Но и здесь фасон давит. «Капитан». Скажешь ему: доктор Нина велела кормить из фонда санчасти.
В этот вечер я сидел в столовой за особой перегородкой «для рекордистов», ел порошковый омлет, тушеную картошку, куски жирной селедки. За перегородкой толпились доходяги в грязно-серых бушлатах, смотрели неотрывно, одни потухшими, пустыми глазами, у других хищно проблескивала злая, жадная зависть. Дневальные, такие же доходяги, отгоняли их бранью и пинками. Я старался не глядеть в ту сторону, не слушать.
Великолепная, давно не виданная пища! Когда увидел, почуял запах, даже дыхание перехватило от блаженной радости. Но глотать было трудно и с отвычки, и от боли в горле, в скулах, и от хриплых вздохов за спиной.
– Дай миску помыть, слышь, дядя… браток… папаша… Дай хоть понюхать…
На второй день ко мне в барак пришел фельдшер и с ним невысокий, чернявый в армейском ватнике, суконном берете, с забинтованным горлом. Он говорил сиплым шепотом:
– Я Збых – помначлагпункта по быту. Не удивляйтесь… то должность для арестанта, для зэка… Я сам есть врач… Ну если направду, так почти врач, не скончил медицинский факультет Виленского университета, учился на четвертом курсе, на психиатра… А тут война, пошел до войска, потом в партызанце был… Армия Крайова, слышали? Мы до Вильна пришли разом с Армией Червонной, така згода была, такое условие, согласие. Вместе немцев били. Но потом нас разоружили, забрали до лягрув, а меня арестовали за разговоры, сказали – «антисовецка агитация». Дали пьять лет как социально опасному. А тут зделали помпобытом. Я должен командувать в зоне над всеми дворниками, дневальными, баней, майстерскими, на кухне пробы брать з доктуром или сам один. Начальник мной недоволен, что я не умею командовать, как надо. А надо это, значит, лаяться, тут называют «оттягивать», «на горло брать» или даже бить… А я так не умею и не хочу уметь. Я есть медик, не полицай. Я поеду на больницу, буду лечить горло, у меня така ангина, могу навек без голосу остаться, буду там работать, как врач. Начальник не пускал, пока нет замены. Так уж вы, коллега, прошу очень, примите мой пост… Зделайте любезность.
Фельдшер поддержал:
– Ты ж офицер, фронтовик, свой, советский, ты сумеешь и приказать и оттянуть, когда нужно. Тебя на горло не возьмут. А на этой работе и здоровье поправишь, и хорошим людям поможешь.
Два дня Збых передавал дела, водил меня по своему хозяйству. Доктор Нина сказала, что будет помогать. Моим непосредственным начальником числился некий капитан «зам. нач. по адм. хоз. части», но он был не то болен, не то в запое. А комендант-заключенный сказал, что верит доктору Нине. Оперуполномоченный уехал в отпуск. И мое назначение произвел сам начальник лагпункта. Он говорил со мной в санчасти.
– Доктор вас рекомендует с хорошей стороны. Поэтому временно утверждаю. Вообще-то не положено. Во-первых, вы – 58-я. Этот пан без статьи осужден, по буквам – СОЭ – социально-опасный элемент, оно, конечно, одна херня, в Бога, Богородицу, белопанскую Польшу, папу римского и всю мировую буржуазию, крест-накрест… Но ты по статье антисоветчик. Это уже минус, туды его в качель, каруселью… И, во-вторых, ты следственный, срока еще не имеешь. Могут хоть завтра выдернуть. Правда, такое редко бывает. Срока теперь лепят по почте, долбают – будь здоров, и в хвост и в гриву, и в рот и в уши, спереди и сзади насквозь до пупа… Могут, конечно, вам тоже дать буквы вместо статьи, тогда это плюс будет. Но только пока ты майор, ты ведь не осужденный, значит пока еще «майор, содержащийся под стражей». Очень уж ты доходной, глаза, как у кролика, красные, ветром шатает. Вот доктор Нина, я вас послушал, отпустил того пана безголосого. Но если этот ляжет в санчасть, я тебя с твоим лепилой самих погоню шоблой командовать, так их перетак и через этак…
Доктор Нина его успокоила.
В первые дни я пытался работать вопреки всем хворям, добился разрешения назначить еще двух дворников к прежним трем, убедил начальника, что осенью… больше грязи; сколотил ремонтную бригаду из плотников, штукатуров и маляров, чтобы ремонтировать санчасть, предбанник и сапожную мастерскую. Бригадиром маляров назначил Кирилла Костюхина, забрал его с лесоповала, еще нескольких знакомых из этапа пристроил к нему и в мастерские.
…Рыжий, тощий, сутулый старик в рваном бушлате подошел, когда Збых водил меня по лагерю.
– Простите, пан доктор, но вы разрешили обратиться к вам после излечения. Сегодня я выбыл из стационара. А мой бригадир, крайне грубый и негуманный – типичный кулак – уже велел мне совершенно категорически завтра выходить на развод, на повал. Но я еще абсолютно слаб, се qu’on appelle доходяга. В лесу я несомненно погибну. Вы были так любезны, что вселили в меня надежду. Может быть, дневальным или дворником.
Збых досадливо отмахнулся.
– Я уже ничего не могу. Вот новый товарищ, новый помпобыт.
Проситель оказался бароном Унгерном: выпускник пажеского корпуса, он служил в протокольном отделе сперва министерства, а потом и наркомата иностранных дел, был осужден в 1938 году на десять лет («ПШ» – подозрение в шпионаже). Я назначил его дворником. Вечером он перебрался в наш барак обслуги и сразу же начал рассказывать о себе, о своих родственниках, о сложном характере Чичерина, о неприязни между Литвиновым и Чичериным. Он говорил стариковским высоким голосом, многословно, подробно, вставляя французские и английские слова. Втроем с ним и Кириллом мы пили кипяток с сушеной малиной – его пай – и нашим сахаром. Он пил из консервной банки, обернутой тряпкой, и держал ее, оттопыривая тонкий, длинный мизинец. Свысока поглядывал на других обитателей барака.
– Я слышу: здесь большинство западные украинцы, знаю: бандеровцы или баптисты. Ces sont les gens tres simples, tres primitives, presque barbares… Очень странный говор. Уже не украинский, еще не польский. Один из них говорил мне: «Мы посэрэдыне между Польшей и Россией»… Но, я полагаю, скорее уж entre l’Afrique et l’Asie, ou entre l’Homme et un singe… Встречая меня во дворе, он салютовал метлой и уже издалека кричал, демонстрируя служебное рвение и образованность доходяг… И многословно-красноречиво жаловался, что ночью не добегают до уборной.
– Все это время я вынужден очищать и тропинки и дощатые мостки, все, так сказать, ближние и дальние подступы… Voila les Alpes du merde!… Молодая быстроглазая девица с белобрысой челкой над чернейшими прорисованными бровями перехватила меня в тамбуре барака, прижалась к плечу упругим бюстом, улыбнулась, лизнув губы тонким красным кончиком языка.
– Слышь, помбыт, назначь меня дневальной в контору, полы мыть, убирать. Там Сонька была, она счас на больничку поедет в декрет, мамкой будет. А я дохожу на повале. Назначь дневальной. Я тебе в жисть не забуду. Я здоровая, чистенькая, ей-богу… Хотишь сейчас подженимся, тут я одну заначку знаю за прачечной, подружка пустит. Не хотишь? Брезгаешь? Или не маячит? Ну это ничтяк. После тюрьмы все мужики доходные. А ты на такой должности, что скоро подкормишься. В лагере надо иметь жену, чтоб за тобой смотрела, повкусней что сготовила, чинила, стирала, прибирала, чтоб за тебя на лапу взяла где надо, ну и подмахнула, когда схотишь.
Опять толчок грудью в плечо и улыбка с быстрым кончиком языка. А мне было тошно и от нее, и от собственного растерянного бессилия.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180
В этот вечер я сидел в столовой за особой перегородкой «для рекордистов», ел порошковый омлет, тушеную картошку, куски жирной селедки. За перегородкой толпились доходяги в грязно-серых бушлатах, смотрели неотрывно, одни потухшими, пустыми глазами, у других хищно проблескивала злая, жадная зависть. Дневальные, такие же доходяги, отгоняли их бранью и пинками. Я старался не глядеть в ту сторону, не слушать.
Великолепная, давно не виданная пища! Когда увидел, почуял запах, даже дыхание перехватило от блаженной радости. Но глотать было трудно и с отвычки, и от боли в горле, в скулах, и от хриплых вздохов за спиной.
– Дай миску помыть, слышь, дядя… браток… папаша… Дай хоть понюхать…
На второй день ко мне в барак пришел фельдшер и с ним невысокий, чернявый в армейском ватнике, суконном берете, с забинтованным горлом. Он говорил сиплым шепотом:
– Я Збых – помначлагпункта по быту. Не удивляйтесь… то должность для арестанта, для зэка… Я сам есть врач… Ну если направду, так почти врач, не скончил медицинский факультет Виленского университета, учился на четвертом курсе, на психиатра… А тут война, пошел до войска, потом в партызанце был… Армия Крайова, слышали? Мы до Вильна пришли разом с Армией Червонной, така згода была, такое условие, согласие. Вместе немцев били. Но потом нас разоружили, забрали до лягрув, а меня арестовали за разговоры, сказали – «антисовецка агитация». Дали пьять лет как социально опасному. А тут зделали помпобытом. Я должен командувать в зоне над всеми дворниками, дневальными, баней, майстерскими, на кухне пробы брать з доктуром или сам один. Начальник мной недоволен, что я не умею командовать, как надо. А надо это, значит, лаяться, тут называют «оттягивать», «на горло брать» или даже бить… А я так не умею и не хочу уметь. Я есть медик, не полицай. Я поеду на больницу, буду лечить горло, у меня така ангина, могу навек без голосу остаться, буду там работать, как врач. Начальник не пускал, пока нет замены. Так уж вы, коллега, прошу очень, примите мой пост… Зделайте любезность.
Фельдшер поддержал:
– Ты ж офицер, фронтовик, свой, советский, ты сумеешь и приказать и оттянуть, когда нужно. Тебя на горло не возьмут. А на этой работе и здоровье поправишь, и хорошим людям поможешь.
Два дня Збых передавал дела, водил меня по своему хозяйству. Доктор Нина сказала, что будет помогать. Моим непосредственным начальником числился некий капитан «зам. нач. по адм. хоз. части», но он был не то болен, не то в запое. А комендант-заключенный сказал, что верит доктору Нине. Оперуполномоченный уехал в отпуск. И мое назначение произвел сам начальник лагпункта. Он говорил со мной в санчасти.
– Доктор вас рекомендует с хорошей стороны. Поэтому временно утверждаю. Вообще-то не положено. Во-первых, вы – 58-я. Этот пан без статьи осужден, по буквам – СОЭ – социально-опасный элемент, оно, конечно, одна херня, в Бога, Богородицу, белопанскую Польшу, папу римского и всю мировую буржуазию, крест-накрест… Но ты по статье антисоветчик. Это уже минус, туды его в качель, каруселью… И, во-вторых, ты следственный, срока еще не имеешь. Могут хоть завтра выдернуть. Правда, такое редко бывает. Срока теперь лепят по почте, долбают – будь здоров, и в хвост и в гриву, и в рот и в уши, спереди и сзади насквозь до пупа… Могут, конечно, вам тоже дать буквы вместо статьи, тогда это плюс будет. Но только пока ты майор, ты ведь не осужденный, значит пока еще «майор, содержащийся под стражей». Очень уж ты доходной, глаза, как у кролика, красные, ветром шатает. Вот доктор Нина, я вас послушал, отпустил того пана безголосого. Но если этот ляжет в санчасть, я тебя с твоим лепилой самих погоню шоблой командовать, так их перетак и через этак…
Доктор Нина его успокоила.
В первые дни я пытался работать вопреки всем хворям, добился разрешения назначить еще двух дворников к прежним трем, убедил начальника, что осенью… больше грязи; сколотил ремонтную бригаду из плотников, штукатуров и маляров, чтобы ремонтировать санчасть, предбанник и сапожную мастерскую. Бригадиром маляров назначил Кирилла Костюхина, забрал его с лесоповала, еще нескольких знакомых из этапа пристроил к нему и в мастерские.
…Рыжий, тощий, сутулый старик в рваном бушлате подошел, когда Збых водил меня по лагерю.
– Простите, пан доктор, но вы разрешили обратиться к вам после излечения. Сегодня я выбыл из стационара. А мой бригадир, крайне грубый и негуманный – типичный кулак – уже велел мне совершенно категорически завтра выходить на развод, на повал. Но я еще абсолютно слаб, се qu’on appelle доходяга. В лесу я несомненно погибну. Вы были так любезны, что вселили в меня надежду. Может быть, дневальным или дворником.
Збых досадливо отмахнулся.
– Я уже ничего не могу. Вот новый товарищ, новый помпобыт.
Проситель оказался бароном Унгерном: выпускник пажеского корпуса, он служил в протокольном отделе сперва министерства, а потом и наркомата иностранных дел, был осужден в 1938 году на десять лет («ПШ» – подозрение в шпионаже). Я назначил его дворником. Вечером он перебрался в наш барак обслуги и сразу же начал рассказывать о себе, о своих родственниках, о сложном характере Чичерина, о неприязни между Литвиновым и Чичериным. Он говорил стариковским высоким голосом, многословно, подробно, вставляя французские и английские слова. Втроем с ним и Кириллом мы пили кипяток с сушеной малиной – его пай – и нашим сахаром. Он пил из консервной банки, обернутой тряпкой, и держал ее, оттопыривая тонкий, длинный мизинец. Свысока поглядывал на других обитателей барака.
– Я слышу: здесь большинство западные украинцы, знаю: бандеровцы или баптисты. Ces sont les gens tres simples, tres primitives, presque barbares… Очень странный говор. Уже не украинский, еще не польский. Один из них говорил мне: «Мы посэрэдыне между Польшей и Россией»… Но, я полагаю, скорее уж entre l’Afrique et l’Asie, ou entre l’Homme et un singe… Встречая меня во дворе, он салютовал метлой и уже издалека кричал, демонстрируя служебное рвение и образованность доходяг… И многословно-красноречиво жаловался, что ночью не добегают до уборной.
– Все это время я вынужден очищать и тропинки и дощатые мостки, все, так сказать, ближние и дальние подступы… Voila les Alpes du merde!… Молодая быстроглазая девица с белобрысой челкой над чернейшими прорисованными бровями перехватила меня в тамбуре барака, прижалась к плечу упругим бюстом, улыбнулась, лизнув губы тонким красным кончиком языка.
– Слышь, помбыт, назначь меня дневальной в контору, полы мыть, убирать. Там Сонька была, она счас на больничку поедет в декрет, мамкой будет. А я дохожу на повале. Назначь дневальной. Я тебе в жисть не забуду. Я здоровая, чистенькая, ей-богу… Хотишь сейчас подженимся, тут я одну заначку знаю за прачечной, подружка пустит. Не хотишь? Брезгаешь? Или не маячит? Ну это ничтяк. После тюрьмы все мужики доходные. А ты на такой должности, что скоро подкормишься. В лагере надо иметь жену, чтоб за тобой смотрела, повкусней что сготовила, чинила, стирала, прибирала, чтоб за тебя на лапу взяла где надо, ну и подмахнула, когда схотишь.
Опять толчок грудью в плечо и улыбка с быстрым кончиком языка. А мне было тошно и от нее, и от собственного растерянного бессилия.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180