И вот сегодня я загляделся на рыжеватые сапоги
кавалерийского офицера, который вышел из казармы. Проследив за
ними глазами, я заметил на краю лужи клочок бумаги. Я подумал:
сейчас офицер втопчет бумажку сапогом в грязь -- ан нет, он
разом перешагнул и бумажку и лужу. Я подошел ближе -- это
оказалась страница линованной бумаги, судя по всему, вырванная
из школьной тетради. Намокшая под дождем, она вся измялась,
вздулась и покрылась волдырями, как обожженная рука. Красная
полоска полей слиняла розоватыми подтеками, местами чернила
расплылись. Нижнюю часть страницы скрывала засохшая корка
грязи. Я наклонился, уже предвкушая, как дотронусь до этого
нежного сырого теста и мои пальцы скатают его в серые
комочки... И не смог.
Секунду я стоял нагнувшись, прочел слова: "Диктант. Белая
сова" -- и распрямился с пустыми руками. Я утратил свободу, я
больше не властен делать то, что хочу.
Предметы не должны нас БЕСПОКОИТЬ: ведь они не живые
существа. Ими пользуются, их кладут на место, среди них живут,
они полезны -- вот и все. А меня они беспокоят, и это
невыносимо. Я боюсь вступать с ними в контакт, как если бы они
были живыми существами!
Теперь я понял -- теперь мне точнее помнится то, что я
почувствовал однажды на берегу моря, когда держал в руках
гальку. Это было какое-то сладковатое омерзение. До чего же это
было гнусно! И исходило это ощущение от камня, я уверен, это
передавалось от камня моим рукам. Вот именно, совершенно точно:
руки словно бы тошнило.
Четверг утром, в библиотеке
Только что, спускаясь по лестнице отеля, я слышал, как
Люси в сотый раз плакалась хозяйке, продолжая вощить ступени.
Хозяйка отвечала с натугой, короткими фразами -- она еще не
успела вставить зубной протез; она была полуголая, в розовом
халате и в домашних туфлях. Люси, по своему обыкновению, ходила
замарашкой; время от времени переставая натирать ступени, она
выпрямлялась на коленях, чтобы взглянуть на хозяйку. Говорила
она без передышки, рассудительным тоном.
-- По мне, в сто раз лучше, если бы он бабником был, --
говорила она. -- Я бы на это рукой махнула, лишь бы ему вреда
ни было.
Речь шла о ее муже. Эта чернявая коротышка в сорок лег,
скопив деньжат, приобрела себе восхитительного парня,
слесаря-монтажника с заводов Лекуэнт. Брак оказался
несчастливым. Муж не бьет Люси, не обманывает, но он пьет,
каждый вечер он приходит домой пьяным. Дела его плохи -- за три
месяца он на моих глазах пожелтел и истаял. Люси думает, что
это от пьянства. По-моему, скорее от туберкулеза.
-- Надо крепиться, -- говорит Люси.
Я уверен, это ее гложет, но исподволь, неторопливо: она
крепится, она не в состоянии ни утешиться, ни отдаться своему
горю. Она думает о своем горе понемножку, именно понемножку,
капельку сегодня, капельку завтра, она извлекает из него барыш.
В особенности на людях, потому что ее жалеют, да к тому же ей
отчасти приятно рассуждать о своей беде благоразумным тоном,
словно давая советы. Я часто слышу, как, оставшись в номерах
одна, она тихонько мурлычет, чтобы не думать. Но целыми днями
она ходит угрюмая, чуть что никнет и дуется.
-- Это сидит вот здесь, -- говорит она, прикладывая руку к
груди. -- И не отпускает.
Она расходует свое горе, как скупец. Должно быть, она так
же скупа и в радостях. Интересно, не хочется ли ей порой
избавиться от этой однообразной муки, от этого брюзжанья,
которое возобновляется, едва она перестает напевать, не хочется
ли ей однажды испытать страдание полной мерой, с головой уйти в
отчаяние.
Впрочем, для нее это невозможно -- она зажата.
Четверг, после полудня
"Маркиз де Рольбон внешне был безобразен. Королева
Мария-Антуанетта часто называла его своей "милой обезьянкой". И
однако, он одерживал победы над всеми придворными дамами, и не
фиглярствуя, как урод Вуазенон, а посредством магнетизма,
который внушал красавицам страсть, толкавшую их на совершенные
безумства. Он интригует, играет довольно двусмысленную роль в
деле с ожерельем и после длительных сношений с Мирабо-Тонно и
Нерсиа в 1790 году исчезает со сцены. Он появляется вновь уже в
России, где прилагает руку к убийству Павла I, а потом
отправляется путешествовать в еще более дальние края -- Индию,
Китай и Туркестан. Он обделывает сомнительные коммерческие
дела, составляет заговоры, шпионит. В 1813 году он возвращается
в Париж и в 1816-м становится всемогущим: он -- единственный
наперсник герцогини Ангулемской. Эта капризная старуха,
одержимая зловещими воспоминаниями детства, завидев маркиза,
расплывается в умиротворенной улыбке. Покровительствуемый ею
Рольбон делает погоду при дворе. В марте 1820 года он женится
на восемнадцатилетней красавице мадемуазель де Роклор. Маркизу
де Рольбону в эту пору исполнилось семьдесят, он на вершине
почестей, жизнь его достигла апогея. Семь месяцев спустя по
обвинению в измене он арестован, брошен в темницу, где умирает,
пробыв в заключении пять лет и так и не дождавшись
расследования своего дела".
Я с грустью перечитал эту заметку Жермена Берже(_7). С
этих нескольких строк и началось мое знакомство с маркизом де
Рольбоном. Как он меня обворожил, как я влюбился в него по
прочтении этих скупых слов! Из-за него, из-за этого маленького
человечка, я и оказался здесь. Возвратившись из своих
странствий, я с таким же успехом мог обосноваться в Париже или
в Марселе. Но большая часть документов, связанных с длительными
периодами жизни маркиза во Франции, сосредоточена в
муниципальной библиотеке Бувиля. Рольбон владел родовым
поместьем в Маромме. До войны в этом местечке еще жил один из
его потомков, архитектор Рольбон-Кампуире, который умер в 1912
году, завещав бувильской библиотеке богатейший архив: письма
маркиза, часть его дневника, разного рода документы. Я до сих
пор еще не все разобрал.
Я рад, что нашел свои заметки. Я не перечитывал их десять
лет. Мне кажется, мой почерк изменился: раньше он был более
убористым. Как я любил в тот год маркиза де Рольбона! Помню,
однажды вечером (это было во вторник) я целый день проработал в
библиотеке Мазарини. По переписке маркиза 1789--1790 годов я
угадал, как ловко он провел Нерсиа. Было темно, я шел по авеню
Мен и на углу улицы Гэте купил себе жареных каштанов. Ох, и
счастлив же я был! Я смеялся про себя, воображая, какую
физиономию скорчил Нерсиа, вернувшись из Германии. Образ
маркиза вроде этих чернил -- с тех пор как я начал им
заниматься, он заметно выцвел.
Прежде всего я не могу понять его поведения начиная с 1801
года. И дело не в том, что не хватает документов, --
сохранились письма, обрывки воспоминаний, секретные донесения,
архивы полиции. Документов, наоборот, едва ли не слишком много.
Но этим свидетельствам недостает определенности,
основательности. Они не противоречат друг другу, нет, но и не
согласуются друг с другом. Словно речь в них идет не об одном и
том же человеке. И однако, другие историки работают с
материалами такого рода.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61