Пока мы любили друг друга, мы не позволяли даже самому
ничтожному из наших мгновений, самой пустяковой из наших
горестей отделиться от нас и остаться в минувшем. Запахи,
звуки, оттенки каждого дня, даже мысли, не высказанные вслух,
-- мы все удерживали при себе, и все оставалось живым; мы
продолжали наслаждаться и мучиться всем этим в настоящем.
Никаких воспоминаний: беспощадная, палящая любовь -- ни тени,
ни уголка, где укрыться, куда отступить. Три года,
спрессованные воедино, составляли наше сегодня. Потому-то мы и
расстались: у нас не хватило сил выносить дальше такое бремя. А
потом, когда Анни сразу, без раздумий, бросила меня, три года
рухнули в прошлое. Я даже не страдал, я был опустошен. Потом
время потекло дальше, и пустота стала разрастаться. Потом в
Сайгоне, когда я решил вернуться во Францию, все, что еще
сохранялось от прошлого -- чужеземные лица, площади, набережные
длинных рек, -- все кануло в небытие. И теперь мое прошлое --
громадный провал. А мое настоящее -- вот эта официантка в
черной блузке, замечтавшаяся у прилавка, вот этот человек. Все,
что я знаю о своей жизни, мне кажется, я вычитал из книг.
Дворцы Бенареса, терраса Прокаженного короля, храмы Явы с их
огромными разрушенными лестницами, когда-то на мгновение
отразившись в моих глазах, остались там, на прежнем своем
месте. Трамвай, проходящий по вечерам мимо отеля "Прентания",
не уносит ведь на своих стеклах отражения неоновых вывесок --
на мгновение вспыхнув, он уходит прочь с темными стеклами.
А человек неотступно меня разглядывает -- это начинает
меня раздражать. Такой коротышка и еще важничает. Официантка
наконец решается его обслужить. Она лениво тянет свою громадную
черную руку, достает бутылку и приносит ее вместе со стаканом.
-- Пожалуйста, мсье.
-- Мсье Ахилл, -- учтиво сообщает он.
Она, не отвечая, наливает ему спиртное. Вдруг он быстро
отдергивает палец, который прижимал к носу, и кладет обе ладони
на стол. Он откинул голову назад, глаза его блестят.
-- Бедная девушка, -- холодно произносит он.
Служанка вздрагивает, я тоже; он сказал это непередаваемым
тоном, с удивлением, что ли, -- словно произнес эти слова не
он, а кто-то другой. Нам всем троим неловко.
Первой оправилась от смущения толстуха официантка: она
лишена воображения. Она с достоинством мерит взглядом мсье
Ахилла -- она прекрасно сознает, что может одной рукой схватить
его за шиворот и выкинуть вон.
-- Почему это я бедная?
Он мнется. В замешательстве смотрит на нее, потом начинает
смеяться. По лицу его разбежались бесчисленные морщинки, он
легко вертит кистями рук.
-- Обиделась. Да я просто так сказал: "бедная девушка", к
слову пришлось. Я ничего не имел в виду.
Но официантка поворачивается к нему спиной и уходит за
стойку -- она всерьез обижена. Он снова смеется:
-- Ха-ха-ха! Да у меня просто вырвалось. Ну что поделаешь?
Неужели рассердилась? Рассердилась, -- констатирует он, словно
бы обращаясь ко мне.
Я отворачиваюсь. Он приподнял свой стакан, но пить не
собирается -- он удивленно и смущенно щурит глаза. Можно
подумать, он пытается что-то вспомнить. Служанка села за кассу
и занялась рукоделием. Все снова смолкло, но это уже не прежняя
тишина. Вот и дождь -- он легонько стучит по матовым стеклам;
если на улице еще остались дети в карнавальных костюмах,
картонные маски размокнут и полиняют.
Служанка зажигает свет -- еще только два часа, но небо
совсем почернело, в такой темноте шить невозможно. Мягкий свет;
люди сидят по домам, они, конечно, тоже зажгли лампы. Они
читают или смотрят в окно на небо. Для них... для них все
иначе. Они состарились по-другому. Они живут среди завещанного
добра, среди подарков, и каждый предмет их обстановки --
воспоминание. Каминные часы, медали, портреты, ракушки,
пресс-папье, ширмы, шали. Их шкафы битком набиты бутылками,
отрезами, старой одеждой, газетами -- они сохранили все.
Прошлое -- это роскошь собственника.
А где бы я стал хранить свое прошлое? Прошлое в карман не
положишь, надо иметь дом, где его разместить. У меня есть
только мое тело, одинокий человек со своим одиноким телом не
может удержать воспоминания, они проходят сквозь него. Я не
имею права жаловаться: я хотел одного -- быть свободным.
Маленький человек ерзает и вздыхает. Он совсем съежился в
своем пальто, но время от времени выпрямляется, обретая
человеческий облик. У него тоже нет прошлого. Если хорошенько
поискать, можно, конечно, найти у родственников, которые с ним
больше не встречаются, фотографию какой-нибудь свадьбы, на
которой он присутствует в крахмальном воротничке, рубашке с
пластроном и с торчащими молодыми усиками. От меня, наверно, не
осталось и этого.
Вот он опять на меня смотрит. Сейчас он со мной заговорит,
я весь ощетинился. Никакой симпатии мы друг к другу не
чувствуем -- просто мы похожи, в этом все дело. Он одинок, как
я, но глубже погряз в одиночестве. Вероятно, он ждет твоей
Тошноты или чего-нибудь в этом роде. Стало быть, теперь уже
есть люди, которые меня узнают: поглядев на меня, они думают:
"Этот из наших". Ну так в чем дело? Чего ему надо? Он должен
понимать: помочь мы ничем друг другу не можем. Люди семейные
сидят по домам посреди своих воспоминаний. А мы, два
беспамятных обломка, -- здесь. Если он сейчас встанет и
обратится ко мне, я взорвусь.
Дверь с шумом распахивается -- это доктор Роже.
-- Приветствую всех.
Он входит, свирепый, подозрительный, покачиваясь на своих
длинных ногах, с трудом выдерживающих груз его тела. Я часто
вижу доктора по воскресеньям в пивной "Везелиз", но он " не
знает. Он сложен, как отставные тренеры Жуэнвиля: бицепсы
толщиной с ляжку, объем груди сто десять, а ноги хлипкие.
-- Жанна, Жанна, крошка моя.
Он семенит к вешалке, чтобы повесить на крючок широкополую
фетровую шляпу. Служанка сложила рукоделия и не спеша, сонно
идет к доктору, чтобы высвободить его из его плаща.
-- Что будете пить, доктор?
Он с важностью воззрился на нее. Вот что я называю
красивой мужской головой. Потрепанное, изборожденное жизнью и
страстями лицо. Но доктор понял суть жизни, обуздал свои
страсти.
-- Я и сам не знаю, чего я хочу, -- говорит он густым
голосом.
Он рухнул на скамью напротив меня и отирает пот со лба.
Когда ему не надо удерживать равновесие, он чувствует себя
прекрасно. Глаза его внушают робость, большие глаза, черные и
властные.
-- Это будет... будет, будет, будет старый кальвадос, дитя
мое.
Служанка, не шевелясь, созерцает громадное, изрытое
морщинами лицо. Она задумалась. Маленький человечек поднял
голову и облегченно улыбается. И вправду, этот колосс -- наш
избавитель. На нас надвигалось что-то зловещее. А теперь я дышу
полной грудью -- мы среди людей.
-- Ну так что, где мой кальвадос?
Служанка вздрагивает и уходит. А доктор вытянул свои
толстые ручищи и сгреб в охапку столик. Мсье Ахилл счастлив --
он хотел бы привлечь внимание доктора. Но тщетно он болтает
ногами и подпрыгивает на скамье -- он так мал, что его не
слышно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61