– Я говорю вам то, что обязан сказать. А вы вправе со мною не согласиться и попросить другого консультанта.
(В мире кино режиссеры делятся на две категории: «стоики», которые отвергают любую поправку, даже своего коллеги, и «стратеги», которые бесстрашно разрушают конструкцию, если видят в доводах товарищей разумные соображения. Ухов хотя и был «стратегом», но попугивал всех «стоицизмом» – особенно на первых порах, до того, как был подписан приказ о запуске фильма в производство; в это время он был готов на все и принимал любые дельные замечания благодарственно. Потом, когда включался счетчик и деньги на ленту были уже отпущены, появлялся новый Ухов, диктатор и трибун, отвергавший любое слово критики; на все замечания отвечал: «А я так вижу». И все тут, хоть тресни.
Когда Константинов сказал о приглашении нового консультанта, Ухов осел, начал рассуждать о ранимости художника, произнес речь во славу чекистов и, в конце концов, соображения Константинова принял.)
Первый ролик был видовым; актер шел по берегу реки, потом бежал; сиганул с берега – красиво, ласточкой, и Константинов вдруг явственно ощутил вкус воды, темной, теплой, мягкой.
– Хочу посмотреть, как он движется, – пояснил Ухов, – это очень важно – пластика актера.
«Попробуй теперь восстанови, как двигался Дубов, – машинально подумал Константинов. – Избегал камеры. Почему? Проинструктировали? Но ведь это не умно: человек, который постоянно опасается чего-то, – уже отклонение от нормы, и мы сразу же включим это отклонение в «сумму» признаков».
– А сейчас поглядите внимательно, мы взяли на главную положительную роль Броневого, предстоит драка с худсоветом, – шепнул Ухов.
– Отчего? – удивился Константинов.
– Стереотип мышления: боятся, что в нем проглянет Мюллер.
– Что за чушь?! Актер – лицедей, чем большим даром перевоплощения он наделен, тем выше его талант.
– Ах, если бы вы были членом художественного совета, – сказал режиссер Евгений Карлов, – нам бы тогда легче жилось.
Броневой был хорош, достоверен, но что-то мешало ему, ощущалась какая-то робкая скованность. Константинов понял: актеру не нравятся слова. Действительно, есть три измерения: сначала сценарий, потом режиссерская разработка, а уж третья ипостась кино – это когда появляется Его Величество Актер. Броневой говорил текст, который ему не нравился, словно бы какой-то незримый фильтр мешал ему; там, где в сценарии был восклицательный знак, он переходил на шепот, многозначительный вопрос задавал со смешком, пытался, словом, помочь сценаристу, но не очень-то получалось; первооснова кинематографа – диалог: коли есть хорошие реплики, несущие стержневую мысль, – выйдет лента; нет – ничто не поможет, никакие режиссерские приспособления.
В следующем ролике актер пробовался на роль шпиона. Константинову сразу же не понравилась его затравленность; он с первого же кадра играл страх и ненависть.
– Такого и ловить-то неинтересно, – заметил Константинов, – его за версту видно.
– Что ж, идти на героизацию врага? – удивился Ухов. – Мне это зарубят.
– Кто? – спросила Лида, положив свою руку на холодные пальцы мужа. – Кто будет рубить?
– Боюсь, что ваш муж – первым.
– Ерунда, – поморщился Константинов. – Если помните, я все время обращал ваше внимание на то, что в сценарии противник – прямолинеен и глуп. А он хитер и талантлив, именно талантлив.
– Можно сослаться на вас, когда я буду говорить с худсоветом?
– Зачем? Я сам готов все это сказать. Обидно не столько за зрителя – за талантливого актера обидно. Унизительно, когда человека заставляют говорить ложь, выдавая ее за правду.
Остальные сцены Константинов смотрел молча; он чувствовал, как его с двух сторон рассматривали: Ухов – напряженно, ожидающе и Лида – ласково, с грустью.
За мгновение перед тем, как включился свет, Лида убрала руку с его ладони и чуть отодвинулась.
Ухов закурил, потер руки и с плохо наигранной веселостью сказал:
– Ну, а теперь давайте начистоту.
– Вправду хотите начистоту? – спросил Константинов.
Карлов усмехнулся:
– Совсем – не надо, оставляйте шанс режиссеру, Константин Иванович.
– Мне не очень все это понравилось, – сказал Константинов. – Не сердитесь, пожалуйста.
– У вас есть любимое слово, Константин Иванович, – «мотивировка». Ваша мотивировка?
– Понимаете, как-то жидковато все это. Нет мысли. А работа чекиста – это в первую очередь мысль. А мысли противен штамп. Вот в чем штука. Мой шеф, генерал Федоров, во время войны возглавлял отдел, который выманивал немецких шпионов. Он мне рассказал поразительный эпизод: перевербованный агент отправил в абвер, Канарису, нашу телеграмму, просил прислать ему помощников, оружие, вторую радиостанцию. А дело-то было аналогично той истории, которую великолепно написал Богомолов в «Августе сорок четвертого». Так что, понимаете, поражение было невозможно просто-напросто, была необходима победа. А перевербованный агент, отправив нашу телеграмму, возьми да умри от разрыва сердца. А тут от службы Канариса приходит шифровка, просят уточнить детали. А каждый агент имеет свой радиопочерк, обмануть противника в этом смысле трудно, почти невозможно. Как быть? Послали ответ: «Передачу веду левой рукой, потому что во время бомбежки правая была ранена». Немедленный вопрос: «Как здоровье Игоря?» А это сигнал тревоги, агент нам все рассказал. Отвечаем успокоительно: «Игорь уехал из лазарета в Харьков к тете Люде». Но и это не устроило Канариса. Они послали шифровку другому своему агенту с требованием перейти линию фронта, встретившись предварительно с тем, который помер, удостовериться, что у того действительно ранена рука. Что делать? Как бы вы поступили?
– Я не знаю, – ответил Ухов.
– Подумайте. Не торопитесь. Кстати, агент, которого они вызывали к себе, тоже сидел у Федорова. Как бы вы поступили?
– Сообщил бы, что нет возможности перейти линию фронта.
– Не ответ для Канариса.
Карлов сказал:
– Если не ответ – значит, операция провалена.
– Тоже не ответ. Операция – мы ж уговорились – не имела права быть проваленной; провались тогда эта операция – не быть ныне Федорову моим начальником.
– Ну не мучьте, – сказал Карлов.
– Федоров провел неделю с агентом, которого вызывал Канарис. Русский, попал в плен, сломался, ушел к Власову, оттуда забрали в разведцентр абвера. Федоров с ним чуть не в одной комнате жил, рассматривал его, он убежден был, что и в противнике можно отыскать человека. А все это время чекисты искали – во взбаламученной эвакуацией стране – родных этого самого агента. И нашли его младшего брата. На фронте нашли. И привезли самолетом под Москву. И Федоров устроил братьям встречу, отпустив их в Москву. Они вернулись вечером следующего дня, а через неделю агент улетел к Канарису, вернулся потом, операция была выиграна. Разве это не тема? Отпустить врага? Разве не интересно для художника – описать ощущения Федорова до того дня, пока шифровка от Канариса не пошли снова к тому, кто был «ранен в руку»?
– Сюжет для фильма, – сказал Карлов.
– Что ж мне с моим сценаристом делать? – вздохнул Ухов. – Задушить? Он не сечет , понимаете?
– Пригласите автора диалогов, – посоветовал Константинов. – На Западе в кино работают умные люди; заметьте, как часто они приглашают писателя прописать диалоги, хорошего причем писателя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77
(В мире кино режиссеры делятся на две категории: «стоики», которые отвергают любую поправку, даже своего коллеги, и «стратеги», которые бесстрашно разрушают конструкцию, если видят в доводах товарищей разумные соображения. Ухов хотя и был «стратегом», но попугивал всех «стоицизмом» – особенно на первых порах, до того, как был подписан приказ о запуске фильма в производство; в это время он был готов на все и принимал любые дельные замечания благодарственно. Потом, когда включался счетчик и деньги на ленту были уже отпущены, появлялся новый Ухов, диктатор и трибун, отвергавший любое слово критики; на все замечания отвечал: «А я так вижу». И все тут, хоть тресни.
Когда Константинов сказал о приглашении нового консультанта, Ухов осел, начал рассуждать о ранимости художника, произнес речь во славу чекистов и, в конце концов, соображения Константинова принял.)
Первый ролик был видовым; актер шел по берегу реки, потом бежал; сиганул с берега – красиво, ласточкой, и Константинов вдруг явственно ощутил вкус воды, темной, теплой, мягкой.
– Хочу посмотреть, как он движется, – пояснил Ухов, – это очень важно – пластика актера.
«Попробуй теперь восстанови, как двигался Дубов, – машинально подумал Константинов. – Избегал камеры. Почему? Проинструктировали? Но ведь это не умно: человек, который постоянно опасается чего-то, – уже отклонение от нормы, и мы сразу же включим это отклонение в «сумму» признаков».
– А сейчас поглядите внимательно, мы взяли на главную положительную роль Броневого, предстоит драка с худсоветом, – шепнул Ухов.
– Отчего? – удивился Константинов.
– Стереотип мышления: боятся, что в нем проглянет Мюллер.
– Что за чушь?! Актер – лицедей, чем большим даром перевоплощения он наделен, тем выше его талант.
– Ах, если бы вы были членом художественного совета, – сказал режиссер Евгений Карлов, – нам бы тогда легче жилось.
Броневой был хорош, достоверен, но что-то мешало ему, ощущалась какая-то робкая скованность. Константинов понял: актеру не нравятся слова. Действительно, есть три измерения: сначала сценарий, потом режиссерская разработка, а уж третья ипостась кино – это когда появляется Его Величество Актер. Броневой говорил текст, который ему не нравился, словно бы какой-то незримый фильтр мешал ему; там, где в сценарии был восклицательный знак, он переходил на шепот, многозначительный вопрос задавал со смешком, пытался, словом, помочь сценаристу, но не очень-то получалось; первооснова кинематографа – диалог: коли есть хорошие реплики, несущие стержневую мысль, – выйдет лента; нет – ничто не поможет, никакие режиссерские приспособления.
В следующем ролике актер пробовался на роль шпиона. Константинову сразу же не понравилась его затравленность; он с первого же кадра играл страх и ненависть.
– Такого и ловить-то неинтересно, – заметил Константинов, – его за версту видно.
– Что ж, идти на героизацию врага? – удивился Ухов. – Мне это зарубят.
– Кто? – спросила Лида, положив свою руку на холодные пальцы мужа. – Кто будет рубить?
– Боюсь, что ваш муж – первым.
– Ерунда, – поморщился Константинов. – Если помните, я все время обращал ваше внимание на то, что в сценарии противник – прямолинеен и глуп. А он хитер и талантлив, именно талантлив.
– Можно сослаться на вас, когда я буду говорить с худсоветом?
– Зачем? Я сам готов все это сказать. Обидно не столько за зрителя – за талантливого актера обидно. Унизительно, когда человека заставляют говорить ложь, выдавая ее за правду.
Остальные сцены Константинов смотрел молча; он чувствовал, как его с двух сторон рассматривали: Ухов – напряженно, ожидающе и Лида – ласково, с грустью.
За мгновение перед тем, как включился свет, Лида убрала руку с его ладони и чуть отодвинулась.
Ухов закурил, потер руки и с плохо наигранной веселостью сказал:
– Ну, а теперь давайте начистоту.
– Вправду хотите начистоту? – спросил Константинов.
Карлов усмехнулся:
– Совсем – не надо, оставляйте шанс режиссеру, Константин Иванович.
– Мне не очень все это понравилось, – сказал Константинов. – Не сердитесь, пожалуйста.
– У вас есть любимое слово, Константин Иванович, – «мотивировка». Ваша мотивировка?
– Понимаете, как-то жидковато все это. Нет мысли. А работа чекиста – это в первую очередь мысль. А мысли противен штамп. Вот в чем штука. Мой шеф, генерал Федоров, во время войны возглавлял отдел, который выманивал немецких шпионов. Он мне рассказал поразительный эпизод: перевербованный агент отправил в абвер, Канарису, нашу телеграмму, просил прислать ему помощников, оружие, вторую радиостанцию. А дело-то было аналогично той истории, которую великолепно написал Богомолов в «Августе сорок четвертого». Так что, понимаете, поражение было невозможно просто-напросто, была необходима победа. А перевербованный агент, отправив нашу телеграмму, возьми да умри от разрыва сердца. А тут от службы Канариса приходит шифровка, просят уточнить детали. А каждый агент имеет свой радиопочерк, обмануть противника в этом смысле трудно, почти невозможно. Как быть? Послали ответ: «Передачу веду левой рукой, потому что во время бомбежки правая была ранена». Немедленный вопрос: «Как здоровье Игоря?» А это сигнал тревоги, агент нам все рассказал. Отвечаем успокоительно: «Игорь уехал из лазарета в Харьков к тете Люде». Но и это не устроило Канариса. Они послали шифровку другому своему агенту с требованием перейти линию фронта, встретившись предварительно с тем, который помер, удостовериться, что у того действительно ранена рука. Что делать? Как бы вы поступили?
– Я не знаю, – ответил Ухов.
– Подумайте. Не торопитесь. Кстати, агент, которого они вызывали к себе, тоже сидел у Федорова. Как бы вы поступили?
– Сообщил бы, что нет возможности перейти линию фронта.
– Не ответ для Канариса.
Карлов сказал:
– Если не ответ – значит, операция провалена.
– Тоже не ответ. Операция – мы ж уговорились – не имела права быть проваленной; провались тогда эта операция – не быть ныне Федорову моим начальником.
– Ну не мучьте, – сказал Карлов.
– Федоров провел неделю с агентом, которого вызывал Канарис. Русский, попал в плен, сломался, ушел к Власову, оттуда забрали в разведцентр абвера. Федоров с ним чуть не в одной комнате жил, рассматривал его, он убежден был, что и в противнике можно отыскать человека. А все это время чекисты искали – во взбаламученной эвакуацией стране – родных этого самого агента. И нашли его младшего брата. На фронте нашли. И привезли самолетом под Москву. И Федоров устроил братьям встречу, отпустив их в Москву. Они вернулись вечером следующего дня, а через неделю агент улетел к Канарису, вернулся потом, операция была выиграна. Разве это не тема? Отпустить врага? Разве не интересно для художника – описать ощущения Федорова до того дня, пока шифровка от Канариса не пошли снова к тому, кто был «ранен в руку»?
– Сюжет для фильма, – сказал Карлов.
– Что ж мне с моим сценаристом делать? – вздохнул Ухов. – Задушить? Он не сечет , понимаете?
– Пригласите автора диалогов, – посоветовал Константинов. – На Западе в кино работают умные люди; заметьте, как часто они приглашают писателя прописать диалоги, хорошего причем писателя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77