они стали снисходительно по­учать, давать советы. Да, конечно, не их вина, что они оказались за пределами Отечества, что озлобились, что не простили. Не все, ко­нечно. Я вспоминал строчки Ахматовой:
Я была тогда с моим народом
Там, где мой народ, к несчастью, был...
Они не могли быть со своим народом. Но часто с их стороны не хватало понимания, что тем, которые остались, выпала совсем не сладкая жизнь. Те, кто оставался здесь и не врал, писал правду, сочинял максимум возможного, протаскивал все, что можно было протащить через изощренные рогатки цензуры, – им было ох как нелегко! Невыносимо было тем, кто боролся за каждую фразу, за эпизод, кадр, чьи книги запрещали, а фильмы клали на полку. Целое поколение поднаторело в эзоповом языке, чтобы хоть иноска­зательно говорить своему народу правду. А разве легко было писать в стол без надежды на публикацию? Это очень горькая участь. И ка­залось, что так беспросветно будет всегда. Разве можно было в чем-нибудь упрекнуть Б. Окуджаву, Б. Ахмадулину, Д. Самойлова, Ю. Трифонова, В. Корнилова, О. Чухонцева, Б. Чичибабина, Ф. Ис­кандера, Б. Васильева, А. Битова? А если вспомнить благородный поступок поэтов С. Липкина и И. Лиснянской, положивших после истории с «Метрополем» членские билеты Союза писателей и обрек­ших себя на жизнь прокаженных? Список людей порядочных, чест­ных, не предавших себя можно было бы продолжить... Войнович, выступая на вечере в Доме кинематографистов, отвечая на записку, сказал:
– Если бы мне сейчас предложили выбор между Родиной и сво­бодой, я бы выбрал свободу.
У него был достаточно горестный личный опыт, чтобы сделать именно такой выбор...
Когда вихрь встреч поутих, мы засели за работу. Мы просидели вместе бок о бок, что-то сочиняя, поправляя, сокращая, дорабаты­вая, дописывая. Единственное, о чем сожалел Войнович, что я упер­ся и выбросил сцену, где Гладыщев поит Чонкина самогоном из дерьма и того рвет. Мне не казалось, что эта сцена соответствует хо­рошему вкусу. Мы немного поспорили, и Войнович сдался. В осталь­ном он одобрил наше общее детище. К сожалению, мне не пришло в голову предложить ему поставить на экземпляре свою подпись. Про­сто у меня не было опыта работы с зарубежной фирмой.
Не успел Войнович отбыть в Мюнхен, как в газете «Ветеран» по­явилось письмо членов клуба «Золотая Звезда», в который входят Герои Советского Союза и полные кавалеры ордена Славы. Называ­лось это письмо «Кощунство». Письмо адресовалось главным редак­торам журналов «Юность» и «Огонек». Приведу некоторые цитаты:
«Над чем смеется господин Войнович, что стало предметом его глумления? Прежде всего это первый день Великой Отечественной войны... Именно этот день всенародной скорби стал предметом осмеяния В. Войновича. Могли ли мы, фронтовики, в годы войны предполагать, что эта трагедия станет сюжетом для серии анекдо­тов?.. Вот уж поистине нет предела цинизму и издевательству!.. А как глумится В. Войнович над деревенскими женщинами и всеми жителями деревни Красное! Примитивизм мышления и поступков, животные чувства, похабщина, умственная отсталость – вот что приписал он им. Все это пронизано злобой ко всему советскому, ко всему русскому. Издевательство, брезгливость элитарного господи­на к „черной кости“ свидетельствуют об отсутствии у автора элемен­тарной порядочности...»
Прочитав это письмо, я огорчился ужасно, у меня случился стресс, у меня заболело сердце. Я всегда испытывал и испытываю чувство безмерной, трепетной благодарности к тем, кто защитил Отечество от вторжения гитлеровских полчищ. Для меня подвиг на­рода в Великой Отечественной войне священен. Но почему же мы так однообразно суровы? Великий Гоголь говорил: «Разве комедия и трагедия не могут выразить ту же высокую мысль?.. В руках искус­ного врача и холодная, и горячая вода лечит с равным успехом одни и те же болезни. В руках таланта все может служить орудием к прекрасному, если только правится высокой мыслью послужить пре­красному».
У нас всегда уничтожали сатириков, считали их врагами. Вспом­ним хотя бы М. М. Зощенко. А насмешка, если хотите, – высший способ выражения любви к Родине со стороны сатирика, причем значительно большей и действенной любви, нежели высокопарные слова, заклинания и восхваления.
В нашей литературе было очень мало смешных писателей, и по­нятно почему. Трудно сочинять веселое при такой страшной исто­рии. Трудно дается юмор народу, который вынес на своих плечах монголо-татарское иго, который впитал в свои гены многовековое крепостное право, который пережил послереволюционные десятиле­тия, где было все: и братоубийственная резня, и два голода 21-го и 33-го годов, и уничтожение крестьянства, и великие репрессии, и страшная война, где мы победили, положив десятки миллионов че­ловек, в четыре раза больше, чем противник. Наш народ никогда не жил хорошо. Ни до революции, ни после нее. И тем не менее именно чувство юмора способно сохранить нацию живой. Именно умение посмеяться, и в первую очередь над собой, говорит о живительной душе народа. Надо усвоить, что нация, не воспринимающая юмор, – мертва. А мы слишком уж часто бываем злобными, мрач­ными, грубыми, раздраженными, злопамятными. Национальный ха­рактер изменился к худшему, мы должны признать это... И, в част­ности, появление писем-окриков тому подтверждение.
Книга Войновича, если хотите знать, гимн русскому народному характеру, ибо в центре повествования два чистых, цельных обра­за – Ивана и Нюрки. Это два живых, естественных человека, кото­рые смогли сберечь в себе опрятность души, честность, натураль­ность чувств – верность и любовь, доброту, способность к проще­нию, тягу к земле, страсть к труду, – и все это среди сталинского параноидального общества. Именно прекрасные черты, присущие главным героям книги, дороги автору и говорят о подлинном нацио­нальном русском характере, которым некогда мы славились.
Верно, в день начала войны крестьяне в романе Войновича не по­бежали в райвоенкомат, как хотели бы авторы письма «Кощунство», а рванули в сельпо за спичками, солью и мылом. Но, по-моему, это не клевета на народ. Напротив, это говорит о его здравом смысле, неверии в сталинский социализм, говорит еще о некоем «провидчес­ком» даре крестьянства. Ибо как только становилось в стране нелег­ко, сразу исчезали товары первой необходимости. А что касается войны, то почти все мужики деревни ушли на фронт и своими жизня­ми заплатили за горькую Победу.
Это письмо не было одиноким. Некоторые отставные генералы занялись эпистолярным жанром. Пошли письма и в ЦК КПСС, и в газеты, и в Госкино с протестами против экранизации, с обвинения­ми в очернительстве, глумлении, святотатстве. Это все говорило еще и о том, что у нас привыкли видеть в искусстве покорную служанку, угождающую порой невежественному, безапелляционному мнению. Примитивный постулат, который нам вдалбливали в головы много лет, – «искусство в долгу перед народом» – заставил многих поверить в это. А искусство и литература – независимые субстанции и не подчиняются лозунгам и командному окрику. Но я для себя сде­лал выводы из писем принципиальных отставников и решил из предосторожности снимать фильм в какой-то степени партизанским методом. Обычно, когда делается фильм с участием войск, армия по­могает кинематографистам.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173