Иногда пугливо
останавливается, словно почуяв невидимую опасность. Вот она уже
под моим окном, ветер облепил ей колени юбкой. Остановилась,
поправляет платок. Руки у нее дрожат. Двинулась дальше --
теперь я вижу ее со спины. Старая перечница! Наверно, сейчас
свернет направо на бульвар Нуара. Ей осталось пройти метров сто
-- с ее скоростью это займет еще минут десять. Целых десять
минут мне придется глядеть на нее, прижавшись лбом к стеклу. И
еще раз двадцать она остановится, засеменит дальше, остановится
снова...
Я ВИЖУ будущее. Оно здесь, на этой улице, разве чуть более
блеклое, чем настоящее. Какой ему прок воплощаться в жизнь? Что
это ему даст? Старуха, ковыляя, уходит дальше, останавливается,
заправляет седую прядь, выбившуюся из-под косынки. Она идет,
она была там, теперь она здесь... Не пойму, что со мной -- вижу
я ее жесты или предвижу? Я уже не отличаю настоящего от
будущего, и, однако, что-то длится, что-то постепенно
воплощается, старуха плетется по пустынной улице, переставляя
грубые мужские ботинки. Вот оно время в его наготе, оно
осуществляется медленно, его приходится ждать, а когда оно
наступает, становится тошно, потому что замечаешь, что оно
давно уже здесь. Старуха дошла до угла, теперь она превратилась
в узелок черного тряпья. Что ж, пожалуй, это что-то новое,
только что она была не такой, когда находилась в той стороне.
Но новизна эта тусклая, заезженная, не способная удивить.
Сейчас старуха свернет за угол, старуха сворачивает -- проходит
вечность.
Я отрываюсь от окна, бреду, шатаясь, по комнате; влипаю в
зеркало, смотрю на себя с омерзением -- еще одна вечность.
Наконец, избавился от своего изображения, валюсь на постель.
Гляжу в потолок -- хорошо бы заснуть.
Спокойно. Спокойно. Вот я уже не чувствую, как скользит,
задевая меня, время. На потолке я вижу картинки. Сначала круги
света, потом кресты. Все это порхает. А вот и новая картинка --
на сей раз в глубине моих закрытых глаз. Это громадное
коленоприклоненное животное. Я вижу его передние лапы и вьючное
седло. Остальное скрыто туманом. И все же я его узнаю -- это
привязанный к камню верблюд, которого я видел в Марракеше. Он
шесть раз подряд становился на колени и снова вставал, а
мальчишки смеялись и криками подзадоривали его.
Два года назад это было удивительно -- стоило мне закрыть
глаза, и голова начинала гудеть, как улей, передо мной вставали
виденные когда-то лица, деревья, дома, японка из Камаиси,
которая нагишом мылась в бочке, убитый русский с огромной
зияющей раной, а рядом -- лужа его крови. Я ощущал во рту вкус
мускуса, в ноздрях запах масла, разливающийся в полдень по
улицам Бургоса, запах укропа, плывущий по улицам Тетуана,
слышал пересвист греческих пастухов; все это волновало меня. Но
эта радость давно уже истерлась. Неужели сегодня она возродится
вновь?
Знойное солнце в моей голове деревянно плывет, как
изображение в волшебном фонаре. За ним следует клочок синего
неба. Дернувшись несколько раз, оно застыло, я весь позолочен
им изнутри. От какого марокканского (а может, алжирского? Или
сирийского?) дня оно вдруг оторвалось? Я отдаюсь потоку,
уносящему меня в прошлое.
Мекнес. Как он выглядел, этот горец, напугавший нас в
узенькой улочке между Берденской мечетью и прелестной площадью
в тени шелковицы? Он двинулся прямо на нас, Анни шла справа от
меня. Или слева?
Это солнце и синее небо -- всего лишь обман. Вот уже сотый
раз я на него попадаюсь. Мои воспоминания -- словно золотые в
кошельке, подаренном дьяволом: откроешь его, а там сухие
листья.
Горца я больше не вижу -- вижу только огромное молочного
цвета пятно на месте вытекшего глаза. Впрочем, его ли это глаз?
Врач, который в Баку излагал мне принципы устройства
государственных абортариев, тоже был кривым, и когда я пытаюсь
вспомнить его лицо, передо мной возникает такой же беловатый
шар. У этих двоих, как у Норн, один общий глаз, и они то и дело
им обмениваются.
С этой площадью в Мекнесе, хотя я ходил по ней каждый
день, еще проще -- я вообще ее больше не вижу. У меня осталось
от нее смутное чувство, что она была прелестна, да еще эти
четыре слова, которые слились в одно: прелестная площадь в
Мекнесе. Конечно, если я закрою глаза или мутным взглядом
уставлюсь в потолок, я могу восстановить ту сцену: вдали
дерево, и на меня бежит какая-то темная, коренастая тень.
Впрочем, все это я выдумал по ходу дела. Марокканец был
высокий, сухощавый, да и увидел-то я его, только когда он меня
коснулся. Стало быть, я все еще ЗНАЮ, что он высокий и
сухощавый -- кое-какие краткие сведения в моей памяти
сохранились. Но я ничего больше не вижу: сколько я ни роюсь в
прошлом, я извлекаю из него только обрывочные картинки, и я не
знаю толком, что они означают, воспоминания это или вымыслы.
А во многих случаях исчезли и сами эти обрывки -- остались
только слова; я еще способен рассказывать и даже слишком хорошо
рассказывать разные истории (по части анекдотов со мной не
может тягаться никто, кроме морских офицеров и профессиональных
рассказчиков), но теперь от моих историй остался один остов. В
них идет речь о ком-то, кто проделывает то-то и то-то. Но это
не я, у меня с ним нет ничего общего. Он скитается по разным
странам, о которых я имею представления не больше, чем если бы
никогда в них не бывал. Иногда в своих рассказах мне случается
упомянуть красивые названия, которые можно вычитать в Атласе,
-- Аранхуэс или Кентербери. Они рождают во мне совершенно новые
образы, как бывает с тем, кто никогда не путешествовал; мою
фантазию будят слова -- вот и все.
Однако на сотню мертвых историй сохранялись одна-две
живые. Эти я вызываю в памяти с осторожностью, не часто, чтобы
они не износились. Выужу одну, передо мной воскреснет
обстановка, действующие люди, их позы. И вдруг стоп: я
почувствовал потертость -- сквозь основу чувств уже
проглядывает слово. Я угадываю: это слово вскоре займет место
многих дорогих мне образов. Я сразу останавливаюсь, начинаю
думать о другом -- не хочу перетруждать свои воспоминания. Но
тщетно -- в следующий раз, когда я захочу их оживить, многие из
них уже омертвеют.
Я делаю вялую попытку встать, чтобы найти фотографии
Мекнеса в коробке, которую я задвинул под стол. Но к чему? Эти
возбуждающие средства больше не оказывают действия на мою
память. Как-то я нашел под бюваром маленькую выцветшую
фотографию. Улыбающаяся женщина у фонтана. Я долго смотрел на
нее, не узнавая. Потом на обороте прочел: "Анни. Портсмут, 7
апреля 27 года".
Никогда еще я не испытывал с такой силой, как сегодня,
ощущения, что я лишен потайных глубин, ограничен пределами
моего тела, легковесными мыслями, которые пузырьками
поднимаются с его поверхности. Я леплю воспоминания из своего
настоящего. Я отброшен в настоящее, покинут в нем. Тщетно я
пытаюсь угнаться за своим прошлым, мне не вырваться из самого
себя.
Стучат. Это Самоучка: я совсем забыл о нем. Я обещал
показать ему фотографии, привезенные из моих путешествий.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61
останавливается, словно почуяв невидимую опасность. Вот она уже
под моим окном, ветер облепил ей колени юбкой. Остановилась,
поправляет платок. Руки у нее дрожат. Двинулась дальше --
теперь я вижу ее со спины. Старая перечница! Наверно, сейчас
свернет направо на бульвар Нуара. Ей осталось пройти метров сто
-- с ее скоростью это займет еще минут десять. Целых десять
минут мне придется глядеть на нее, прижавшись лбом к стеклу. И
еще раз двадцать она остановится, засеменит дальше, остановится
снова...
Я ВИЖУ будущее. Оно здесь, на этой улице, разве чуть более
блеклое, чем настоящее. Какой ему прок воплощаться в жизнь? Что
это ему даст? Старуха, ковыляя, уходит дальше, останавливается,
заправляет седую прядь, выбившуюся из-под косынки. Она идет,
она была там, теперь она здесь... Не пойму, что со мной -- вижу
я ее жесты или предвижу? Я уже не отличаю настоящего от
будущего, и, однако, что-то длится, что-то постепенно
воплощается, старуха плетется по пустынной улице, переставляя
грубые мужские ботинки. Вот оно время в его наготе, оно
осуществляется медленно, его приходится ждать, а когда оно
наступает, становится тошно, потому что замечаешь, что оно
давно уже здесь. Старуха дошла до угла, теперь она превратилась
в узелок черного тряпья. Что ж, пожалуй, это что-то новое,
только что она была не такой, когда находилась в той стороне.
Но новизна эта тусклая, заезженная, не способная удивить.
Сейчас старуха свернет за угол, старуха сворачивает -- проходит
вечность.
Я отрываюсь от окна, бреду, шатаясь, по комнате; влипаю в
зеркало, смотрю на себя с омерзением -- еще одна вечность.
Наконец, избавился от своего изображения, валюсь на постель.
Гляжу в потолок -- хорошо бы заснуть.
Спокойно. Спокойно. Вот я уже не чувствую, как скользит,
задевая меня, время. На потолке я вижу картинки. Сначала круги
света, потом кресты. Все это порхает. А вот и новая картинка --
на сей раз в глубине моих закрытых глаз. Это громадное
коленоприклоненное животное. Я вижу его передние лапы и вьючное
седло. Остальное скрыто туманом. И все же я его узнаю -- это
привязанный к камню верблюд, которого я видел в Марракеше. Он
шесть раз подряд становился на колени и снова вставал, а
мальчишки смеялись и криками подзадоривали его.
Два года назад это было удивительно -- стоило мне закрыть
глаза, и голова начинала гудеть, как улей, передо мной вставали
виденные когда-то лица, деревья, дома, японка из Камаиси,
которая нагишом мылась в бочке, убитый русский с огромной
зияющей раной, а рядом -- лужа его крови. Я ощущал во рту вкус
мускуса, в ноздрях запах масла, разливающийся в полдень по
улицам Бургоса, запах укропа, плывущий по улицам Тетуана,
слышал пересвист греческих пастухов; все это волновало меня. Но
эта радость давно уже истерлась. Неужели сегодня она возродится
вновь?
Знойное солнце в моей голове деревянно плывет, как
изображение в волшебном фонаре. За ним следует клочок синего
неба. Дернувшись несколько раз, оно застыло, я весь позолочен
им изнутри. От какого марокканского (а может, алжирского? Или
сирийского?) дня оно вдруг оторвалось? Я отдаюсь потоку,
уносящему меня в прошлое.
Мекнес. Как он выглядел, этот горец, напугавший нас в
узенькой улочке между Берденской мечетью и прелестной площадью
в тени шелковицы? Он двинулся прямо на нас, Анни шла справа от
меня. Или слева?
Это солнце и синее небо -- всего лишь обман. Вот уже сотый
раз я на него попадаюсь. Мои воспоминания -- словно золотые в
кошельке, подаренном дьяволом: откроешь его, а там сухие
листья.
Горца я больше не вижу -- вижу только огромное молочного
цвета пятно на месте вытекшего глаза. Впрочем, его ли это глаз?
Врач, который в Баку излагал мне принципы устройства
государственных абортариев, тоже был кривым, и когда я пытаюсь
вспомнить его лицо, передо мной возникает такой же беловатый
шар. У этих двоих, как у Норн, один общий глаз, и они то и дело
им обмениваются.
С этой площадью в Мекнесе, хотя я ходил по ней каждый
день, еще проще -- я вообще ее больше не вижу. У меня осталось
от нее смутное чувство, что она была прелестна, да еще эти
четыре слова, которые слились в одно: прелестная площадь в
Мекнесе. Конечно, если я закрою глаза или мутным взглядом
уставлюсь в потолок, я могу восстановить ту сцену: вдали
дерево, и на меня бежит какая-то темная, коренастая тень.
Впрочем, все это я выдумал по ходу дела. Марокканец был
высокий, сухощавый, да и увидел-то я его, только когда он меня
коснулся. Стало быть, я все еще ЗНАЮ, что он высокий и
сухощавый -- кое-какие краткие сведения в моей памяти
сохранились. Но я ничего больше не вижу: сколько я ни роюсь в
прошлом, я извлекаю из него только обрывочные картинки, и я не
знаю толком, что они означают, воспоминания это или вымыслы.
А во многих случаях исчезли и сами эти обрывки -- остались
только слова; я еще способен рассказывать и даже слишком хорошо
рассказывать разные истории (по части анекдотов со мной не
может тягаться никто, кроме морских офицеров и профессиональных
рассказчиков), но теперь от моих историй остался один остов. В
них идет речь о ком-то, кто проделывает то-то и то-то. Но это
не я, у меня с ним нет ничего общего. Он скитается по разным
странам, о которых я имею представления не больше, чем если бы
никогда в них не бывал. Иногда в своих рассказах мне случается
упомянуть красивые названия, которые можно вычитать в Атласе,
-- Аранхуэс или Кентербери. Они рождают во мне совершенно новые
образы, как бывает с тем, кто никогда не путешествовал; мою
фантазию будят слова -- вот и все.
Однако на сотню мертвых историй сохранялись одна-две
живые. Эти я вызываю в памяти с осторожностью, не часто, чтобы
они не износились. Выужу одну, передо мной воскреснет
обстановка, действующие люди, их позы. И вдруг стоп: я
почувствовал потертость -- сквозь основу чувств уже
проглядывает слово. Я угадываю: это слово вскоре займет место
многих дорогих мне образов. Я сразу останавливаюсь, начинаю
думать о другом -- не хочу перетруждать свои воспоминания. Но
тщетно -- в следующий раз, когда я захочу их оживить, многие из
них уже омертвеют.
Я делаю вялую попытку встать, чтобы найти фотографии
Мекнеса в коробке, которую я задвинул под стол. Но к чему? Эти
возбуждающие средства больше не оказывают действия на мою
память. Как-то я нашел под бюваром маленькую выцветшую
фотографию. Улыбающаяся женщина у фонтана. Я долго смотрел на
нее, не узнавая. Потом на обороте прочел: "Анни. Портсмут, 7
апреля 27 года".
Никогда еще я не испытывал с такой силой, как сегодня,
ощущения, что я лишен потайных глубин, ограничен пределами
моего тела, легковесными мыслями, которые пузырьками
поднимаются с его поверхности. Я леплю воспоминания из своего
настоящего. Я отброшен в настоящее, покинут в нем. Тщетно я
пытаюсь угнаться за своим прошлым, мне не вырваться из самого
себя.
Стучат. Это Самоучка: я совсем забыл о нем. Я обещал
показать ему фотографии, привезенные из моих путешествий.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61