Было бы замечательно, если бы общество согласилось
одобрить такие проекты, да вот беда - не желает, и все. Свое нежелание оно
подтверждает в регулярно устраиваемых плебисцитах, и единственным выходом
представляется сооружение препятствий на жизненном пути в совершенно новом
стиле; ведь не о том речь, чтобы каких-то продуктов в один прекрасный день
просто не хватило бы и народ, вместо того чтобы идти в дебоширню, встал бы
в очередь за сыром. Никто не знает, однако, как конкретно осуществить
подобные замыслы; коль скоро любые изменения требуют согласия общества,
трудности нового типа должны быть приняты добровольно, а не навязаны.
Крайне трудный вопрос, тряс своей птичьей головой мой наставник, эти
колебания между искушениями тайнократии и гедонизации; и немало
расплодилось таких, что ведут жизнь анахоретов, из дому не выходят, носят
одну и ту же одежду, пока не истлеет, а все потому, что необходимость
выбора в условиях царящего переизбытка совершенно парализует их волю.
Я спросил про Черную Кливию, и мне показалось, что вопрос не пришелся
ему по вкусу. Вместо ответа он принялся выпытывать у меня, что я знаю о
Кливии, после чего заявил, что на 98% это ложь, состоящая из недоразумений
и передержек, а остальное сомнительно. Как же было на самом деле? На самом
деле, ответил он, мы делали для кливийцев все, что могли. Вследствие
неблагоприятных климатических условий у них часто случался неурожай, мы
доставляли им множество продовольствия, так же впрочем, как и Курдляндии,
а они, то есть их власти, по-прежнему морили народ голодом, накапливая
стратегические запасы в предвидении замышлявшейся против нас агрессии; так
что, если даже в экспортируемые продукты и добавлялись субстанции,
делающие невозможным их длительное хранение, с нашей стороны это была
элементарная предусмотрительность, не больше того. А что могло быть
"больше"? - спросил я; он неопределенно улыбнулся и сказал, что на этой
почве возникло множество измышлений и инсинуаций, о которых я рано или
поздно услышу. Разговор о Кливии привел к заметному разладу между нами.

От езды в Институт Облагораживания Среды в памяти у меня осталось
лишь удивление, вызванное взлетом лифта: он тронулся вертикально, а потом
с щелчком вставляемого в магазин патрона перескочил над крышей гостиницы
на колею, которая плоской радугой выгибалась над городом, без единой
опоры, и подобно радуге сияла семью цветами солнечного спектра. Потом
наступила темнота, пол мягко провалился подо мною, кабина застыла
неподвижно, ее стена раскрылась вдоль невидимого шва, и на фоне растений с
большими белыми цветами я увидел высокого люзанца с человеческим лицом, в
однобортном костюме и белоснежной рубашке, словно он только что вышел от
парижского портного, даже лацканы пиджака и воротничок рубашки скроены по
последней моде - моде двухвековой давности! Это тоже было частью
оказываемого мне повсюду почтения, ведь сами они одеваются по-другому.
Люзанец ждал меня, заранее протянув руку, словно боялся забыть, как
положено приветствовать человека, а когда я в свою очередь подал ему руку,
его ладонь исчезла в моей вместе с большим пальцем. Это был Типп Типпилип
Тахалат, директор ИОСа, черноглазый блондин. Я бы не прочь узнать, как они
это делают. Вместо переводилки на лацкане у меня были два маленьких
металлических кружка на раковине каждого уха; благодаря им я слышал
люзанцев так, словно земная речь выплывала у них изо рта. Они, наверное,
слышали меня так же. Заметив неловкость, проявленную Тахалатом при
встрече, я почувствовал некоторое облегчение, ведь она обнаружила пробелы
в его знании земных обычаев, а ничто так не угнетает, как чужое
совершенство. Тахалат провел меня в поистине удивительное помещение: его
интерьер в точности напоминал конференц-зал крупного земного банка, и
притом конца XIX века. Длинный, покрытый зеленым сукном стол между двумя
рядами чернокожих кресел, матово-молочные окна, между ними - остекленные
шкафы; одни были уставлены толстыми книгами, среди которых я заметил тома
ежегодников Ллойда, в других стояли модели парусников и пароходов; и я
опять подумал, что они, ей-богу, уж слишком стараются, устраивая такое
представление ради одной-единственной беседы с землянином! Мы сели за
маленький столик у окна, под рододендроном в майоликовой кадке, между нами
дымилась кофеварка с мокко, стояла одна чашка - для меня - и серебряная
сахарница, кажется, с британским львом; а для хозяина было приготовлено
что-то вроде груши на ножке или гриба с лазоревой шляпкой. Тахалат
извинился, что не будет пить того же, что я; он к этому не привык и
рассчитывает на мою снисходительность. Я заверил его, что он оказывает мне
слишком много внимания, и мы с ним состязались в учтивости, я - помешивая
сахар в чашечке, он - вертя в руках грушу-грибок, у которой вместо черенка
была трубочка, а внутри - какая-то жидкость. Тахалат заговорил о моем
злосчастном приключении, чтобы напомнить, что уцелел я благодаря
этикосфере, хотя, возможно, не отдаю себе в этом отчета. У антихудожников
мне ничего не угрожало, добавил он, что же касается гидийцев, то они живут
в резервате, ошустренном только поверхностно. Поэтому, когда стало
известно, что я похищен, усилили локальную концентрацию шустров, чтобы они
просочились в подвал.
- Наконец-то я узнаю от вас, как они действуют, эти шустры, - сказал
я, удивляясь про себя превосходному вкусу люзанского кофе.
- Лучше всего - на опыте, - ответил директор. - Могу я вас попросить
дать мне пощечину?
- Что-что, извините?
Я подумал, что в переводе ошибка, но директор с улыбкой повторил:
- Я прошу вас оказать мне любезность, ударив меня по щеке. Вы
убедитесь, как действует этикосфера, а после мы обсудим этот
эксперимент... Я, пожалуй, встану и вас попрошу о том же, так будет
удобнее...
Я решил ударить его, раз уж ему так хотелось, и мы встали друг против
друга. Я замахнулся - в меру, потому что не хотел свалить его с ног, - и
застыл с отведенной в сторону рукой. Что-то меня держало. Это был рукав
пиджака. Он стал жестким, словно жестяная труба. Я попытался согнуть руку
хотя бы в локте и с величайшим трудом наполовину сумел это сделать.
- Видите? - сказал Тахалат. - А теперь попрошу вас отказаться от
своего намерения...
- Отказаться?
- Да.
- Ну хорошо. Я не ударю вас по...
- Нет, нет. Не в том дело, чтобы вы это сказали. Вы должны внушить
себе это, дать торжественное внутреннее обещание.
Я сделал примерно так, как он говорил. Рукав размягчился, но не до
конца. Я все еще ощущал его неестественную жесткость.
- Это потому, что вы не вполне отказались от этой мысли...
Мы по-прежнему стояли лицом к лицу, и минуту спустя рукав уже был
совершенно мягким.
- Как это делается? - спросил я. На мне был пиджак, привезенный с
Земли, - шевиотовый, пепельного цвета, в мелкую серо-голубую крапинку. Я
внимательно осмотрел рукав и заметил, что ворсинки ткани лишь теперь
укладывались, словно шерсть сперва насторожившегося, а потом
успокоившегося животного.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90