Но зато я с
удовольствием разбирался в побуждениях русской аристократии.
Вот только Рольбон меня раздражает. Он делает тайну из
самых ничтожных пустяков. Чем, например, он занимался на
Украине в августе 1804 года? Он говорит о своей поездке в
уклончивых выражениях:
"Потомство рассудит, не заслужил ли я, пусть даже усилия
мои и не увенчались успехом, другой награды, нежели грубое
предательство и унижение, какие мне пришлось сносить молча,
хотя я таил в душе то, что заставило бы насмешников умолкнуть и
ввергло бы их в пучину страха".
Однажды я попался на эту удочку: он с многозначительными
умолчаниями описывал свою краткую поездку в Бувиль в 1790 году.
Я потратил целый месяц, пытаясь проследить за каждым его шагом.
Оказалось, что в результате он обрюхатил дочь одного из своих
фермеров. Уж не самый ли он обыкновенный лицедей?
Я страшно злюсь на этого маленького лживого фата; может,
это с досады -- я восхищался тем, как он лжет другим, но мне
хотелось бы, чтобы для меня он сделал исключение; я надеялся,
что мы, как два ярмарочных мошенника, стакнемся друг с другом
через головы всех этих мертвецов и в конце концов мне он скажет
правду! Но он ничего, ничегошеньки не сказал, точно так же, как
царю Александру и Людовику XVIII, которых он дурачил. Мне очень
важно, чтобы Рольбон чего-то стоил. Плут он, конечно, но кто не
плут? А вот мелкий или крупный плут? Я не так ценю исторические
изыскания, чтобы тратить время на мертвеца, которого, будь он
жив, я не удостоил бы рукопожатием. Что я знаю о маркизе?
Трудно вообразить жизнь более яркую, чем та, что прожил он, но
он ли ее творец? Если бы только его письма не были такими
напыщенными... Эх, увидеть бы его глаза, может, у него была
очаровательная манера склонять голову к плечу или с хитрым
видом прикладывать к носу свой длинный указательный палец, а
может, между двумя лживыми любезностями прорывалась вдруг
вспышка его подлинного бурного темперамента, которую он тут же
подавлял. Но он умер -- от него остались только "Трактат о
стратегии" и "Размышления о добродетели".
Дай я себе волю, я бы так ясно его вообразил: под
блестящей иронией, жертвой которой пали очень многие, кроется
простая, чуть ли не наивная душа. Задумывается он редко, но во
всех случаях, повинуясь особому наитию, действует именно так,
как следует. В своем плутовстве он искренен, непосредствен,
воистину великодушен и так же чистосердечен, как в своей любви
к добродетели. Предав своих друзей и благодетелей, он со всей
серьезностью обращает свои взоры к происшедшему, чтобы извлечь
из него мораль. Он считает, что не имеет никаких прав на
других, а другие на него, и дары, которые ему подносит жизнь,
не заслужены им, но зато безвозмездны. Он страстно увлекается
всем и так же легко ко всему остывает. А все его письма и труды
писал вовсе не он -- он заказывал их наемному писаке.
Только если я стану все это воображать, мне впору писать о
маркизе Рольбоне роман.
11 часов вечера
Поужинал в "Приюте путейцев". Хозяйка оказалась на месте,
пришлось с ней переспать; но это была с моей стороны чистейшая
любезность. Она мне чем-то неприятна: слишком белая и пахнет
новорожденным. В порыве страсти она прижимала мою голову к
своей груди -- она считает, что так надо. Мои пальцы вяло
копошились под одеялом, потом рука отяжелела. Я подумал о
маркизе де Рольбоне -- в конце концов, что мне мешает написать
о нем роман? Рука скользнула вдоль бедра хозяйки, и я вдруг
увидел маленький сад, заросший приземистыми, широкими
деревьями, а с них свисали огромные, покрытые волосками листья.
И всюду кишели муравьи, сороконожки и моль. Были тут животные
еще более отвратительные: тело их состояло из ломтика
поджаренного хлеба -- из таких делают канапе с голубями,
двигались они боком, переступая на крабьих клешнях. Листья были
черным-черны от всех этих насекомых. Позади кактусов и опунций
стоящая в городском парке Велледа указывала пальцем на свои
половые органы. "Этот сад воняет блевотиной!" -- крикнул я.
-- Я не хотела вас будить, -- сказала хозяйка, -- но
складка простыни натирает мне ягодицы, и потом мне пора сойти
вниз, обслужить клиентов с парижского поезда.
Канун поста
Я высек Мориса Барреса. Нас было трое солдат, и у одного
из нас посередине лица -- дыра. Морис Баррес подошел к нам и
сказал: "Молодцы" -- и каждому дал по букетику фиалок. "А я не
знаю, куда его девать", -- сказал солдат с дырявым лицом. И
тогда Морис Баррес сказал: "Сунь его в дырку в своей голове".
"Я суну его тебе в задницу", -- ответил солдат. И мы положили
Мориса Барреса лицом вниз и стали стаскивать с него штаны. Под
штанами у него оказалась кардинальская мантия. Мы задрали
мантию, а Морис Баррес стал кричать: "Осторожней! У меня брюки
со штрипками". Но мы высекли его до крови и лепестками фиалок
выложили на его заду голову Деруледа.
С некоторых пор я слишком часто запоминаю свои сны. И как
видно, во сне беспокойно мечусь на постели -- по утрам одеяло
всегда валяется на полу. Сегодня канун поста, но для Бувиля
этот день мало что значит: во всем городе едва наберется сотня
человек, которые рядятся в карнавальные костюмы.
Когда я спускался по лестнице, меня окликнула хозяйка:
-- Вам письмо.
Письмо. Последнее письмо я получил в мае прошлого года от
хранителя руанской библиотеки. Хозяйка ведет меня в свой
кабинет и протягивает длинный конверт, желтый и пухлый, --
письмо от Анни. Вот уже пять лет я не имею от нее известий.
Письмо было отправлено по моему старому парижскому адресу, на
нем штемпель от первого февраля.
Выхожу из отеля на улицу -- в руке у меня конверт, я не
решаюсь его открыть. Анни пишет все на той же почтовой бумаге.
Интересно, покупает ли она ее, как и раньше, в писчебумажном
магазинчике на Пиккадилли? Наверно, она сохранила свою прежнюю
прическу, думаю я, свои густые белокурые волосы, которые не
хотела стричь. И наверно, ведет терпеливую борьбу перед
зеркалами, чтобы сохранить свое лицо, и не из кокетства, не из
боязни постареть -- просто она хочет остаться такой, какая она
есть, точь-в-точь такой же. Может, это мне и нравилось в ней
больше всего -- властная, неумолимая верность малейшей черточке
своего облика.
Буквы адреса, выведенные твердым почерком фиолетовыми
чернилами (и чернилами она пользуется прежними), все еще слегка
поблескивают.
"Мсье Антуану Рокантену".
Как я люблю читать свое имя на этих конвертах. Сквозь
туман проступила одна из ее улыбок, я увидел ее глаза,
склоненную голову: когда я сидел, она с улыбкой становилась
передо мной. Моя голова оказывалась на уровне ее талии, Анни
вытягивала руки, хватала меня за плечи и встряхивала.
Конверт тяжелый, в письме, должно быть, не меньше шести
страниц. Каракули моей бывшей консьержки наползают сверху на
прекрасный почерк.
"Отель "Прентания" -- Бувиль"
Эти крохотные буквы совсем без блеска. Распечатав конверт,
я от разочарования молодею на шесть лет.
"Не понимаю, как у Анни получаются такие разбухшие
конверты, -- внутри в них никогда ничего нет".
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61
удовольствием разбирался в побуждениях русской аристократии.
Вот только Рольбон меня раздражает. Он делает тайну из
самых ничтожных пустяков. Чем, например, он занимался на
Украине в августе 1804 года? Он говорит о своей поездке в
уклончивых выражениях:
"Потомство рассудит, не заслужил ли я, пусть даже усилия
мои и не увенчались успехом, другой награды, нежели грубое
предательство и унижение, какие мне пришлось сносить молча,
хотя я таил в душе то, что заставило бы насмешников умолкнуть и
ввергло бы их в пучину страха".
Однажды я попался на эту удочку: он с многозначительными
умолчаниями описывал свою краткую поездку в Бувиль в 1790 году.
Я потратил целый месяц, пытаясь проследить за каждым его шагом.
Оказалось, что в результате он обрюхатил дочь одного из своих
фермеров. Уж не самый ли он обыкновенный лицедей?
Я страшно злюсь на этого маленького лживого фата; может,
это с досады -- я восхищался тем, как он лжет другим, но мне
хотелось бы, чтобы для меня он сделал исключение; я надеялся,
что мы, как два ярмарочных мошенника, стакнемся друг с другом
через головы всех этих мертвецов и в конце концов мне он скажет
правду! Но он ничего, ничегошеньки не сказал, точно так же, как
царю Александру и Людовику XVIII, которых он дурачил. Мне очень
важно, чтобы Рольбон чего-то стоил. Плут он, конечно, но кто не
плут? А вот мелкий или крупный плут? Я не так ценю исторические
изыскания, чтобы тратить время на мертвеца, которого, будь он
жив, я не удостоил бы рукопожатием. Что я знаю о маркизе?
Трудно вообразить жизнь более яркую, чем та, что прожил он, но
он ли ее творец? Если бы только его письма не были такими
напыщенными... Эх, увидеть бы его глаза, может, у него была
очаровательная манера склонять голову к плечу или с хитрым
видом прикладывать к носу свой длинный указательный палец, а
может, между двумя лживыми любезностями прорывалась вдруг
вспышка его подлинного бурного темперамента, которую он тут же
подавлял. Но он умер -- от него остались только "Трактат о
стратегии" и "Размышления о добродетели".
Дай я себе волю, я бы так ясно его вообразил: под
блестящей иронией, жертвой которой пали очень многие, кроется
простая, чуть ли не наивная душа. Задумывается он редко, но во
всех случаях, повинуясь особому наитию, действует именно так,
как следует. В своем плутовстве он искренен, непосредствен,
воистину великодушен и так же чистосердечен, как в своей любви
к добродетели. Предав своих друзей и благодетелей, он со всей
серьезностью обращает свои взоры к происшедшему, чтобы извлечь
из него мораль. Он считает, что не имеет никаких прав на
других, а другие на него, и дары, которые ему подносит жизнь,
не заслужены им, но зато безвозмездны. Он страстно увлекается
всем и так же легко ко всему остывает. А все его письма и труды
писал вовсе не он -- он заказывал их наемному писаке.
Только если я стану все это воображать, мне впору писать о
маркизе Рольбоне роман.
11 часов вечера
Поужинал в "Приюте путейцев". Хозяйка оказалась на месте,
пришлось с ней переспать; но это была с моей стороны чистейшая
любезность. Она мне чем-то неприятна: слишком белая и пахнет
новорожденным. В порыве страсти она прижимала мою голову к
своей груди -- она считает, что так надо. Мои пальцы вяло
копошились под одеялом, потом рука отяжелела. Я подумал о
маркизе де Рольбоне -- в конце концов, что мне мешает написать
о нем роман? Рука скользнула вдоль бедра хозяйки, и я вдруг
увидел маленький сад, заросший приземистыми, широкими
деревьями, а с них свисали огромные, покрытые волосками листья.
И всюду кишели муравьи, сороконожки и моль. Были тут животные
еще более отвратительные: тело их состояло из ломтика
поджаренного хлеба -- из таких делают канапе с голубями,
двигались они боком, переступая на крабьих клешнях. Листья были
черным-черны от всех этих насекомых. Позади кактусов и опунций
стоящая в городском парке Велледа указывала пальцем на свои
половые органы. "Этот сад воняет блевотиной!" -- крикнул я.
-- Я не хотела вас будить, -- сказала хозяйка, -- но
складка простыни натирает мне ягодицы, и потом мне пора сойти
вниз, обслужить клиентов с парижского поезда.
Канун поста
Я высек Мориса Барреса. Нас было трое солдат, и у одного
из нас посередине лица -- дыра. Морис Баррес подошел к нам и
сказал: "Молодцы" -- и каждому дал по букетику фиалок. "А я не
знаю, куда его девать", -- сказал солдат с дырявым лицом. И
тогда Морис Баррес сказал: "Сунь его в дырку в своей голове".
"Я суну его тебе в задницу", -- ответил солдат. И мы положили
Мориса Барреса лицом вниз и стали стаскивать с него штаны. Под
штанами у него оказалась кардинальская мантия. Мы задрали
мантию, а Морис Баррес стал кричать: "Осторожней! У меня брюки
со штрипками". Но мы высекли его до крови и лепестками фиалок
выложили на его заду голову Деруледа.
С некоторых пор я слишком часто запоминаю свои сны. И как
видно, во сне беспокойно мечусь на постели -- по утрам одеяло
всегда валяется на полу. Сегодня канун поста, но для Бувиля
этот день мало что значит: во всем городе едва наберется сотня
человек, которые рядятся в карнавальные костюмы.
Когда я спускался по лестнице, меня окликнула хозяйка:
-- Вам письмо.
Письмо. Последнее письмо я получил в мае прошлого года от
хранителя руанской библиотеки. Хозяйка ведет меня в свой
кабинет и протягивает длинный конверт, желтый и пухлый, --
письмо от Анни. Вот уже пять лет я не имею от нее известий.
Письмо было отправлено по моему старому парижскому адресу, на
нем штемпель от первого февраля.
Выхожу из отеля на улицу -- в руке у меня конверт, я не
решаюсь его открыть. Анни пишет все на той же почтовой бумаге.
Интересно, покупает ли она ее, как и раньше, в писчебумажном
магазинчике на Пиккадилли? Наверно, она сохранила свою прежнюю
прическу, думаю я, свои густые белокурые волосы, которые не
хотела стричь. И наверно, ведет терпеливую борьбу перед
зеркалами, чтобы сохранить свое лицо, и не из кокетства, не из
боязни постареть -- просто она хочет остаться такой, какая она
есть, точь-в-точь такой же. Может, это мне и нравилось в ней
больше всего -- властная, неумолимая верность малейшей черточке
своего облика.
Буквы адреса, выведенные твердым почерком фиолетовыми
чернилами (и чернилами она пользуется прежними), все еще слегка
поблескивают.
"Мсье Антуану Рокантену".
Как я люблю читать свое имя на этих конвертах. Сквозь
туман проступила одна из ее улыбок, я увидел ее глаза,
склоненную голову: когда я сидел, она с улыбкой становилась
передо мной. Моя голова оказывалась на уровне ее талии, Анни
вытягивала руки, хватала меня за плечи и встряхивала.
Конверт тяжелый, в письме, должно быть, не меньше шести
страниц. Каракули моей бывшей консьержки наползают сверху на
прекрасный почерк.
"Отель "Прентания" -- Бувиль"
Эти крохотные буквы совсем без блеска. Распечатав конверт,
я от разочарования молодею на шесть лет.
"Не понимаю, как у Анни получаются такие разбухшие
конверты, -- внутри в них никогда ничего нет".
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61