так сложилось, что приземлялся я, когда
солнце давно зашло. И двумя великолепными изумрудами в одной оправе с этим
бриллиантом вспыхнули его города-спутники Тлиталутль и Люлявит. Посадку я
выполнил и на откинутом кресле, уже в своем лучшем костюме, слушал кошачью
музыку, гремевшую из бортового репродуктора. Похоже, люзанцы, не
разобравшись в моей государственной принадлежности, встретили меня гимнами
сразу всех государств - членов ООН. Результат бы чудовищный, но я понимал,
что этот шаг был продиктован политическими, а не мелодическими
соображениями. В три минуты первого я стоял в открытом люке корабля и в
пылающем свете прожекторов, бьющем со всех сторон, под звуки оркестров
начал спускаться по ковровой дорожке трапа, улыбаясь собравшимся толпам и
приветственно махая руками над головой. При этом я не забыл украдкой
взглянуть на корпус ракеты и убедился, что атмосферное трение обуглило ее
и скрыло следы грязи, свидетельствующей о моей курдляндской эскападе. Чуть
ли не галопом вели меня мимо приветствующих шпалеров все дальше и дальше,
- наверное, подумал я, чтобы избавить от настырных телеоператоров и
журналистов. От гигантского вокзала в памяти у меня не осталось ничего,
кроме гомона и ярких огней. Я даже толком не знал, кто меня окружает; меня
бережно вели, направляли, подталкивали, пока наконец я не погрузился во
что-то мягкое, и мы тронулись неизвестно на чем, неизвестно куда.
Ошеломленный переходом из туманных болотных пространств в водоворот ночной
метрополии, я потерял дар речи, с бешеной скоростью несомый куда-то;
пандусы, стартовые установки, гул, блеск, визг обрушивались на меня
отовсюду, словно я был средоточием хаоса, на волосок от превращения в
какое-то месиво; я уже не отличал крыш от дорог, машин от ламп в этом
блеске и в этой гонке, напряженной, как готовая лопнуть струна; я
съеживался, словно дикарь, с огромным усилием притворяясь спокойным. Не
знаю, куда меня привезли, там был парк, подъезд, который оказался лифтом,
наш экипаж раскрылся, словно разрезанный апельсин, мы вышли, уши у меня
заложило, толстый люзанец с совершенно человеческим лицом воткнул мне в
бутоньерку орхидею, которая тут же заговорила - это была микропереводилка,
мы прошли сквозь несколько залов, приводивших на мысль дворец и музей
одновременно, статуи уступали нам дорогу, - роботы? - нет, богоиды, сказал
кто-то; ковры, а может, газоны - это в доме-то? - бронза, алтари (или
столы?), кто-то заметил, чтоб у меня нет темных очков, мне вручили их, я
поблагодарил, действительно, очень уж много было повсюду золотых слепящих
поверхностей, двери открывались, словно вытянутые радужные оболочки
кошачьих глаз, сверху сыпалась на нас розовая пыльца, а может, это был
какой-то туман; мебель пела - или это были куранты? - но шляпа люзанца,
идущего рядом, тоже вроде бы что-то мурлыкала, потому что, когда он
швырнул ее богоиды, стало тихо; в полукруглом зале, окно которого смотрело
на город, пылающий в ночи своими галактиками, к нам подлетели маленькие
амурчики на крылышках, с подносами, уставленными закусками, но прежде чем
я понял, что это, один из сопровождающих сделал знак - мол, не нужно; они
улетучились, еще один зал, сверху темный, зато светились пальмы или кусты.
Меня провели в следующую комнату. Я увидел голые стены, в углу - что-то
вроде домашней мастерской, белый ковер, запачканный или прожженный
химическими реактивами, крюк в стене, ошейник на цепи, и я остановился,
неприятно пораженный всем этим, но они упрашивали меня подойти и
взглянуть, один из них взял ошейник, надел на себя, повращал глазами будто
от восхищения, снял, остальные смотрели внимательно, с напряжением, как-то
скованно улыбались - так что же? мне надеть этот ошейник?
В конце концов, это мог быть какой-то местный обычай, но я не хотел.
Сам не знаю, что меня остановило. Пожалуй то, что они не говорили со мной,
а лишь демонстрировали жестами самое униженное почтение; у всех у них были
переводилки, в бутоньерке, как у меня, и все же они молчали. Я застыл
посреди комнаты. Они вежливо подталкивали меня, с жестикуляцией глухих или
придурковатых, но я уже уперся, начал от них отбиваться, поначалу не без
церемоний, кланяясь, - все же такой дворец, надо соблюдать видимость, уж
слишком резким был переход - почему именно здесь, в чем тут дело, какого
черта? - они толкали меня уже почти по-хамски, тем сильнее, чем сильнее я
сопротивлялся; не знаю, когда, в какой момент почести обернулись побоями.
Собственно, не они меня били, а я их тузил; в пухлую морду толстого -
погоди у меня! - головой в живот - пусти, хам! да отстаньте же, погодите,
тут какое-то недоразумение, я чужеземец, прибыл в качестве дипломата -
переводилка пискливо повторяла каждое мое слово, они не могли не слышать и
все же по-прежнему подталкивали меня к стене - вот как? ну, так поговорим
по-другому, врежем по поющей одежде, а пинка не хочешь? - переводилка
хрустнула и умолкла, раздавленная, они навалились массой; все-таки я
сопротивлялся не так, как мог бы, ибо не знал, насколько велика ставка.
Понятия не имею, как и когда, но ошейник защелкнулся у меня на шее, а они
хотели теперь лишь вывернуться, отскочить, уйти, ведь я уже был на цепи;
но я зажал под левым локтем голову толстяка и охаживал его за всех
остальных, те тащили его за ноги, он ревел словно буйвол, и в конце концов
я его отпустил, уж больно все это было по-дурацки. Они отбежали от меня
подальше, как от злой собаки, тяжело дыша, в разорванной одежде, которая
немилосердно фальшивила, - я таки изрядно им наподдал; но смотрели они на
меня с радостью - совершенно иной, нежели та, с которой они встретили меня
на космодроме; это была радость ОБЛАДАНИЯ мною. Я выражаюсь достаточно
ясно? Они насыщались моим видом, словно я был крупным хищником, угодившим
в капкан. Это чертовски мне не понравилось. Наглядевшись на меня вволю,
они гуськом ушли. Я остался один, на цепи, и еще раз оглядел комнату. Я с
удовольствием сел бы, ноги еще дрожали от напряжения, ведь одному из них я
надорвал ухо, а толстому попортил нос; но сесть просто так, у стены, с
ошейником на шее, я не мог, - во всяком случае, пока. Ходить мне тоже не
хотелось, это было бы чересчур по-собачьи. Перед глазами у меня все еще
стояло золотое великолепие дворца, несколько амурчиков с подносиками
слетелись под потолком, но ни один из них не пробовал потчевать меня
снедью. Я пытался внушить себе, что это какое-то грандиозное
недоразумение, но безуспешно. Всего подозрительнее казалось мне даже не
то, что меня посадили на цепь, но радость, с какой они смотрели на меня
перед уходом. Я размышлял, как вести себя дальше, чтобы не утратить
достоинства; в таком положении в голову приходят совершенно идиотские
мысли, к примеру, заслонить ошейник воротничком рубашки, а цепь прикрыть
своим телом. Однако глаза сами устремились к подобию мастерской в углу,
там лежали какие-то ножи и щипцы, я заметил, что угол иногда занавешивали
- под потолком проходил прут, по которому передвигалась штора на
колесиках, но теперь она была раздвинута.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90