Корсиканец подошел к Самоучке ближе.
-- Слышите, что говорит эта дама? -- завопил он прямо ему
в лицо. -- Нечего комедию ломать. Вас поймали на месте
преступления, грязный негодяй.
-- Мсье, извольте соблюдать вежливость, -- с достоинством
сказал Самоучка.
Так полагалось по роли. Быть может, Самоучка хотел бы
признаться во всем, убежать, но он должен был доиграть свою
роль до конца. Он не глядел на корсиканца, глаза его были
полузакрыты. Руки повисли как плети, он был страшно бледен. И
вдруг волна крови прихлынула к его лицу.
Корсиканец задыхался от ярости.
-- Вежливым? Скотина! Думаешь, я ничего не замечал? Говорю
тебе: я за тобой следил. Я уже много месяцев за тобой слежу.
Самоучка пожал плечами и сделал вид, что снова углубился в
чтение. Пунцовый, со слезами на глазах, он всем своим видом
изображал человека, с глубоким интересом и вниманием
рассматривающего репродукцию византийской мозаики.
-- И он еще продолжает читать! Каков наглец, -- сказала
дама, поглядев на корсиканца.
Корсиканец был в нерешительности. В этот самый миг
помощник главного библиотекаря, скромный и благонравный молодой
человек, которого корсиканец держит в страхе, медленно привстал
из-за своего стола и крикнул: "В чем дело, Паоли?" Настало
секундное замешательство, и я понадеялся было, что на том дело
и кончится. Но корсиканец, должно быть, взглянул на себя со
стороны и почувствовал, что смешон. Распаленный злобой, не
зная, что еще сказать своей бессловесной жертве, он выпрямился
во весь свой крохотный рост и с размаху рассек кулаком
пространство. Испуганный Самоучка обернулся. Открыв рот, он
глядел на корсиканца; в глазах его был жуткий страх.
-- Если вы ударите меня, я буду жаловаться, -- выговорил
он с натугой. -- Я ухожу по собственной воле.
Я тоже вскочил, но поздно: корсиканец издал короткий,
сладострастный вопль и вдруг двинул Самоучку кулаком в нос. На
мгновение я увидел только глаза Самоучки, его прекрасные,
расширившиеся от боли и стыда глаза, а под ними рукав и смуглый
кулак. Когда корсиканец свой кулак убрал, из носа Самоучки
потекла кровь. Он хотел закрыть лицо руками, но корсиканец
ударил его еще раз, в самый угол рта. Самоучка обмяк на стуле,
глядя перед собой робким и кротким взглядом. Из носа на одежду
капала кровь. Правой рукой он пытался нащупать свой сверток, а
левой упорно вытирал кровоточащие ноздри.
-- Я ухожу, -- сказал он, как бы обращаясь к самому себе.
Моя соседка побледнела, глаза у нее сверкали.
-- Так ему и надо, -- сказала она. -- Подлец.
Я весь трясся от гнева. Обогнув стол, я схватил
коротышку-корсиканца за шиворот и поднял на воздух. Он задрыгал
ногами. Меня подмывало хватить его об стол. Он весь посинел и
отбивался, пытаясь вцепиться ногтями мне в лицо, но не мог
дотянуться до него своими короткими ручками. Я не произносил ни
слова, но у меня руки чесались расквасить ему морду. Он это
понял и заслонился локтем. Я был доволен, я видел, что он
перетрусил.
-- Отстань, гад, -- захрипел он вдруг. -- Ты что, тоже из
голубых?
Я по ею пору не понимаю, почему я его выпустил. Испугался
неприятностей? Или стал размазней за годы праздности в Бувиле?
В былые времена я выбил бы ему все зубы. Я обернулся к
Самоучке, который наконец-то встал. Но он избегал моего взгляда
и, понурив голову, побрел к вешалке за своим пальто. Левой
рукой он по-прежнему проводил у себя под носом, словно пытаясь
остановить кровотечение. Но кровь продолжала течь, и я
побоялся, как бы ему не стало плохо. Не глядя ни на кого, он
пробормотал:
-- Я хожу сюда много лет...
Но едва я опустил коротышку на пол, тот снова почувствовал
себя хозяином положения...
-- Убирайся вон, -- заявил он Самоучке, -- и чтобы ноги
твоей тут не было, не то тебя выпроводит полиция.
Я нагнал Самоучку на нижних ступеньках лестницы. Мне было
неловко, я мучился его стыдом, я не знал, что ему сказать. Он
делал вид, что не замечает меня. Наконец, вынув носовой платок,
он что-то в него сплюнул. Нос кровоточил уже не так сильно.
-- Давайте зайдем в аптеку, -- неловко предложил я.
Он не ответил. Из читального зала доносился громкий шум.
Должно быть, там все заговорили разом. Женщина пронзительно
рассмеялась.
-- Я больше никогда не смогу сюда прийти, -- сказал
Самоучка.
Он обернулся и растерянно оглядел лестницу и вход в
читальный зал. От этого движения струйка крови потекла по его
шее за воротник. Рот и щеки у него были перепачканы кровью.
-- Пойдемте, -- сказал я, беря его под локоть.
Он вздрогнул и резко высвободился из моих рук.
-- Оставьте меня!
-- Но я не могу бросить вас одного. Вам надо помочь смыть
кровь, проводить вас к врачу.
-- Оставьте меня, мсье, -- повторял он. -- Пожалуйста,
оставьте.
Он был на грани истерики -- я не стал его удерживать. На
мгновение лучи заходящего солнца осветили его удаляющуюся
сутулую спину, потом он исчез. На пороге осталось пятно крови в
форме звезды.
Час спустя
Пасмурно, солнце садится, поезд отходит через два часа. Я
в последний раз заглянул в городской парк и теперь прохаживаюсь
по улице Булибе. Я ЗНАЮ, что это улица Булибе, но я ее больше
не узнаю. Прежде, когда я шел по ней, мне всегда казалось, что
я вступаю в толщу здравого смысла. Приземистая, квадратная, со
своей неуклюжей основательностью, с неровной, залитой гудроном
мостовой, улица Булибе была похожа на шоссейные дороги в той их
части, что проходит по небольшим богатым городкам и на
несколько километров тянется вдоль трехэтажных домов; я называл
ее крестьянской улицей, и она нравилась мне -- очень уж
неожиданно она выглядела в торговом порту. Все дома и сегодня
на месте, но они утратили свой сельский облик -- здания как
здания, ничего больше. Такое же чувство было у меня и только
что в парке: растения, лужайки, фонтан Оливье Маскере,
казалось, упрямо отказываются что-либо выражать. Я понимаю --
город покинул меня сам. Я еще не уехал из Бувиля, а меня в
Бувиле уже нет. Мне странно, что надо еще два часа пробыть в
городе, который, не обращая на меня внимания, уже расставляет
по местам мебель, накрывая ее чехлами, чтобы сегодня вечером
или завтра она во всей своей нетронутой красе предстала глазам
вновь прибывших. А я, как никогда прежде, чувствую себя
забытым.
Сделав несколько шагов, я останавливаюсь. Я смакую
всеобъемлющее забвение, в которое я ввергнут. Я нахожусь между
двумя городами; один со мной не знаком, другой --
раззнакомился. Кто вспоминает обо мне? Быть может, грузная
молодая женщина в Лондоне... Да и обо МНЕ ли она думает? К тому
же есть еще этот тип, этот египтянин. Быть может, сейчас он
вошел к ней в номер, быть может, обнимает ее. Я не ревную, я
знаю, что она живой мертвец. Даже если бы она любила его всем
сердцем, все равно это была бы любовь умершей. А я -- я был ее
последней живой любовью. Но все же он может ей дать другое --
наслаждение. И если сейчас она изнемогает в бездонной сумятице
ощущений, значит, в ней не осталось ничего, что связывает ее со
мной.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61