Артист – это самый хрупкий, нежный, тонкий инструмент режиссера. Только взаимопонимание, забота, полное доверие.
П.С.: Сим и добиваетесь того, что вам нужно?
Э.Р.: Если актер сыграет вдруг что-то неожиданно, я это больше всего люблю. Иногда такое замечательно ложится в образ, в картину.
П.С.: Интересно, как скоро вы пришли к подобным установкам?
Э.Р.: Сразу. Ильинский снимался в моей первой игровой ленте.
П.С: У вас до этого был только опыт хроникера. Вы что, интуи­тивно постигли тонкости работы с актерами?
Э.Р.: Игорь Владимирович помог мне почувствовать их. Никогда от актера не слышал: «А я так не хочу играть!» Меня ни разу не оби­дел ни один артист. Конфликтов с ними не возникало.
П.С: Тот же Ильинский признавался, что режиссерской манерой вы напоминаете ему Якова Александровича Протазанова и Григо­рия Васильевича Александрова. Вы учились у них, конечно, не в смысле школы? Я знаю, что во ВГИКе вы были в мастерской Григо­рия Михайловича Козинцева, а тянулись к Сергею Михайловичу Эйзенштейну.
Э:Р.: Козинцев открывал профессию. Эйзенштейн читал теорию кинорежиссуры. А дальше – практика на студии. Пырьев ввел в производство и во многое другое, определил мой жизненный путь. Значит, у меня три учителя. А еще был итальянский неореализм. Он оказал невероятно сильное влияние. Мне нравились и картины Про­тазанова. Фильмы Александрова казались зализанными, в них слиш­ком много красивости.
П.С: На съемочной площадке вы Протазанова видеть не могли...
Э.Р.: Я и Александрова не видел, хотя работали на одной студии.
П.С: А вы ходите на съемки к другим режиссерам, чтоб посмот­реть, как они снимают?
Э.Р.: Нет. А вы бывали? Если это не масштабный эпизод, с боль­шой массовкой, так там ничего и не увидишь. Очень долго можно ждать. Потом постановщик пошепчется о чем-то с артистом, потом снимут. Потом еще пошушукаются – и снова снимут. Потратишь шесть часов и уйдешь, ничего не поняв.
П.С: Мне кажется, если бы вам в свое время представилась воз­можность попасть к Феллини, вы не отказались бы.
Э.Р.: Конечно. Но не уверен, понял ли бы я что-нибудь.
П.С: А то, что вы сняли новую версию «Бесприданницы», не связано с близостью вашей режиссерской манеры к протазановской?
Э.Р.: Нисколько. В конце 1982 года не давали делать «Мастера и Маргариту» Булгакова, «Дорогую Елену Сергеевну» Разумовской, «Дракона» Шварца, «Самоубийцу» Эрдмана. Тогда стал думать, что же дальше? Все же надо жить и снимать, потому что я – режиссер. И тут вспомнил про «Бесприданницу». То был шаг в сторону, свое­образный зигзаг, но картину эту я очень люблю. Мне пришлось пойти как бы на идеологический компромисс, однако было интерес­но попробовать себя в новом жанре, в другом, времени и на замеча­тельной драматургии. Работал с большим увлечением.
П.С: Что с несбывшимися вашими мечтаниями? Есть перспекти­вы?
Э.Р.: Изменилось время, и что-то отмерло во мне самом. «Само­убийцу» я уже делать не хочу. «Дракона» снял Марк Захаров. А вот «Мастер и Маргарита»... Вы знаете, с чертовщиной теперь как-то не хочется связываться, хотя Воланд – черт очень симпатичный, доб­рый к хорошим людям...
П.С: Существует мнение, что часто, стремясь к свежести реше­ний в выборе актеров, конструировании мизансцен, в построениях более широкого плана, вы руководствуетесь принципом неожидан­ности. Ильинский когда-то отмечал, что такой ход от противного чреват сложностями, которые вам не всегда удается преодолеть. Идете ли вы на риск, если твердо не уверены в результате, только бы избежать банальности?
Э.Р.: Риска не боюсь – входит в профессию. А банальность, ко­нечно, страшна, но волей-неволей иногда впадаешь в нее, и это очень обидно. Всегда хочется найти то самое – единственное – ре­шение. И потому надо долго не успокаиваться, что ли. Постановка картины для меня – череда непрерывных сомнений и неувереннос­ти. В конце съемок как будто начинаешь что-то понимать. Когда приступаю к складыванию фильма и по многу раз смотрю отснятое, придерживаюсь одного критерия: если мне интересно, значит, полу­чилось. А что не нравится – вон!
П.С: Доверяете своему непосредственному зрительскому взгляду?
Э.Р.: Да.
П.С: Комедию социальную вы предпочитаете комедии развлека­тельной?
Э.Р.: Мне развлекательную комедию делать скучно. Смотрю такие картины с удовольствием, если они умело сработаны, и тотчас забываю. Тратить на такое годы жизни не хочу. В произведении ис­кусства для меня обязательно активное вмешательство в жизнь, стремление ее познать. И эстетическая неординарность. Я убежден­ный беллетрист. Это слово приобрело ругательный оттенок. Пусть. По-моему, ругали те, кто не умеет рассказать захватывающе. Мне же важно увлечь своей историей. И чтоб было занимательно. Снимаю ли картину, веду ли передачу, пишу ли книгу, хочется, чтоб было ин­тересно, естественно, искренне и понятно. Не терплю зауми. Коме­дии необходима легкость (но не легковесность). Когда у комедии тя­желая поступь – это не смешно.
П.С.: Прежде вы публиковали прозу, пьесы для театра, написан­ные вдвоем с Брагинским. Теперь – стихи в одиночку. Пишете стихи смолоду и до сих пор?
Э.Р.: Был большой перерыв. Снова начал в пятьдесят лет. Это как наваждение, процесс необъяснимый – ничего не могу с собой поделать. «Стихи не пишутся – случаются», – верно сказал поэт. Да, видимо, это выплеск из тайников души.
П.С: А каково было ваше самочувствие, когда вы вдруг оказа­лись поэтом-дебютантом?
Э.Р.: Прекрасно ощутить себя снова молодым, незащищенным, бесправным.
П.С: Вам нравится быть бесправным?
Э.Р.: Вообще, художник – существо мнительное, ранимое. Он очень тяжело переживает любой неуспех, провал. Но, мне кажется, главная хворь наших деятелей искусства – синдром недооцененности. Каждому чудится, что он талантливее, чем это признано, что со­здание его замечательно, а награда недостаточна. Многие убеждены, что их недолауреатили, недорецензировали, чего-то недодали.
Отчего так? Когда создавалось советское государство, были введе­ны звания для нашего брата. Скажем, народный артист республики. Естественно, хотели тем самым отделить буржуазное искусство от со­циалистического. Одними из первых новые звания получили Ермоло­ва и Шаляпин. Они, действительно, были всеобщими кумирами.
Но дальше завели уйму званий: заслуженный, народный республи­ки, народный СССР и т.д. Появились Ленинские, Госпремии, звезда Героя Социалистического Труда. Часто, в особенности в годы сталин­щины, подобными наградами отличали любимчиков. Замечательным артистам и литераторам тоже кое-что иногда перепадало. Но я никогда не забуду, как внеочередным постановлением премию присудили филь­му «Щит Джургая». Кто сейчас помнит этот заурядный фильм?
Самое трудное для художника – заработать имя в народе. Мне кажется, должна быть изменена система поощрений в искусстве.
П.С: А профессиональные премии?
Э.Р.: Да, премии, которые даются коллегами, – «Оскар» Амери­канской киноакадемии, европейский «Феликс», наша «Ника» очень, как сейчас говорят, престижны, ибо получить одобрение профессио­налов чрезвычайно трудно... Появилась, к примеру, новая премия «Триумф»...
Некоторые художники меняются вместе со временем. Как прави­ло, это – процесс медленный и мучительный, это естественное раз­витие для честного творца.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173