В истории гилоизма были расколы и была схоластика, однако непохожие
на земные. Не имея нужды ломать себе голову над проблемами, с которыми
мучилась наша схоластика - как устроен рай и как преисподняя, куда идут
души некрещеных младенцев, что происходит в чистилище, чем живущие могут
помочь проклятым временно или навечно, сколько ангелов усядется на
булавке, - их теологи создали схоластику, которая подошла в самый раз,
когда появилась технология зарешечивания зла и насаждения добра. Правда,
тысячу лет спустя раздались голоса, что эта дотехнологическая гедонистика
приближала фатальный исход, ибо ее адепты слишком легко, даже
легкомысленно и даже с энтузиазмом принялись за осуществление предложенных
теологами планов. Но это, по мнению специалистов, упрощение: абсурдно
считать, будто технология заимствовала программу действий у веры. Впрочем,
трудно рассказать о фелицитологической схоластике в двух словах, ведь ей
посвящены груды инкунабул и рукописных трудов, создававшихся столетиями.
Церковные гедологи, изучавшие проблематику всеобщего осчастливливания,
старались сначала установить, сколько имеется родов блаженства и чем оно
вызывается. Одно дело - кратковременные наслаждения, другое - status
delectationis [состояние наслаждения (лат.)] или, наконец, богостаз.
Подобных различений было сделано множество, но суммарно принято говорить о
максимуме и минимуме добра. Минимум равняется всего лишь полному
отсутствию зла, а максимум - это полное счастье. В качестве курьеза
упомяну о теории доктора гедоматики Скиррукса: _о_щ_у_щ_е_н_и_е_ максимума
не совпадает с действительным максимумом, но имеет два пика - в фазах
предвосхищения и ретроспекции, то есть перед самой вершиной кривой
интенсивности благих ощущений и сразу же после нее; тот, кто на самой
вершине, об этом не знает; осознается это лишь при ожидании и
воспоминании. Уже отсюда видно, сколь непроста была гедонистическая
схоластика. Перечислю лишь названия некоторых разделов Codex
Felicitomanticus, своего рода лексикона ублажения (XIII век):
"Почти-соприкосновение облегчения и счастья", "Ублажение постепенное и
внезапное", "Блаженство аскезы при скачкообразном отказе от нее",
"Инфинитезмализм счастья" (это было, говорят, очень важное, но забытое
позже открытие - что вскоре по достижении счастья начинает падать
восприимчивость к благим ощущениям, и для ее поддержания на должном уровне
необходима психоакупунктура). Особо стоит так называемая "Черная семья
счастий" - упоение тиранством, измывательством, вставлением палок в колеса
и пытками; речь идет о счастье, проистекающем из несчастья других. Сюда же
относится пантокластика (сатисфакция от уничтожения чего-либо) -
бредово-химерическая (это уже, в сущности, область интересов психиатрии),
вырожденческая и самоубийственная, или суицидальная. (Какой-то
средневековый монах придумал альтруцидальные забавы, то есть утехи,
проистекающие из успешного склонения ближних к самоубийству, ибо тот, кто
переживает других, получает от этого удовольствие. Следует подчеркнуть,
что монах этот вовсе не обязательно был исчадием ада; просто его орден -
фелицитов - исследовал все, что может доставлять удовольствие, невзирая на
моральную оценку исследуемых явлений.) Уже каталоги старинных собраний
церковной гедонистики представляют собой захватывающее чтение: из них
видно, что нет, собственно, такого несчастья, которое при определенных
условиях не могло бы стать для кого-нибудь источником сладостных
переживаний. Всевозможные оттенки счастья, приобретаемого достойным или
недостойным путем, исследовали братья фипраксианцы; сам Фипракс, говорят,
велел подвергнуть себя мучениям по самой изощренной методике, дабы
установить, нет ли, случайно, и тут хотя бы крупицы душевного
удовлетворения, и был причтен к мученикам науки за самопожертвование,
проявленное в ходе этих экспериментов.
Экуменизм пока что не стал межпланетным, поэтому не счесть филиппик
наших теологов против гилоизма; но я опять-таки ограничусь одним лишь
примером - критическим разбором энцианских представлений о Творце как
"Боге вещей", которому сотворенные служат, служа самим себе, что будто бы
сводит их религию к подысканию божественной санкции для коллективного
эгоизма, а в лучшем случае - к доктрине такого усовершенствования
общества, которую целиком и полностью могла бы принять любая группа
светских атеистов. Возражение это, отвечают энциане, есть следствие
нестыковки и расхождения понятий, возникших в различных мирах. Гилоизму не
чуждо понятие совершенно бескорыстного служения Господу. Но начиная с
Нижнего Средневековья, с первого собора, обязательное для верующих
служение Богу может выражаться не иначе как в образе их жизни. Отцы
энцианской церкви в своих энцикликах разъясняют, что не только имени Божия
не следует упоминать всуе, но и просить Всевышнего о чем бы то ни было.
Можно лишь возносить Ему хвалу за существование, да и то молча, без слов -
в сердце своем. А просить его о чем-либо нельзя потому, что это было бы
либо проявлением детской наивности (в чем нет греха), либо недостаточной
веры. Тот, кто сотворил мир, не интересуется сиюминутностью; жизнь каждого
существа вместе с неведомым будущим для него - открытая книга, ибо Господь
пребывает вне времени. Его атрибут - непреходящая вечность. Он создал мир,
вместе со всеми его звездами и обитателями, то есть призвал его к бытию
таким, каким хотел его видеть, - каждую галактику и каждую пылинку.
Поэтому было бы чем-то ребяческим или предосудительным требовать от Него
каких бы то ни было изменений, поправок, услуг, вмешательства и
невмешательства во имя интересов личностей или групп. Как видим, известный
и нам запрет обращаться к Господу всуе энциане - что представляется нам
удивительным - довели до последней крайности. По их убеждению, попытки
повлиять на волю Господню просьбой, молитвой и даже помышлением есть
свидетельство веры слабой и неразумной, поскольку означает несогласие с
помыслом Божьим и недоверие к Его милосердию. При постоянных ценах незачем
торговаться, и никто в здравом уме этого не делает, а если и делает, то
лишь из любви к самому торгу; и хотя энцианским теологам прекрасно
известно о психотерапевтическом воздействии молитвы, о чувстве облегчения
и надежды, которое ей сопутствует, они, однако же, видят пагубное сомнение
именно в том, в чем наши богословы усматривают заслугу. Кто не
сомневается, сказал Отец Хиксион Второй, тот ни о чем не просит.
Напоминать Господу о себе - значит относиться к Нему как к заблокированной
в час пик телефонной станции; молиться - все равно что тыкать в розетку и
стучать по аппарату, а горячо молиться - значит повышать внутренний голос
до крика, чтобы тебя услышали. Все это ставит под сомнение
а_б_с_о_л_ю_т_н_о_е_, а значит, _н_е _м_о_г_у_щ_е_е _б_ы_т_ь
у_л_у_ч_ш_е_н_н_ы_м_ Всеведение и Всемогущество Добра.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90