С боль­шим трудом съемочная группа получила разрешение на гостиницу в Ленинграде – наступил год Олимпиады и были введены строгие ог­раничения. Гримеры, бутафоры, реквизиторы, костюмеры упаковы­вали вещи в огромные ящики. Элементы декораций отправлялись в гигантских фурах, и эти грузовики, как челноки, начали свои рейсы между Москвой и Ленинградом. И вот в этих условиях привычной для России штурмовщины я и отправился показывать кинопробы. Казалось, это будет, по сути дела, формальность, ибо актеры подобрались первоклассные, а мо­лодого героя я покажу через несколько дней. Я не подозревал, что над картиной снова сгустились тучи, – все держалось в тайне. Заместитель Лапина С. И. Жданова, обычно приветливая, на этот раз держалась странно, не смотрела мне в глаза, говорила отрывисто и уклончиво, явно испытывая неловкость. Хессин тоже вел себя как-то необычно – много и беспрерывно высказывался на посторонние темы. Молчаливая редактура держалась на расстоянии. Честно при­знаюсь, ни я, ни Горин, ни директор объединения телефильмов С. М. Марьяхин не обратили внимания на неординарность их пове­дения. Мы поняли это только задним числом.
Вся компания отправилась в специальное просмотровое помеще­ние – эдакий маленький зальчик, где вместо киноэкрана стоял теле­визионный монитор, окруженный модерновыми креслами.
Видеокассета была уже заряжена. Начался просмотр. Он прошел в полном молчании. Никто ни разу не улыбнулся, не хихикнул, хотя на экране игралось несколько смешных и, по-моему, удавшихся сцен. Когда демонстрация пленки кончилась, С. И. Жданова сказала мрачно:
– Ну что ж, поднимемся ко мне, поговорим.
Поражаюсь своей твердолобости: я по-прежнему не понимал гро­зовой ситуации. Мы расселись в кабинете Стеллы Ивановны, и я, пытаясь развеселить аудиторию, рассказал свежий анекдот. Это, как вскоре выяснилось, оказалось совсем неуместным, так как я только усугубил всеобщую неловкость. Надо сказать, что Стелла Ивановна выполняла предназначенную ей палаческую роль с видимой неохо­той и стыдом.
– Видите ли, – помявшись, сказала Жданова, – принято реше­ние о закрытии вашей картины.
Наступила долгая, долгая, очень долгая пауза.
– Зачем же вы тогда, – наконец произнес я, – устроили всю эту комедию с просмотром кинопроб? Сказать нам о закрытии можно было и без этого спектакля. Это же садизм...
– Верно, – согласилась Жданова. – Но у нас как-то не хватало решимости, мы оттягивали...
– А какие мотивы? – поинтересовался Гриша.
– Это распоряжение Председателя, – пояснил Хессин.
– Что можно сделать? – спросил ошарашенный Марьяхин. В ответ была пауза и пожатие плеч.
Еще две недели назад мы сами решили закрыть свою картину, сами решили не снимать ее. Правда, не привели приговор в исполне­ние. Казалось, то, что происходило сейчас в ждановском кабинете, не должно было причинить нам боли. Однако стресс случился чудо­вищный. Не стану описывать то, что мы тогда испытали, чтобы не травить душу... Мы вернулись на «Мосфильм». В моей комнате ждал Станислав Садальский, загримированный и одетый в гусарский кос­тюм. Я сказал ему:
– Все, Стасик, этого фильма не будет. Его закрыли. Так что встретимся на другой картине. Иди разгримировывайся...
На глазах Садальского появились слезы. Он не мог прийти в себя и плакал.
Сразу же последовали распоряжения об остановке работ. Первая забота администрации в подобных ситуациях – прекратить даль­нейшие траты. А я побежал в кабинет директора «Мосфильма» Си­зова.
Я рассказал Николаю Трофимовичу о том, что произошло. Рас­сказал также, что мы месяц назад переделали сценарий, учтя главное замечание Гостелерадио. И тут обычно спокойный Сизов взбеленился:
– Что же они со студией-то делают! Это значит, у меня вылетают из плана две единицы (двухсерийная картина засчитывается как две). Чем я их заменю? Сейчас конец марта, до конца года я не успею сде­лать ничего другого. Куда они смотрели? Они просто ставят на коле­ни коллектив. Надо им было раньше думать, теперь поздно.
И Сизов сказал, что завтра утром он ложится в кремлевскую больницу – подлечиваться, а в той же больнице сейчас находится Лапин. И он, Сизов, с ним поговорит, что так, мол, со студией не по­ступают и что он заставит их открыть картину снова. Честно говоря, я не очень-то поверил в такую возможность; тем более, Сизов по должности был ниже Лапина, и тот вовсе не обязан прислушиваться к мнению заместителя Ермаша.
Прошли два-три дня, в течение которых было остановлено все: дальнейший пошив костюмов, укладка вещей в экспедицию, отказа­лись от железнодорожных платформ, от многого, чего долго и упорно добивались. Начали открепление от картины работников съемоч­ной группы.
Я приходил каждый день на студию – деваться мне было неку­да – и тупо сидел в своей комнате, пока расфррмировывалось и уничтожалось все, что мы успели сделать.
На третий день в группу прибежал взволнованный Марьяхин: картину снова возвращали в производство!
Какой разговор сложился у Сизова с Лапиным, как он смог его убедить, что там произошло, почему Лапин изменил свое решение, так я и не узнал! Мы уехали в экспедицию, когда Сизов еще находил­ся в больнице, а через несколько месяцев, после возвращения группы из Ленинграда, это уже все было историей. Да и не думаю, чтобы Сизов стал со мной на эти темы откровенничать.
После реанимации фильма с большим трудом мы снова закрути­ли все дела. Сняли также пробу с Садальским. Его кандидатуру в этой суматохе с картиной мы уже на утверждение в Останкино не во­зили. И в середине апреля, залечивая раны, залатывая дыры, затыкая бреши, с трудом отойдя от бесстыдных игрищ телевидения, мы уеха­ли в Ленинград – снимать нашу многострадальную ленту.
Экспедиция сложилась неудачно: бездарная администрация, воз­главляемая директором картины Б. Криштулом, проваливала все. Неквалифицированный второй режиссер О. Макарихин сбежал самовольно со съемок и поставил меня об этом в известность теле­фонным звонком с вокзала. Тяжелая полуторамесячная болезнь Олега Басилашвили – исполнителя центральной роли – заставляла нас снимать выборочно, с пропусками, работать лихорадочно, не­ритмично. Летели графики, смещались сроки (а артисты все попа­лись занятые). Это притом, что сама по себе картина была большой производственной сложности, с массовками, которых приходилось наряжать в исторические одежды, с кавалерией, оружием, пиротех­никой, со строительством натурных декораций, с капризной ленин­градской погодой, с борьбой против примет современности вроде ас­фальта, автомобилей, телевизионных антенн на крышах и т.д. По­добную ленту можно складно снимать при высочайшей организа­ции, а это как раз хромало на обе ноги – подобралась слабая адми­нистративная группа, а после дезертирства второго режиссера, раз­валилась режиссерская часть.
Но имелась еще одна глобальная трудность: сценарий в результа­те сотворчества телевизионных насильников в чем-то дал трещину. Во время съемок регулярно выявлялись огрехи и прорехи, возник­шие из-за навязанных нам поправок и изменений.
И тут я хочу воздать должное Григорию Горину. Большинство литераторов считают, что их труд окончен, когда фильм запускается в производство. Максимум их участия – это раз-другой приехать на студию, просмотреть отснятый материал и высказаться по этому по­воду.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173