша, я и еще несколько переговаривались с женщинами. Мы с Сашей угощали из наших запасов маленькую беленькую девочку. Ребенок в арестантском вагоне! У всех светлели глаза, одни улыбались, мололи ласковую чушь, другие смутнели, отворачивались.
Минутами перехватывало дыхание, кружилась голова от сознания: рядом, в полуметре, за дощатой стенкой – свобода. Ни каменных стен, ни решеток, ни железных дверей. И внизу, совсем близко, там, где рокочут, перестукивая, колеса, – земля, вольная земля!… Шпалы, рельсы; шагай – кати, куда глаза глядят…
На ходу поезда вахтер чуть сдвигал двери вагона, и в узкой щели сияние – деревья, лес, поле, крыши домов…
От близости недосягаемой свободы, от движения к востоку, к востоку, к востоку и, значит, все же ближе к дому – настоящее опьянение. Мы стали петь. Вахтер, пожилой солдат, благосклонно прислушивался.
– Як хотите спевать, так только на ходу, а как поезд станет, чтоб сразу тихо было.
Мы пели «Ермака», «Байкал», «То не ветер…», «Огонек», «Прощай, любимый город». Когда запели «Варяга», неожиданно оживился немецкий адмирал, даже стал подпевать без слов. Потом он подсел ко мне.
– Простите, пожалуйста, но я приятно удивлен. Значит, и в вашей… в Красной Армии еще поют эту прекрасную старую песню. Это очень хорошо, традиции необходимы и песня хороша. А ведь я знал ее героев… Да-да, я тогда только начинал службу, был первый год лейтенантом на крейсере. Мы стояли на том же рейде в Чемульпо. Тогда Россия и Германия поддерживали традиционную дружбу. Ведь наш император Вильгельм и ваш царь Николай были родственниками, кузенами, на «ты»… И между морскими офицерами, немецкими и русскими, была настоящая дружба, не только официальные любезности. И мы и ваши недолюбливали англичан. Тогда Англия поддерживала Японию – главного врага России; американцев еще никто всерьез не принимал. Над их военными моряками у нас подшучивали – плевательницы на голове, знаете, у их матросов такие своеобразные шапки… А «Варяг» был отличный корабль, хотя уже и для тогдашних условий недостаточно бронированный и недостаточно вооруженный… Когда английский адмирал, он был старшим на рейде, потребовал, чтобы «Варяг» и «Кореец» уходили или приняли режим интернирования, его поддержали американцы и, кажется, голландцы, французы колебались, только мы, немцы, были против. Мы хотели отвергнуть ультиматум японского адмирала и помочь русским кораблям, если японцы атакуют их в нейтральном порту. Но мы остались в меньшинстве… Я был среди тех немецких офицеров, которые последними пришли прощаться на борт «Варяга». Нас восхищали образцовый порядок и спокойная отвага русских моряков. Ведь им через несколько часов предстояло столкнуться с врагом, во много раз более сильным, беспощадным… Японские корабли были хорошо видны, они дрейфовали вплотную у самой границы внутренних вод… А на следующий день мы наблюдали бой. Собственно, не бой, а бойню. Стая волков напала на благородного оленя. Дюжина вооруженных до верхушек мачт быстроходных кораблей против «Варяга», который не мог покинуть тихоходного «Корейца» – устаревшую канонерку. И храбро отбивался. Японцы стреляли из более дальнобойных орудий. Они, почти не рискуя, стреляли, как по мишеням. Это было ужасно. Многие из нас тогда плакали. Потом я видел ваших раненых матросов. Мы навещали их в береговых лазаретах. Отличные парни. Наши немецкие врачи очень к ним привязались… Да, а потом две таких страшных войны… В тридцать девятом году, когда был пакт с Россией, мы все очень обрадовались. Нет, этой войны не должно было быть… Пожалуйста, нельзя ли попросить, я хотел бы услышать еще раз песню про «Варяга»…
В дороге повар принес шесть котелков солдатского супа для своих подопечных. Мы с Сашей и один из разведчиков поделились с женщинами.
Самой общительной из них была и самая молодая – Надя из Борисова, черноглазая, круглые черные локоны на лбу, на щеках, пухленькая, детский персиковый пушок на круглых щеках с ямочками…
– Ну неужели же меня засудят, ну скажите, ну правду, ну неужели?… Я же была еще несовершеннолетняя, мне шестнадцать было, как война началась, я с 25-го года. Как немцы пришли, так у нас в школе тот союз сделали, ну такой, вроде пионеров или комсомола, только назывался антиболыпевицкий.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180