– Это ваше дело, скольких людей вы поите, но я рассчитываю на минимальную сообразительность ваших шефов. Если они брякнут свое заявление, со мной все будет кончено, понимаете? Я знаю, что говорю, Шарль.
Шаргин обернулся, достал деньги, подошел к буфетчице, расплатился.
Ван Зэгер, однако, не поднимался.
– Пошли, – сказал Шаргин, – пойдемте, надо что-то делать...
Гмыря, взяв такси, поехал в Управление КГБ, снова позвонил Константинову и, передав чуть не дословно странный диалог, свидетелем которого он оказался, попросил санкцию на действие.
«Центр.
Всю ночь Шаргин и Ван Зэгер не выходили из номера Шаргина, составляя некую «докладную записку». Трижды заказывали Лондон, Марсель и Гаагу, разговор не состоялся в связи с загруженностью линии.
Гмыря».

«Гмыре.
Возвращайтесь в Москву. С Шаргиным все в порядке.
Центр».
(Докладная записка, которую Шаргин готовил, запершись в своем номере в Одессе, свидетельствовала о том, что Ван Зэгер, получив предварительное согласие на продажу нефтесырья – неофициальное, чисто дружеское согласие, – послал телекс директорату фирмы, а те сделали об этом сообщение в прессе, назвав цену, которая никак не устраивала советское торговое объединение, а отвечал за эту цену не кто иной, как Шаргин. Однако сообщить Ван Зэгеру предварительное согласие ему поручил заместитель председателя объединения – так что во время разговора в баре, свидетелем которого стал Гмыря, Шаргин был расстроен не чем-нибудь, а хваткой необязательностью своего партнера по торговле).
КОНСТАНТИНОВ
– Раиса Исмаиловна, – сказал Константинов, проходя в маленькую, убранную коврами квартиру, – у меня к вам просьба.
– Пожалуйста, – легко согласилась Ниязметова, – только я не знаю, кто вы. Мне позвонили, сказали, что приедет генерал, а зачем – не объяснили.
– Я могу надеяться, что наш разговор останется в тайне. Ото всех – даже от родных, от самых близких друзей?
– Вы верите честному слову? – женщина вздохнула, и взгляд ее невольно скользнул по фотографии на стене: она и мужчина, бывший муж; разошлись три года назад; увлекся другой, да и держать было нечем – после операции по поводу внематочной беременности Ниязметова не могла иметь детей.
– Я очень верю честному слову, – ответил Константинов. – Не знаю, известна ли вам одна история... Когда умер Кропоткин, вдова написала письмо Ленину: все анархисты сидели в тюрьме, некому было проводить в последний путь князя-бунтаря. Вдова просила отпустить анархистов на похороны. Ленин вызвал Дзержинского. Тот поехал – после разговора с Ильичем – в Бутырку, попросил выстроить всех арестованных анархистов, подходил к каждому и брал честное слово, что после похорон Кропоткина он вернется в тюрьму. И вернулись все. До единого. Вот так. Поскольку я из КГБ, так сказать правопреемника ЧК, то, понятное дело, честному слову приучен верить.
– Неужели вернулись все? – тихо спросила женщина. – Замечательно. Почему об этом не пишут в книгах?
– Пишут. Я прочитал в книге, – ответил Константинов.
– Даю честное слово, – сказала Ниязметова. – Тем более мой дядя, Шарип Шакирович, работал в ЧК, его расстреляли в Моабите вместе с Мусой.
– Я знаю. Так вот, Раиса Исмаиловна, меня интересует все, связанное с Ольгой Винтер.
– С Олей?! – поразилась Ниязметова; в глазах у нее сразу же появились слезы. – А в чем дело? Какое горе, боже ты мой, какое горе!.. Почему вас интересует – особенно теперь – Оленька?
– Когда она была у вас последний раз?
– Не помню... Дней пять назад. Или четыре. А что?
– Она была одна?
– Нет. С Сережей.
– С каким Сережей?
– То есть как – с каким? С Дубовым. Они пришли ко мне часа в два, с шампанским: Сережа где-то достал «брют», Абрау Дюрсо, самое сухое. Посидели, поболтали, потом ушли...
– Как себя чувствовала Ольга?
– Хорошо. В этом-то и ужас! Если бы болела... Ко мне, кстати, приходил молодой человек, тоже про Олю расспрашивал.
– Припомните, пожалуйста, что было в тот вечер?
– Ничего не было.
– Сколько времени они провели у вас?
– Час, не больше.
– Вы говорили о чем-нибудь?
– Конечно.
– Но вы не помните о чем, да?
– Запоминаются слова в какой-то кризисной ситуации... Простите, вас как зовут?
– Я не представился? Меня зовут Константин Иванович.
– Так вот, Константин Иванович, согласитесь, что трудно говорить кому-то третьему о разговоре с друзьями, о спокойном разговоре... Оля поставила кассету, она знает... – Ниязметова снова заплакала, – она знала все мои кассеты, потому что надарила тьму, каждый раз привозила из Луисбурга. Демиса Руссоса поставила, прекрасный певец, правда?
– Я не слыхал.
– Его сейчас очень любят: полная раскованность, искренний, ранимый какой-то, все отдает песне, как Виктор Хара... Так вот, Оля поставила Руссоса, села рядом с Сережей и спросила его, помнит ли он эту песню, а он ответил, что не помнит, а Оля сказала: «Дураш, это ж наша песня». Он удивился, посмотрел на нее, а она рассмеялась, она чудно смеялась, мертвый бы рассмеялся, и сказала: «Помнишь, эту песню все время играли в нашем люксе?» А он снова не понял: «В каком люксе?» А Оля развеселилась еще больше: «Да в «Хилтоне», в «Хилтоне»!» Он как-то слишком резко поднялся и опрокинул на нее бокалы с шампанским, а у нее чудное платье было, плиссированное, джерси, очень легкое, сейчас это модно. Он расстроился, взял ее за руку, отвел в ванную, а потом они вернулись тихие, какие-то странные... Я попросила Олю: «Расскажи про ваш номер», а она посмотрела на Сережу, улыбнулась через силу и ответила: «В другой раз». И замолчала, ни слова не сказала больше...
– Это все, что случилось за шестьдесят минут? – тихо спросил Константинов. – Не помните, кто из великих утверждал, что «талант – это подробность»?
– Кажется, Чехов.
– Нет, Чехов говорил иначе, он писал, что «краткость – сестра таланта». – Константинов вздохнул. – Неплохо, если бы наши писатели взяли себе этот девиз... О «подробностях» писал Тургенев.
– Но он вполне мог примерить на себя чеховскую мысль – все его романы очень короткие.
– Верно, – согласился Константинов. (Он намеренно сломал темп разговора, чтобы дать женщине возможность успокоиться.) – И это понятно. Прочитайте Тургенева еще раз, я не говорю о романах, возьмите его письма: помните, как он подробно выписывал соловьиные трели? Это можно печатать как стихи в прозе, он нашел слова для передачи каждого колена соловьиной песни в каждом уезде Курской губернии – поразительно!
– Знаете, а ведь Ольга – утренний человек, – задумчиво сказала Ниязметова и снова поправилась: – Была... Была утренним человеком...
– Не понял...
– Это я мостик от соловьев перебросила, – пояснила Ниязметова. – Есть люди утренние, а есть вечерние. Утренние – всегда улыбаются, даже если плохо им, они как бы страшатся обидеть окружающих дурным настроением. А вечерние – настроение выставляют напоказ, как на витрину. Я не могу понять, отчего вы интересуетесь Олей, я же знаю, ЧК зря не интересуется человеком.
– Вот вы сказали, что Дубов резко поднялся, опрокинул стол... Еще раз вспомните, после каких слов Ольги это произошло?
– Она говорила «наш люкс», а он понять не мог, а когда она сказала про «Хилтон», он поднялся и перевернул... – Ниязметова вдруг замолчала, на лбу собрались мелкие морщинки, так бывает у людей, которые любят солнце и очень быстро загорают.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77