Эти строки были написаны после путеше­ствия Бунина по Индии: «Некоторый род людей обладает способностью особенно чувствовать не только свое время, но и чужое, прошлое, не только свою страну, свое племя, но и другие, чужие, не только самого себя, но и ближнего своего, то есть, как принято говорить, „способностью перевоплощаться“, и особенно живой, особенно об­разной (чувственной) „памятью“. Для того же чтобы быть в числе таких людей, надо быть особью, прошедшей в цепи своих предков долгий путь многих, многих существований и вдруг явившей в себе особенно полный образ своего дикого пращура со всей свежестью его ощущений, со всей образностью его мышления и с его огромной под­сознательностью, а вместе с тем особью, безмерно обогащенной за свой долгий путь и уже с огромной сознательностью.
Великий мученик или великий счастливец такой человек? И то, и другое...»
Можно, если очень постараться, заработать звание, премию, любые правительственные награды, но невозможно без оснований заработать доброе имя, невозможно подкупить народ. Народ сам выбирает своих любимцев, своих кумиров. Почему же он выбрал Высоцкого?
Володя никогда не фальшивил в своих песнях, никогда не при­спосабливался. Он всегда пел правду. Он не калечил своих произве­дений (разве за малым исключением!) ради того, чтобы их напечата­ли. Он всегда оставался верен самому себе, а это в нашем исковер­канном обществе было очень трудно. Особенно людям негладким, с острым зрением, даром ехидной насмешки и чувством собственного достоинства. В те времена подлинное чувство любви к Родине выяв­лялось в критике, в горечи и боли, а это было неугодно властям. И расцветало показушничество! На поверхность выходили показная демонстрация преданности Отечеству, квасной патриотизм, ложная, хвастливая оценка всех дел в стране. А Высоцкий своими песнями снижал этот фанфаронский пафос, он пел о пороках, язвах, некраси­востях, бездуховности. Пел в открытую, не прибегая к эзопову языку, откровенно и честно. «Ни единою буквой не лгу». В нем всег­да было неистребимо желание принести людям добро, постараться их сблизить, открыть им глаза на тот ужасный мир, который их ок­ружает. И это происходило тогда, когда образовался огромный де­фицит правды, когда парадные, лакированные речи звучали со всех трибун и экранов, когда гнойники не лечились, а закрашивались гримом.
Народ не мог не заметить, не мог не оценить бесстрашия и муже­ства Высоцкого. И поэтому народ его выбрал.
Кроме того, нельзя было не поддаться Володиной искренности. Можно быть правдивым рационально, от ума, но он был очень чув­ственным поэтом. А также неистовым. Свои ощущения, мысли он претворял в образы, в поэтическую форму. Поэзия одевалась мело­дией, а потом следовало артистичное, темпераментное, на «полную катушку» исполнение. И близкое каждому. Ведь Высоцкий одинако­во нравится и академику, и колхознику, и слесарю, и кинорежиссеру.
Есть еще одно обстоятельство, которое способствовало его по­смертной славе. Это ранняя и несправедливая смерть. В нашем наро­де сочувствие к безвременной утрате развито необычайно. Думаю, это в каждом народе присутствует, но у нас, как мне кажется, осо­бенно. Мы не можем примириться с ранней смертью Пушкина, с преждевременной гибелью Лермонтова. Нам трудно пережить кон­чину Жерара Филиппа, хотя он не наш соплеменник, а француз. Но то, что он умер в тридцать семь лет, чудовищно. А Джо Дассен, ко­торый ушел из жизни почти в то же самое время, что и Высоцкий, тоже в возрасте сорока двух лет. И конечно, то, что бесстрашный и честный талант был несправедливо обижен при жизни, усиливает желание огромных масс воздать ему должное хотя бы после его кон­чины...
Владимир Высоцкий скончался 25 июля 1980 года. В эти дни в Москве проходили летние Олимпийские игры. Москва была закры­тым городом, и попасть в нее из других городов в эти дни было не­возможно. Но в день похорон огромные, неисчислимые толпы со­брались на Таганской площади перед театром, где играл Высоцкий. И это при том, что не было некролога в газетах, что радио тоже ни­чего не сообщило. Лишь крошечное, в черной рамке, извещение по­явилось в «Вечерней Москве». Люди повисли на заборах, забрались на крыши, приспособились как-то на фонарных столбах и деревьях. На фасаде театра висел портрет Высоцкого. Потом по чьему-то рас­поряжению (о неисправимая страна!) этот портрет вдруг убрали. Толпа начала волноваться, скандировать: «Позор!.. Позор!.. Пор­трет!.. Портрет!..» И через некоторое время, опять по чьему-то ука­занию, портрет появился. И толпа, если только это слово можно употребить к траурному сообществу людей, успокоилась... Было ог­ромное количество милиции, видимо, власти боялись беспорядков.
Помимо скорби над площадью висело какое-то электрическое, какое-то чудовищное, нервное напряжение.
Поскольку все советские кино– и телеоператоры были заняты на Олимпиаде (которая, кстати, из-за афганских событий бойкотирова­лась многими странами) и снимали, кто быстрее пробежит, кто даль­ше швырнет копье, кто выше прыгнет, то ни один из операторов не был послан для того, чтобы снять похороны. Кадры, которые мы собирали для передачи по крупицам, были сняты иностранными киножурналистами и присланы нам из самых разных стран: Дании, ФРГ, Австрии, Японии. Отечество в ту пору не было заинтересовано в том, чтобы прощание народа со своим поэтом осталось в нашей кинолетописи. И, следовательно, в памяти...
У меня есть стихотворение, посвященное памяти Высоцкого. Приведу из него одну строфу:
Но нет покойникам доверия,
и их хоронит жандармерия.
Иль – нерушимая традиция –
везет на кладбище милиция...
А теперь расскажу о том, как боялись Высоцкого чиновники и после смерти поэта. Вся эта история связана с созданием и выпуском в эфир в январе 1988 года четырехсерийной передачи о Владимире Семеновиче. Я уже говорил, что больше года пробивал ее. Потом, когда все серии были готовы, передача лежала семь месяцев и ждала, когда же, наконец, у руководства найдется время, чтобы посмотреть ее и сделать свои замечания. Семь месяцев! Все было более важным, более срочным, более нужным! Семь месяцев съемочная группа ждала, когда же, наконец, нас удостоят вниманием.
Дальше начались придирки – на мой взгляд, мелочные, неквали­фицированные, перестраховочные. Три часа мне выкручивали руки в кабинете главного редактора киноредакции С.Н.Кононыхина он сам и его заместитель Б. С. Каплан. У меня было ощущение, что машина времени перенесла меня на десять лет назад. Я на все отвечал: НЕТ! НЕТ! НЕТ! Но два должностных лица с методичностью и упорст­вом, не реагируя на резкие слова в их адрес, дожимали меня. На все их замечания, предложения, покушения я, как попугай, твердил одно и то же:
– Я не согласен и не соглашусь никогда. НЕТ! НЕТ! НЕТ! Плен­ка в ваших руках. Но если вы вырежете то или это, предупреж­даю, – я объявлю вам войну. Я напишу статью «Почему я в эпоху гласности ушел с телевидения»! (Что и сделал!) Я напишу письмо М. С. Горбачеву. (Чего не сделал!)
Я что-то говорил им о совести, чести, нравственности... Через три часа покинул кабинет. У меня было ощущение, что за эти три часа я потерял год жизни: я был разбит, смят, уничтожен. Я присло­нился в прихожей к двери кабинета и, уже не контролируя себя, по­тому что мне было действительно дурно – в висках стучало, давле­ние, очевидно, сильно подпрыгнуло, – сказал:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173