С таким же успехом
это мог бы быть, к примеру, издохший осел, который, раздувшись
от воды, плывет по большой, широкой реке брюхом кверху, плывет
по большой, серой, широко разлившейся реке, а я сижу на брюхе
осла, спустив ноги в светлую воду. Вещи освободились от своих
названий. Вот они, причудливые, упрямые, огромные, и глупо
называть их сиденьями и вообще говорить о них что-нибудь. Я
среди Вещей, среди не поддающихся наименованию вещей. Они
окружили меня, одинокого, бессловесного, беззащитного, они подо
мной, они надо мной. Они ничего не требуют, не навязывают себя,
просто они есть. Между подушкой сиденья и деревянной стенкой
проходит узенькая, темная линия, она бежит вдоль сиденья с
таинственным и проказливым видом, ни дать ни взять -- улыбка. Я
прекрасно знаю, что это не улыбка, но она существует, она бежит
под белесоватыми стеклами, под дребезжанием стекол, она упрямо
держится под голубыми картинками, которые мелькают за окнами,
останавливаются и снова пускаются в путь, она упрямо держится,
как смутное воспоминание об улыбке, как полузабытое слово, от
него остался в памяти только первый слог, и самое лучшее --
отвести глаза и думать о чем-нибудь другом, например об этом
человеке, полулежащем на скамье вон там, против меня. У него
голова цвета глины и голубые глаза. Вся правая часть его тела
обмякла, правая рука приклеилась к телу, правая часть едва
жива, живет с трудом, живет скаредно, словно ее разбил паралич.
Но зато на левой стороне паразитирует крохотная, быстро
распространяющаяся язва существования; вот рука дрогнула, вот
она поднялась, на ее конце -- распрямленная кисть. А теперь
дрогнула и кисть, и когда она оказалась на уровне черепа, один
из пальцев вытянулся и стал скрести ногтем волосатую кожу. В
правом углу рта появилось что-то вроде сладострастной гримасы,
левая сторона остается мертвой. Вздрагивают стекла, вздрагивает
рука, скребет и скребет ноготь, под неподвижными глазами
кривится в улыбке рот, и человек терпит, не замечая, крохотное
существование, которым набухла его правая сторона и которое,
чтобы воплотиться, позаимствовало его правую руку и правую
щеку. Кондуктор преграждает мне путь:
-- Подождите остановки.
Но я отталкиваю его и на ходу соскакиваю с трамвая. Больше
я вынести не мог. Не мог вынести навязчивую близость вещей. Я
толкаю калитку, вхожу, пушинки существования вспархивают ввысь
и усаживаются на ветках. Теперь я знаю, где я -- я в городском
парке. Падаю на скамью между громадными черными стволами, между
черными узловатыми руками, которые тянутся к небу. Дерево
скребет землю под моими ногами черным когтем. Мне бы так
хотелось расслабиться, забыться, заснуть. Но я не могу: я
задыхаюсь, существование проникает в меня через все поры, через
рот, через нос, через уши...
И вдруг, разом, пелена прорывается, я понял, я УВИДЕЛ.
6 часов вечера
Не могу сказать, чтобы мне отлегло, что я доволен, --
наоборот, меня это придавило. Но зато я достиг цели, я знаю то,
что хотел узнать, я понял все, что со мной происходит, начиная
с января. Тошнота не прошла и вряд ли скоро пройдет, но я уже
не страдаю ею -- это не болезнь, не мимолетный приступ, это я
сам.
Итак, только что я был в парке. Под скамьей, как раз там,
где я сидел, в землю уходил корень каштана. Но я уже не помнил,
что это корень. Слова исчезли, а с ними смысл вещей, их
назначение, бледные метки, нанесенные людьми на их поверхность.
Я сидел ссутулившись, опустив голову, наедине с этой темной
узловатой массой в ее первозданном виде, которая пугала меня. И
вдруг меня осенило.
У меня перехватило дух. Никогда до этих последних дней я
не понимал, что значит "существовать". Я был как все остальные
люди, как те, что прогуливаются по берегу моря в своих весенних
одеждах. Я, как они, говорил: "Море -- зеленое, а белая точка
вверху -- это чайка", но я не чувствовал, что все это
существует, что чайка -- это "существующая чайка". Как правило,
существование прячется от глаз. Оно тут, оно вокруг нас, в нас,
оно МЫ САМИ, нельзя произнести двух слов, не говоря о нем, но
прикоснуться к нему нельзя. Когда я считал, что думаю о нем,
пожалуй, я не думал ни о чем, голова моя была пуста, а может, в
ней было всего одно слово -- "существовать". Или я мыслил...
как бы это выразиться? Я мыслил категорией ПРИНАДЛЕЖНОСТИ. Я
говорил себе: "Море принадлежит к группе предметов зеленого
цвета, или зеленый цвет -- одна из характеристик моря". Даже
когда я смотрел на вещи, я был далек от мысли, что они
существуют, -- они представали передо мной как некая декорация.
Я брал их в руки, пользовался ими, предвидел, какое
сопротивление они могут оказать. Но все это происходило на
поверхности. Если бы меня спросили, что такое существование, я
по чистой совести ответил бы: ничего, пустая форма, привносимая
извне, ничего не меняющая в сути вещей. И вдруг на тебе -- вот
оно, все стало ясно как день; существование вдруг сбросило с
себя свои покровы. Оно утратило безобидность абстрактной
категории: это была сама плоть вещей, корень состоял из
существования. Или, вернее, корень, решетка парка, скамейка,
жиденький газон лужайки -- все исчезло; разнообразие вещей,
пестрота индивидуальности были всего лишь видимостью,
лакировкой. Лак облез, остались чудовищные, вязкие и
беспорядочные массы -- голые бесстыдной и жуткой наготой.
Я боялся пошевельнуться, но, и не двигаясь, я видел позади
деревьев синие колонны, и люстру музыкального павильона, и
среди зарослей лавра -- Велледу. Все эти предметы... как бы это
сказать? Они мне мешали. Я хотел бы, чтобы они существовали не
так назойливо, более скупо, более абстрактно, более сдержанно.
Каштан мозолил мне глаза. Зеленая ржавчина покрывала его до
середины ствола; черная вздувшаяся кора напоминала обваренную
кожу. Негромкое журчанье воды в фонтане Маскере вливалось мне в
уши и, угнездившись в них, заполняло их вздохами; ноздри
забивал гнилостный зеленый запах. Все тихо уступало,
поддавалось существованию -- так усталые женщины отдаются
смеху, размягченным голосом приговаривая: "Хорошо посмеяться".
Вещи выставляли себя напоказ друг другу, поверяя друг другу,
гнусность своего существования. Я понял, что середины между
небытием и разомлевшей избыточностью нет. Если ты существуешь,
ты должен существовать ДО ЭТОЙ ЧЕРТЫ, до цвели, до вздутия, до
непристойности. Есть другой мир -- в нем сохраняют свои чистые
строгие линии круги и мелодии. Но существовать -- значит
поддаваться. Деревья, синие ночные столбы, радостный хрип
фонтана, живые запахи, маленькие сгустки тепла в холодном
воздухе, рыжий человек, переваривающий пищу на скамье, -- в
этой общей дремоте, в этом общем переваривании пищи было что-то
комическое... Комическое... нет, до этого дело не дошло; то,
что существует, смешным быть не может; но было в этом какое-то
расплывчатое, почти неуловимое сходство с водевильной
ситуацией. Мы являли собой уйму существований, которые сами
себе мешали, сами себя стесняли;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61
это мог бы быть, к примеру, издохший осел, который, раздувшись
от воды, плывет по большой, широкой реке брюхом кверху, плывет
по большой, серой, широко разлившейся реке, а я сижу на брюхе
осла, спустив ноги в светлую воду. Вещи освободились от своих
названий. Вот они, причудливые, упрямые, огромные, и глупо
называть их сиденьями и вообще говорить о них что-нибудь. Я
среди Вещей, среди не поддающихся наименованию вещей. Они
окружили меня, одинокого, бессловесного, беззащитного, они подо
мной, они надо мной. Они ничего не требуют, не навязывают себя,
просто они есть. Между подушкой сиденья и деревянной стенкой
проходит узенькая, темная линия, она бежит вдоль сиденья с
таинственным и проказливым видом, ни дать ни взять -- улыбка. Я
прекрасно знаю, что это не улыбка, но она существует, она бежит
под белесоватыми стеклами, под дребезжанием стекол, она упрямо
держится под голубыми картинками, которые мелькают за окнами,
останавливаются и снова пускаются в путь, она упрямо держится,
как смутное воспоминание об улыбке, как полузабытое слово, от
него остался в памяти только первый слог, и самое лучшее --
отвести глаза и думать о чем-нибудь другом, например об этом
человеке, полулежащем на скамье вон там, против меня. У него
голова цвета глины и голубые глаза. Вся правая часть его тела
обмякла, правая рука приклеилась к телу, правая часть едва
жива, живет с трудом, живет скаредно, словно ее разбил паралич.
Но зато на левой стороне паразитирует крохотная, быстро
распространяющаяся язва существования; вот рука дрогнула, вот
она поднялась, на ее конце -- распрямленная кисть. А теперь
дрогнула и кисть, и когда она оказалась на уровне черепа, один
из пальцев вытянулся и стал скрести ногтем волосатую кожу. В
правом углу рта появилось что-то вроде сладострастной гримасы,
левая сторона остается мертвой. Вздрагивают стекла, вздрагивает
рука, скребет и скребет ноготь, под неподвижными глазами
кривится в улыбке рот, и человек терпит, не замечая, крохотное
существование, которым набухла его правая сторона и которое,
чтобы воплотиться, позаимствовало его правую руку и правую
щеку. Кондуктор преграждает мне путь:
-- Подождите остановки.
Но я отталкиваю его и на ходу соскакиваю с трамвая. Больше
я вынести не мог. Не мог вынести навязчивую близость вещей. Я
толкаю калитку, вхожу, пушинки существования вспархивают ввысь
и усаживаются на ветках. Теперь я знаю, где я -- я в городском
парке. Падаю на скамью между громадными черными стволами, между
черными узловатыми руками, которые тянутся к небу. Дерево
скребет землю под моими ногами черным когтем. Мне бы так
хотелось расслабиться, забыться, заснуть. Но я не могу: я
задыхаюсь, существование проникает в меня через все поры, через
рот, через нос, через уши...
И вдруг, разом, пелена прорывается, я понял, я УВИДЕЛ.
6 часов вечера
Не могу сказать, чтобы мне отлегло, что я доволен, --
наоборот, меня это придавило. Но зато я достиг цели, я знаю то,
что хотел узнать, я понял все, что со мной происходит, начиная
с января. Тошнота не прошла и вряд ли скоро пройдет, но я уже
не страдаю ею -- это не болезнь, не мимолетный приступ, это я
сам.
Итак, только что я был в парке. Под скамьей, как раз там,
где я сидел, в землю уходил корень каштана. Но я уже не помнил,
что это корень. Слова исчезли, а с ними смысл вещей, их
назначение, бледные метки, нанесенные людьми на их поверхность.
Я сидел ссутулившись, опустив голову, наедине с этой темной
узловатой массой в ее первозданном виде, которая пугала меня. И
вдруг меня осенило.
У меня перехватило дух. Никогда до этих последних дней я
не понимал, что значит "существовать". Я был как все остальные
люди, как те, что прогуливаются по берегу моря в своих весенних
одеждах. Я, как они, говорил: "Море -- зеленое, а белая точка
вверху -- это чайка", но я не чувствовал, что все это
существует, что чайка -- это "существующая чайка". Как правило,
существование прячется от глаз. Оно тут, оно вокруг нас, в нас,
оно МЫ САМИ, нельзя произнести двух слов, не говоря о нем, но
прикоснуться к нему нельзя. Когда я считал, что думаю о нем,
пожалуй, я не думал ни о чем, голова моя была пуста, а может, в
ней было всего одно слово -- "существовать". Или я мыслил...
как бы это выразиться? Я мыслил категорией ПРИНАДЛЕЖНОСТИ. Я
говорил себе: "Море принадлежит к группе предметов зеленого
цвета, или зеленый цвет -- одна из характеристик моря". Даже
когда я смотрел на вещи, я был далек от мысли, что они
существуют, -- они представали передо мной как некая декорация.
Я брал их в руки, пользовался ими, предвидел, какое
сопротивление они могут оказать. Но все это происходило на
поверхности. Если бы меня спросили, что такое существование, я
по чистой совести ответил бы: ничего, пустая форма, привносимая
извне, ничего не меняющая в сути вещей. И вдруг на тебе -- вот
оно, все стало ясно как день; существование вдруг сбросило с
себя свои покровы. Оно утратило безобидность абстрактной
категории: это была сама плоть вещей, корень состоял из
существования. Или, вернее, корень, решетка парка, скамейка,
жиденький газон лужайки -- все исчезло; разнообразие вещей,
пестрота индивидуальности были всего лишь видимостью,
лакировкой. Лак облез, остались чудовищные, вязкие и
беспорядочные массы -- голые бесстыдной и жуткой наготой.
Я боялся пошевельнуться, но, и не двигаясь, я видел позади
деревьев синие колонны, и люстру музыкального павильона, и
среди зарослей лавра -- Велледу. Все эти предметы... как бы это
сказать? Они мне мешали. Я хотел бы, чтобы они существовали не
так назойливо, более скупо, более абстрактно, более сдержанно.
Каштан мозолил мне глаза. Зеленая ржавчина покрывала его до
середины ствола; черная вздувшаяся кора напоминала обваренную
кожу. Негромкое журчанье воды в фонтане Маскере вливалось мне в
уши и, угнездившись в них, заполняло их вздохами; ноздри
забивал гнилостный зеленый запах. Все тихо уступало,
поддавалось существованию -- так усталые женщины отдаются
смеху, размягченным голосом приговаривая: "Хорошо посмеяться".
Вещи выставляли себя напоказ друг другу, поверяя друг другу,
гнусность своего существования. Я понял, что середины между
небытием и разомлевшей избыточностью нет. Если ты существуешь,
ты должен существовать ДО ЭТОЙ ЧЕРТЫ, до цвели, до вздутия, до
непристойности. Есть другой мир -- в нем сохраняют свои чистые
строгие линии круги и мелодии. Но существовать -- значит
поддаваться. Деревья, синие ночные столбы, радостный хрип
фонтана, живые запахи, маленькие сгустки тепла в холодном
воздухе, рыжий человек, переваривающий пищу на скамье, -- в
этой общей дремоте, в этом общем переваривании пищи было что-то
комическое... Комическое... нет, до этого дело не дошло; то,
что существует, смешным быть не может; но было в этом какое-то
расплывчатое, почти неуловимое сходство с водевильной
ситуацией. Мы являли собой уйму существований, которые сами
себе мешали, сами себя стесняли;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61