Сошел мсье Фаскель вниз
или нет? В глубине души я не очень верил в его смерть, это-то
меня и раздражало! Мысль была какая-то смутная, я не мог ни
отделаться от нее, ни в ней утвердиться. По полу стучали
ботинки корсиканца. Несколько раз он останавливался возле меня
с таким видом, точно хотел заговорить со мной. Но удерживался и
шагал дальше.
Около часа ушли последние читатели. Есть мне не хотелось,
и, главное, не хотелось уходить. Я поработал еще некоторое
время, и вдруг вздрогнул -- я был замурован в безмолвии.
Я поднял голову -- я остался один. Корсиканец, наверно,
спустился вниз к жене -- консьержке библиотеки. Мне захотелось
услышать его шаги. Но услышал я только треск рассыпавшегося в
печи уголька. Читальный зал подернулся туманом, нет, не
настоящим туманом, тот давно рассеялся, другим, которым все еще
были полны улицы, он сочился из стен, из мостовой. Все стало
каким-то шатким. Конечно, книги по-прежнему стояли на полках на
своих местах в алфавитном порядке, коричневые и черные корешки
и наклейки на них: ОД-фл 7996 (Открытый доступ -- французская
литература) или ОД-ен (Открытый доступ -- естественные науки).
Но... как бы это объяснить? Обычно плотные, приземистые, они
вместе с печкой, с зелеными лампами, с большими окнами и
лестницами ставят рамки будущему. Пока ты остаешься в этих
стенах, все чему предстоит случиться, может случиться только
справа или слева от печки. Если бы сам Святой Дени вошел в зал,
неся в руках свою голову, ему все равно пришлось бы войти
справа, пройти между полками, отданными французской литературе,
и столом, за которым работают ассистентки. И если он будет
парить в двадцати сантиметрах над полом, не касаясь земли, его
окровавленная шея непременно окажется как раз на уровне третьей
книжной полки. Таким образом, все эти предметы обычно хотя бы
очерчивают границы возможного.
Так вот, сегодня они не очерчивали ничего -- казалось,
само их существование поставлено под вопрос, и им стоит
величайшего труда дотянуть до следующего мгновения. Я крепко
стиснул в руках книгу, которую читал, -- но даже самые резкие
ощущения стерлись. Все казалось ненастоящим -- меня окружала
картонная декорация, которую в любую минуту можно было
передвинуть. Мир ждал, съежившись, затаив дыхание, -- ждал
своего кризиса, своей Тошноты, как недавно мсье Ахилл.
Я встал, я больше не мог оставаться посреди этих
обессилевших вещей. Я решил взглянуть из окна на череп
Эмпетраза. Я прошептал: "Случиться может все что угодно, все
что угодно может произойти". Понятное дело, не в духе тех
ужасов, что придумали люди, -- Эмпетраз не пустится в пляс на
своем постаменте, речь совсем о другом.
Я с ужасом смотрел на все эти зыбкие предметы, которые в
любую минуту могли рухнуть, -- ну да, я находился здесь, я жил
среди этих книг, начиненных знаниями: одни из них описывали
незыблемые формы животного мира, другие объясняли, что в мире
сохраняется неизменное количество энергии, да, я стоял у окна,
стекла которого имели строго определенный коэффициент
преломления лучей. Но какие хрупкие это были преграды!
По-моему, мир только потому не меняется до неузнаваемости за
одну ночь, что ему лень. Но сегодня у него был такой вид,
словно он хочет стать другим. А в этом случае может случиться
все, решительно все.
Нельзя терять ни минуты: в основе моей тревоги то, что
произошло в кафе "Мабли". Надо вернуться туда, надо увидеть
мсье Фаскеля, убедиться, что он жив, в случае необходимйсти
дотронуться до его рук или бороды. Тогда, может, я приду в
себя.
Я поспешно схватил пальто, не надел его, а просто накинул
на плечи, и. бросился вон. В городском саду на той же самой
скамейке я увидел человека в пелерине: между двумя пунцовыми от
холода ушами белело громадное мертвенное лицо.
Издалека сверкало своими огнями кафе "Мабли" -- на сей
раз, наверно, были зажжены все двенадцать ламп. Я ускорил шаги:
надо покончить с этой историей. Сначала я заглянул в кафе через
огромное окно -- зал был пуст. Ни кассирши, ни официанта, ни
мсье Фаскеля.
Мне пришлось сделать над собой громадное усилие, чтобы
войти; садиться я не стал. "Официант!" -- окликнул я. Никакого
ответа. На одном из столиков пустая чашка. На блюдечке кусок
сахара.
-- Есть тут кто-нибудь?
На вешалке висело пальто. На круглом столике валялись
журналы в черных картонных папках. Удерживая дыхание, я
старался уловить хоть какой-нибудь звук. Легонько скрипнула
лестница в жилые комнаты. С улицы донесся гудок парохода. Я
вышел, пятясь и не спуская глаз с лестницы.
Я все понимаю: в два часа дня посетителей мало, мсье
Фаскель простудился, официанта он послал с каким-нибудь
поручением -- может быть за врачом. Все правильно -- и все-таки
мне необходимо увидеть мсье Фаскеля. На углу улицы Турнебрид я
обернулся и с отвращением посмотрел на искрящееся огнями
безлюдное кафе. На втором этаже ставни были закрыты.
Меня охватила самая настоящая паника. Я уже не соображал,
куда я иду. Я помчался вдоль доков. Свернул в пустынные улицы
квартала Бовуази -- дома уставились на мою бегущую фигуру
своими угрюмыми глазами. "Куда идти? Куда? " --тоскливо
повторял я. Случиться может все. Время от времени я с бьющимся
сердцем резко оборачивался назад. Что происходит за моей
спиной? Может, это начнется позади меня, и, когда я внезапно
обернусь, будет уже поздно? Пока я в состоянии держать предметы
в поле моего зрения, ничего не случится, вот я и пожирал
глазами мостовую, дома, газовые рожки; взгляд мой перескакивал
с одного предмета на другой, чтобы захватить их врасплох,
остановить в разгар их превращения. Вид у них был какой-то
неестественный, но я настойчиво убеждал себя: "Это газовый
рожок, это водоразборная колонка" и пытался властью своего
взгляда вернуть им их повседневный вид. Часто на моем пути
попадались бары: "Бретонское кафе", "Морской бар". Я
останавливался, в нерешительности медлил перед их розовыми
тюлевыми занавесками: может, эти плотно занавешенные пивнушки
метаморфоза обошла стороной, может, в них еще осталась частица
вчерашнего мира, огражденная и забытая. Но чтобы убедиться в
этом, надо открыть дверь, войти. Я не решался; я продолжал свой
путь. В особенности меня пугали двери домов. Я боялся, что они
откроются сами собой. В конце концов я зашагал посреди улицы.
Внезапно я оказался на набережной Северных Доков. Рыбачьи
лодки, маленькие яхты. Я поставил ногу на бухту веревок в
каменном гнезде. Здесь, вдали от домов, вдали от дверей, я
воспользуюсь минутной передышкой. На спокойной, испещренной
черными горошинами воде плавала пробка.
"А ПОД водой? Ты подумал о том, что может находиться ПОД
водой?" Скажем, какое-то животное. Огромный панцирь, наполовину
увязший в грязи. Двенадцать пар ног медленно копошатся в тине.
Время от времени животное слегка приподнимается. В водной
глубине. Я подошел, высматривая признаки ряби, слабого
волнения. Но пробка неподвижно застыла среди черных горошин.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61
или нет? В глубине души я не очень верил в его смерть, это-то
меня и раздражало! Мысль была какая-то смутная, я не мог ни
отделаться от нее, ни в ней утвердиться. По полу стучали
ботинки корсиканца. Несколько раз он останавливался возле меня
с таким видом, точно хотел заговорить со мной. Но удерживался и
шагал дальше.
Около часа ушли последние читатели. Есть мне не хотелось,
и, главное, не хотелось уходить. Я поработал еще некоторое
время, и вдруг вздрогнул -- я был замурован в безмолвии.
Я поднял голову -- я остался один. Корсиканец, наверно,
спустился вниз к жене -- консьержке библиотеки. Мне захотелось
услышать его шаги. Но услышал я только треск рассыпавшегося в
печи уголька. Читальный зал подернулся туманом, нет, не
настоящим туманом, тот давно рассеялся, другим, которым все еще
были полны улицы, он сочился из стен, из мостовой. Все стало
каким-то шатким. Конечно, книги по-прежнему стояли на полках на
своих местах в алфавитном порядке, коричневые и черные корешки
и наклейки на них: ОД-фл 7996 (Открытый доступ -- французская
литература) или ОД-ен (Открытый доступ -- естественные науки).
Но... как бы это объяснить? Обычно плотные, приземистые, они
вместе с печкой, с зелеными лампами, с большими окнами и
лестницами ставят рамки будущему. Пока ты остаешься в этих
стенах, все чему предстоит случиться, может случиться только
справа или слева от печки. Если бы сам Святой Дени вошел в зал,
неся в руках свою голову, ему все равно пришлось бы войти
справа, пройти между полками, отданными французской литературе,
и столом, за которым работают ассистентки. И если он будет
парить в двадцати сантиметрах над полом, не касаясь земли, его
окровавленная шея непременно окажется как раз на уровне третьей
книжной полки. Таким образом, все эти предметы обычно хотя бы
очерчивают границы возможного.
Так вот, сегодня они не очерчивали ничего -- казалось,
само их существование поставлено под вопрос, и им стоит
величайшего труда дотянуть до следующего мгновения. Я крепко
стиснул в руках книгу, которую читал, -- но даже самые резкие
ощущения стерлись. Все казалось ненастоящим -- меня окружала
картонная декорация, которую в любую минуту можно было
передвинуть. Мир ждал, съежившись, затаив дыхание, -- ждал
своего кризиса, своей Тошноты, как недавно мсье Ахилл.
Я встал, я больше не мог оставаться посреди этих
обессилевших вещей. Я решил взглянуть из окна на череп
Эмпетраза. Я прошептал: "Случиться может все что угодно, все
что угодно может произойти". Понятное дело, не в духе тех
ужасов, что придумали люди, -- Эмпетраз не пустится в пляс на
своем постаменте, речь совсем о другом.
Я с ужасом смотрел на все эти зыбкие предметы, которые в
любую минуту могли рухнуть, -- ну да, я находился здесь, я жил
среди этих книг, начиненных знаниями: одни из них описывали
незыблемые формы животного мира, другие объясняли, что в мире
сохраняется неизменное количество энергии, да, я стоял у окна,
стекла которого имели строго определенный коэффициент
преломления лучей. Но какие хрупкие это были преграды!
По-моему, мир только потому не меняется до неузнаваемости за
одну ночь, что ему лень. Но сегодня у него был такой вид,
словно он хочет стать другим. А в этом случае может случиться
все, решительно все.
Нельзя терять ни минуты: в основе моей тревоги то, что
произошло в кафе "Мабли". Надо вернуться туда, надо увидеть
мсье Фаскеля, убедиться, что он жив, в случае необходимйсти
дотронуться до его рук или бороды. Тогда, может, я приду в
себя.
Я поспешно схватил пальто, не надел его, а просто накинул
на плечи, и. бросился вон. В городском саду на той же самой
скамейке я увидел человека в пелерине: между двумя пунцовыми от
холода ушами белело громадное мертвенное лицо.
Издалека сверкало своими огнями кафе "Мабли" -- на сей
раз, наверно, были зажжены все двенадцать ламп. Я ускорил шаги:
надо покончить с этой историей. Сначала я заглянул в кафе через
огромное окно -- зал был пуст. Ни кассирши, ни официанта, ни
мсье Фаскеля.
Мне пришлось сделать над собой громадное усилие, чтобы
войти; садиться я не стал. "Официант!" -- окликнул я. Никакого
ответа. На одном из столиков пустая чашка. На блюдечке кусок
сахара.
-- Есть тут кто-нибудь?
На вешалке висело пальто. На круглом столике валялись
журналы в черных картонных папках. Удерживая дыхание, я
старался уловить хоть какой-нибудь звук. Легонько скрипнула
лестница в жилые комнаты. С улицы донесся гудок парохода. Я
вышел, пятясь и не спуская глаз с лестницы.
Я все понимаю: в два часа дня посетителей мало, мсье
Фаскель простудился, официанта он послал с каким-нибудь
поручением -- может быть за врачом. Все правильно -- и все-таки
мне необходимо увидеть мсье Фаскеля. На углу улицы Турнебрид я
обернулся и с отвращением посмотрел на искрящееся огнями
безлюдное кафе. На втором этаже ставни были закрыты.
Меня охватила самая настоящая паника. Я уже не соображал,
куда я иду. Я помчался вдоль доков. Свернул в пустынные улицы
квартала Бовуази -- дома уставились на мою бегущую фигуру
своими угрюмыми глазами. "Куда идти? Куда? " --тоскливо
повторял я. Случиться может все. Время от времени я с бьющимся
сердцем резко оборачивался назад. Что происходит за моей
спиной? Может, это начнется позади меня, и, когда я внезапно
обернусь, будет уже поздно? Пока я в состоянии держать предметы
в поле моего зрения, ничего не случится, вот я и пожирал
глазами мостовую, дома, газовые рожки; взгляд мой перескакивал
с одного предмета на другой, чтобы захватить их врасплох,
остановить в разгар их превращения. Вид у них был какой-то
неестественный, но я настойчиво убеждал себя: "Это газовый
рожок, это водоразборная колонка" и пытался властью своего
взгляда вернуть им их повседневный вид. Часто на моем пути
попадались бары: "Бретонское кафе", "Морской бар". Я
останавливался, в нерешительности медлил перед их розовыми
тюлевыми занавесками: может, эти плотно занавешенные пивнушки
метаморфоза обошла стороной, может, в них еще осталась частица
вчерашнего мира, огражденная и забытая. Но чтобы убедиться в
этом, надо открыть дверь, войти. Я не решался; я продолжал свой
путь. В особенности меня пугали двери домов. Я боялся, что они
откроются сами собой. В конце концов я зашагал посреди улицы.
Внезапно я оказался на набережной Северных Доков. Рыбачьи
лодки, маленькие яхты. Я поставил ногу на бухту веревок в
каменном гнезде. Здесь, вдали от домов, вдали от дверей, я
воспользуюсь минутной передышкой. На спокойной, испещренной
черными горошинами воде плавала пробка.
"А ПОД водой? Ты подумал о том, что может находиться ПОД
водой?" Скажем, какое-то животное. Огромный панцирь, наполовину
увязший в грязи. Двенадцать пар ног медленно копошатся в тине.
Время от времени животное слегка приподнимается. В водной
глубине. Я подошел, высматривая признаки ряби, слабого
волнения. Но пробка неподвижно застыла среди черных горошин.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61