С тех пор Тошнота меня не
отпускает, я в ее власти.
Я расплатился, Мадлена унесла блюдечко. Моя кружка плющит
на мраморной столешнице лужицу желтого пива, на которой вздулся
пузырь. Сиденье подо мной продавлено: чтобы с него не
свалиться, я плотно прижимаю к полу подошвы; холодно. Справа от
меня на столике, покрытом суконной салфеткой, идет карточная
игра. Войдя, я не разглядел игроков, я только почувствовал, что
частью на стульях, частью на столике в глубине шевелится
какая-то теплая масса, мельтешат несколько пар рук. Потом
Мадлена принесла им карты, сукно и в деревянной плошке жетоны.
Игроков не то трое, не то пятеро, не знаю, у меня не хватает
мужества на них посмотреть. Во мне лопнула какая-то пружина --
я могу двигать глазами, но не головой. Голова размякла, стала
какой-то резиновой, она словно бы еле-еле удерживается на моей
шее -- если я ее поверну, она свалится. И все же я слышу
одышливое дыхание и время от времени краем глаза вижу
багрово-красный в белых волосках промельк. Это рука.
Когда хозяйка ходит за покупками, за стойкой ее заменяет
кузен. Зовут его Адольф. Я начал его рассматривать, еще
усаживаясь на стул, и теперь продолжаю рассматривать, потому
что не могу повернуть головы. Он без пиджака, в рубашке и
фиолетовых подтяжках. Рукава Адольф засучил выше локтей.
Подтяжки почти не видны на голубой рубахе, они затерты голубым,
утонули в нем -- но это ложное самоуничижение, они не дают
забыть о себе, они раздражают меня своим ослиным упрямством,
кажется, будто они, вознамерившись стать фиолетовыми, застряли
на полпути, но от планов своих не отказались. Так и хочется им
сказать: "Ну, решайтесь же, СТАНЬТЕ, наконец, фиолетовыми, и
покончим с этим". Так нет же, они -- ни туда, ни сюда, они
запнулись в своем незавершенном усилии. Иногда голубизна
наплывает на них и полностью их накрывает -- несколько
мгновений я их не вижу. Но это лишь набежавшая волна, вскоре
голубизна местами вянет и появляются робкие островки
фиолетового цвета, они ширятся, сливаются и вновь образуют
подтяжки. Глаз у кузена Адольфа нет, под набухшими приподнятыми
веками едва виднеются белки. Адольф сонно улыбается; время от
времени он фыркает, повизгивает и вяло отмахивается, как пес,
которому что-то снится.
Его голубая ситцевая рубаха радостным пятном выделяется на
фоне шоколадной стены. Но от этого тоже тошнит. Или, вернее,
ЭТО И ЕСТЬ ТОШНОТА. Тошнота не во мне: я чувствую ее там, на
этой стене, на этих подтяжках, повсюду вокруг меня. Она
составляет одно целое с этим кафе, а я внутри. Справа теплая
масса зашумела, руки мельтешат сильнее. "Вот тебе козырь". --
"Какой еще козырь?" Длинный черный хребет склонился над
картами: "Ха-ха-ха!" -- "В чем дело? Это козырь, он с него
пошел". -- "Не знаю, не видел..." -- "Как это не видел, я пошел
с козыря". -- "Ладно, стало быть, козыри черви". Напевает:
"Козыри черви, козыри черви-червяки". Говорит: "Это что еще за
штуки, мсье? Это что еще за штуки? Беру!"
И снова молчание -- в глотке привкус сладковатого воздуха.
Запахи. Подтяжки.
Кузен встает, сделал несколько шагов, заложил руки за
спину, улыбается, поднял голову, откинулся назад, опираясь на
пятки. И в этой позе заснул. Вот он стоит, покачивается. С лица
не сходит улыбка, щеки трясутся. Сейчас он упадет. Он
отклоняется назад, все круче, круче, лицо его задрано к
потолку, но в ту минуту, когда он уже готов упасть, он ловко
хватается за край стойки, восстанавливая равновесие. И все
начинается снова. С меня хватит, я подзываю официантку.
-- Мадлена, будьте добры, поставьте пластинку. Ту, которую
я люблю, вы знаете: "Some of these days"(_8).
-- Сейчас, только, может, эти господа будут против. Когда
они играют, музыка им мешает. А впрочем, ладно, я их спрошу.
Сделав над собой чудовищное усилие, поворачиваю голову. Их
четверо. Мадлена наклоняется к багровому старику, у которого на
кончике носа пенсне с черным ободком. Прижимая карты к груди,
старик смотрит на меня из-под стекол.
-- Пожалуйста, мсье.
Улыбки. Зубы у него гнилые. Красная рука принадлежит не
ему, а его соседу, молодчику с черными усами. У этого усача
громадные ноздри, таких хватило бы накачать воздуха для целой
семьи, они занимают пол-лица, а дышит он ртом, при этом слегка
отдуваясь. Еще с ними сидит молодой парень с песьей головой.
Четвертого игрока я разглядеть не могу.
Карты падают на сукно по кругу. Руки с кольцами на пальцах
подбирают их, царапая коврик ногтями. Руки ложатся на сукно
белыми пятнами, на вид они одутловатые и пыльные. На столик
падают все новые карты, руки снуют взад и вперед. Странное
занятие -- оно не похоже ни на игру, ни на ритуал, ни на
нервный тик. Наверно, они это делают, просто чтобы заполнить
время. Но время слишком емкое, его не заполнишь. Что в него ни
опустишь, все размягчается и растягивается. Взять хотя бы
движение этой красной руки, которая, спотыкаясь, подбирает
карты: оно какое-то дряблое. Его бы вспороть и укрепить
изнутри.
Мадлена крутит ручку патефона. Только бы она не ошиблась и
не поставила, как случилось однажды, арию из "Cavalleria
Rusticana"(_9). Нет, все правильно, я узнаю мотив первых
тактов. Это старый РЭГТАИМ, с припевом для голоса. В 1917 году
на улицах Ла-Рошели я слышал, как его насвистывали американские
солдаты. Мелодия, должно быть, еще довоенная. Но запись сделана
позже. И все же это самая старая пластинка в здешней коллекции
-- пластинка фирмы Пате для сапфировой иглы.
Сейчас зазвучит припев -- он-то и нравится мне больше
всего, нравится, как он круто выдается вперед, точно скала в
море. Пока что играет джаз; мелодии нет, просто ноты, мириады
крохотных толчков. Они не знают отдыха, неумолимая
закономерность вызывает их к жизни и истребляет, не давая им
времени оглянуться, пожить для себя. Они бегут, толкутся,
мимоходом наносят мне короткий удар и гибнут. Мне хотелось бы
их удержать, но я знаю: если мне удастся остановить одну из
этих нот, у меня в руках окажется всего лишь вульгарный,
немощный звук. Я должен примириться с их смертью -- более того,
я должен ее ЖЕЛАТЬ: я почти не знаю других таких пронзительных
и сильных ощущений.
Я начинаю согреваться, мне становится хорошо. Тут ничего
особенного еще нет, просто крохотное счастье в мире Тошноты:
оно угнездилось внутри вязкой лужи, внутри НАШЕГО времени --
времени сиреневых подтяжек и продавленных сидений, --
его составляют широкие, мягкие мгновения, которые
расползаются наподобие масляного пятна. Не успев родиться, оно
уже постарело, и мне кажется, я знаю его уже двадцать лет.
Есть другое счастье -- где-то вовне есть эта стальная
лента, узкое пространство музыки, оно пересекает наше время из
конца в конец, отвергая его, прорывая его своими мелкими сухими
стежками; есть другое время.
-- Мсье Рандю играет червями, ходи тузом.
Голос скользнул и сник. Стальную ленту не берет ничто --
ни открывшаяся дверь, ни струя холодного воздуха, обдавшего мои
колени, ни приход ветеринара с маленькой дочкой:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61
отпускает, я в ее власти.
Я расплатился, Мадлена унесла блюдечко. Моя кружка плющит
на мраморной столешнице лужицу желтого пива, на которой вздулся
пузырь. Сиденье подо мной продавлено: чтобы с него не
свалиться, я плотно прижимаю к полу подошвы; холодно. Справа от
меня на столике, покрытом суконной салфеткой, идет карточная
игра. Войдя, я не разглядел игроков, я только почувствовал, что
частью на стульях, частью на столике в глубине шевелится
какая-то теплая масса, мельтешат несколько пар рук. Потом
Мадлена принесла им карты, сукно и в деревянной плошке жетоны.
Игроков не то трое, не то пятеро, не знаю, у меня не хватает
мужества на них посмотреть. Во мне лопнула какая-то пружина --
я могу двигать глазами, но не головой. Голова размякла, стала
какой-то резиновой, она словно бы еле-еле удерживается на моей
шее -- если я ее поверну, она свалится. И все же я слышу
одышливое дыхание и время от времени краем глаза вижу
багрово-красный в белых волосках промельк. Это рука.
Когда хозяйка ходит за покупками, за стойкой ее заменяет
кузен. Зовут его Адольф. Я начал его рассматривать, еще
усаживаясь на стул, и теперь продолжаю рассматривать, потому
что не могу повернуть головы. Он без пиджака, в рубашке и
фиолетовых подтяжках. Рукава Адольф засучил выше локтей.
Подтяжки почти не видны на голубой рубахе, они затерты голубым,
утонули в нем -- но это ложное самоуничижение, они не дают
забыть о себе, они раздражают меня своим ослиным упрямством,
кажется, будто они, вознамерившись стать фиолетовыми, застряли
на полпути, но от планов своих не отказались. Так и хочется им
сказать: "Ну, решайтесь же, СТАНЬТЕ, наконец, фиолетовыми, и
покончим с этим". Так нет же, они -- ни туда, ни сюда, они
запнулись в своем незавершенном усилии. Иногда голубизна
наплывает на них и полностью их накрывает -- несколько
мгновений я их не вижу. Но это лишь набежавшая волна, вскоре
голубизна местами вянет и появляются робкие островки
фиолетового цвета, они ширятся, сливаются и вновь образуют
подтяжки. Глаз у кузена Адольфа нет, под набухшими приподнятыми
веками едва виднеются белки. Адольф сонно улыбается; время от
времени он фыркает, повизгивает и вяло отмахивается, как пес,
которому что-то снится.
Его голубая ситцевая рубаха радостным пятном выделяется на
фоне шоколадной стены. Но от этого тоже тошнит. Или, вернее,
ЭТО И ЕСТЬ ТОШНОТА. Тошнота не во мне: я чувствую ее там, на
этой стене, на этих подтяжках, повсюду вокруг меня. Она
составляет одно целое с этим кафе, а я внутри. Справа теплая
масса зашумела, руки мельтешат сильнее. "Вот тебе козырь". --
"Какой еще козырь?" Длинный черный хребет склонился над
картами: "Ха-ха-ха!" -- "В чем дело? Это козырь, он с него
пошел". -- "Не знаю, не видел..." -- "Как это не видел, я пошел
с козыря". -- "Ладно, стало быть, козыри черви". Напевает:
"Козыри черви, козыри черви-червяки". Говорит: "Это что еще за
штуки, мсье? Это что еще за штуки? Беру!"
И снова молчание -- в глотке привкус сладковатого воздуха.
Запахи. Подтяжки.
Кузен встает, сделал несколько шагов, заложил руки за
спину, улыбается, поднял голову, откинулся назад, опираясь на
пятки. И в этой позе заснул. Вот он стоит, покачивается. С лица
не сходит улыбка, щеки трясутся. Сейчас он упадет. Он
отклоняется назад, все круче, круче, лицо его задрано к
потолку, но в ту минуту, когда он уже готов упасть, он ловко
хватается за край стойки, восстанавливая равновесие. И все
начинается снова. С меня хватит, я подзываю официантку.
-- Мадлена, будьте добры, поставьте пластинку. Ту, которую
я люблю, вы знаете: "Some of these days"(_8).
-- Сейчас, только, может, эти господа будут против. Когда
они играют, музыка им мешает. А впрочем, ладно, я их спрошу.
Сделав над собой чудовищное усилие, поворачиваю голову. Их
четверо. Мадлена наклоняется к багровому старику, у которого на
кончике носа пенсне с черным ободком. Прижимая карты к груди,
старик смотрит на меня из-под стекол.
-- Пожалуйста, мсье.
Улыбки. Зубы у него гнилые. Красная рука принадлежит не
ему, а его соседу, молодчику с черными усами. У этого усача
громадные ноздри, таких хватило бы накачать воздуха для целой
семьи, они занимают пол-лица, а дышит он ртом, при этом слегка
отдуваясь. Еще с ними сидит молодой парень с песьей головой.
Четвертого игрока я разглядеть не могу.
Карты падают на сукно по кругу. Руки с кольцами на пальцах
подбирают их, царапая коврик ногтями. Руки ложатся на сукно
белыми пятнами, на вид они одутловатые и пыльные. На столик
падают все новые карты, руки снуют взад и вперед. Странное
занятие -- оно не похоже ни на игру, ни на ритуал, ни на
нервный тик. Наверно, они это делают, просто чтобы заполнить
время. Но время слишком емкое, его не заполнишь. Что в него ни
опустишь, все размягчается и растягивается. Взять хотя бы
движение этой красной руки, которая, спотыкаясь, подбирает
карты: оно какое-то дряблое. Его бы вспороть и укрепить
изнутри.
Мадлена крутит ручку патефона. Только бы она не ошиблась и
не поставила, как случилось однажды, арию из "Cavalleria
Rusticana"(_9). Нет, все правильно, я узнаю мотив первых
тактов. Это старый РЭГТАИМ, с припевом для голоса. В 1917 году
на улицах Ла-Рошели я слышал, как его насвистывали американские
солдаты. Мелодия, должно быть, еще довоенная. Но запись сделана
позже. И все же это самая старая пластинка в здешней коллекции
-- пластинка фирмы Пате для сапфировой иглы.
Сейчас зазвучит припев -- он-то и нравится мне больше
всего, нравится, как он круто выдается вперед, точно скала в
море. Пока что играет джаз; мелодии нет, просто ноты, мириады
крохотных толчков. Они не знают отдыха, неумолимая
закономерность вызывает их к жизни и истребляет, не давая им
времени оглянуться, пожить для себя. Они бегут, толкутся,
мимоходом наносят мне короткий удар и гибнут. Мне хотелось бы
их удержать, но я знаю: если мне удастся остановить одну из
этих нот, у меня в руках окажется всего лишь вульгарный,
немощный звук. Я должен примириться с их смертью -- более того,
я должен ее ЖЕЛАТЬ: я почти не знаю других таких пронзительных
и сильных ощущений.
Я начинаю согреваться, мне становится хорошо. Тут ничего
особенного еще нет, просто крохотное счастье в мире Тошноты:
оно угнездилось внутри вязкой лужи, внутри НАШЕГО времени --
времени сиреневых подтяжек и продавленных сидений, --
его составляют широкие, мягкие мгновения, которые
расползаются наподобие масляного пятна. Не успев родиться, оно
уже постарело, и мне кажется, я знаю его уже двадцать лет.
Есть другое счастье -- где-то вовне есть эта стальная
лента, узкое пространство музыки, оно пересекает наше время из
конца в конец, отвергая его, прорывая его своими мелкими сухими
стежками; есть другое время.
-- Мсье Рандю играет червями, ходи тузом.
Голос скользнул и сник. Стальную ленту не берет ничто --
ни открывшаяся дверь, ни струя холодного воздуха, обдавшего мои
колени, ни приход ветеринара с маленькой дочкой:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61