"Будьте такими, как я,
страдайте соразмерно".
Some of these days,
You'll miss me honey, --
поет голос.
В этом месте на пластинке, наверно, царапина, потому что
раздается странный шум. И сердце сжимается -- ведь это легкое
покашливание иглы на пластинке никак не затронуло мелодии. Она
так далеко -- так далеко за пределами. И это мне тоже понятно:
пластинка в царапинах, запись стирается, певица, быть может,
умерла, я сейчас уйду, сяду в свой поезд. Но за пределами того,
что существует, что переходит от одного сегодня в другое, не
имея прошлого, не имея будущего, за пределами звуков, которые
со дня на день искажаются, вылущиваются и тянутся к смерти,
мелодия остается прежней, молодой и крепкой, словно беспощадный
свидетель.
Голос умолк. Пластинка еще немного пошуршала, потом
остановилась. Сбросив докучливое наваждение, кафе жует,
пережевывает довольство существованием. Хозяйка раскраснелась,
она бьет своего нового дружка по его пухлым белым щекам, но
румянца на них вызвать все равно не удается. Щеки мертвеца. А я
оцепенел, я почти дремлю. Через четверть часа я буду уже в
поезде, но об этом я не думаю. Я думаю о бритом американце с
густыми черными бровями, который задыхается в пекле на двадцать
первом этаже американского небоскреба. Небо над Нью-Йорком
полыхает, синее небо в огне, громадные желтые языки пламени
лижут нью-йоркские крыши; бруклинские мальчишки в плавках лезут
под струи поливальных шлангов. Сумрачная комната на двадцать
первом этаже раскалена. Чернобровый американец вздыхает,
отдувается, по его щекам стекает пот. Он сидит за своим пианино
в одной рубашке без пиджака; во рту у него вкус дыма, а в
голове смутный призрак мелодии "Some of these days". Через час
придет Том с плоской флягой на боку. Тогда они оба, плюхнувшись
в кожаные кресла, будут хлестать водку, небесное пламя обожжет
им глотки, и на них всей тяжестью навалится бесконечный знойный
сон. Но сначала надо записать эту мелодию. "Some of these
days". Потная рука хватает лежащий на пианино карандаш. "Some
of these days, you'll miss me honey".
Вот так это случилось. Вот так, а может, по-другому -- не
все ли равно. Так она родилась на свет. Чтобы родиться, она
выбрала потрепанное тело еврея с угольными бровями. Он вяло
держал карандаш, и капли пота стекали на бумагу с его пальцев,
на которых блестели кольца. Почему же это был не я? Почему,
чтобы свершиться чуду, понадобился этот толстый лентяй, налитый
грязным пивом и водкой?
-- Мадлена, поставьте, пожалуйста, снова эту пластинку.
Один разок, как раз до моего ухода.
Мадлена смеется. Она крутит ручку, и все начинается
сначала. Но теперь о себе я больше не думаю. Я думаю о том
парне, который июльским днем, в жарких потемках своей комнаты,
сочинил эту мелодию. СКВОЗЬ мелодию, сквозь белые, кисловатые
звуки саксофона я пытаюсь думать о нем. Он ее создал. У него
были неприятности, все шло вкривь и вкось: неоплаченные счета,
и, наверно, где-то была женщина, которая относилась к нему не
так, как ему хотелось, и потом нахлынула эта жуткая жарища,
превращающая людей в лужи расплавленного жира. Ничего особенно
красивого и благородного. Но когда я слушаю эту песенку и
думаю, что ее сочинил этот парень, его страдания, его пот...
трогают меня. Ему повезло. Впрочем, он вряд ли это сознавал.
Наверно, думал: "Если повезет, уж долларов-то пятьдесят отвалят
за эту штуковину!" Ну так вот, впервые за много лет кто-то меня
растрогал. Я хотел бы узнать что-нибудь об этом парне.
Интересно, что за неприятности его одолевали и была ли у него
жена или он жил один. Я хочу это выяснить не из гуманных
соображений. Совсем наоборот. А оттого, что он сочинил эту
мелодию. Знакомиться с ним я не хочу -- к тому же, может быть,
он умер. Хорошо бы просто навести о нем кое-какие справки,
чтобы время от времени, слушая пластинку, о нем думать.
Наверно, самому этому парню не было бы ни тепло, ни холодно,
узнай он, что в седьмом по величине городе Франции, неподалеку
от вокзала, кто-то думает о нем. Но будь я на его месте, я был
бы счастлив, я завидую ему. Я встал, но какое-то мгновение
нерешительно мнусь на месте. Мне хочется услышать голос
Негритянки. В последний раз.
Она поет. И вот уже двое спасены -- еврей и негритянка.
Спасены. Быть может, сами они считали себя безнадежно
погибшими, погрязшими в существовании. И однако, никто не
способен думать обо мне так, как я думаю о них, -- с такой
нежностью. Никто, даже Анни. Они немного напоминают мне
умерших, немного -- персонажей романа, они отмыты от греха
существования. Не совсем, конечно, но настолько, насколько это
дано человеку. Эта мысль вдруг переворачивает меня, ведь я на
нее больше уже не надеялся. Я чувствую, как что-то робко
касается меня, и боюсь шевельнуться, чтобы это не спугнуть.
Что-то, что мне незнакомо уже давно, -- что-то похожее на
радость.
Негритянка поет. Стало быть, можно оправдать свое
существование? Оправдать хотя бы чуть-чуть? Я страшно оробел.
Не потому, что я так уж сильно надеюсь. Но я похож на человека,
который после долгих странствий в снегах превратился в сосульку
и вдруг оказался в теплой комнате. Он, наверно, замер бы у
двери, все еще окоченевший, и долгие приступы озноба сотрясали
бы его тело.
Не могу ли я попробовать?.. Само собой, речь не о
мелодии... но разве я не могу в другой области?.. Это была бы
книга -- ничего другого я не умею. Но не исторический труд:
история трактует о том, что существовало, а ни один
существующий никогда не может оправдать существование другого.
В том-то и была моя ошибка, что я пытался воскресить маркиза де
Рольбона. Нет, книга должна быть в другом роде. В каком, я еще
точно не знаю -- но надо, чтобы за ее напечатанными словами, за
ее страницами угадывалось то, что было бы не подвластно
существованию, было бы над ним. Скажем, история, какая не может
случиться, например сказка. Она должна быть прекрасной и
твердой как сталь, такой, чтобы люди устыдились своего
существования.
Я ухожу, все во мне зыбко. Я не осмеливаюсь принять
решение. Если бы я был уверен в своем таланте... Но я никогда
-- никогда не писал ничего в таком роде. Статьи на исторические
темы, да, а впрочем... Книгу. Роман. И найдутся люди, которые
прочтут роман, и скажут: "Его написал Антуан Рокантен, рыжий
парень, который слонялся из одного кафе в другое", и будут
думать о моей жизни, как я думаю о жизни Негритянки -- как о
чем-то драгоценном, почти легендарном. Книгу. Конечно, вначале
работа будет скучная, изнурительная, она не избавит меня ни от
существования, ни от сознания того, что я существую. Но
наступит минута, когда книга будет написана, она окажется
позади, и тогда, я надеюсь, мое прошлое чуть-чуть просветлеет.
И быть может, сквозь этот просвет я смогу вспоминать свою жизнь
без отвращения. Быть может, однажды, вспомнив именно этот час,
хмурый час, когда я, сгорбившись, жду, чтобы подали поезд, я
скажу себе: "В этот день, в этот час все и началось" -- и
сердце мое забьется быстрее. И в прошлом -- только в прошлом --
я смогу примириться с собой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61
страдайте соразмерно".
Some of these days,
You'll miss me honey, --
поет голос.
В этом месте на пластинке, наверно, царапина, потому что
раздается странный шум. И сердце сжимается -- ведь это легкое
покашливание иглы на пластинке никак не затронуло мелодии. Она
так далеко -- так далеко за пределами. И это мне тоже понятно:
пластинка в царапинах, запись стирается, певица, быть может,
умерла, я сейчас уйду, сяду в свой поезд. Но за пределами того,
что существует, что переходит от одного сегодня в другое, не
имея прошлого, не имея будущего, за пределами звуков, которые
со дня на день искажаются, вылущиваются и тянутся к смерти,
мелодия остается прежней, молодой и крепкой, словно беспощадный
свидетель.
Голос умолк. Пластинка еще немного пошуршала, потом
остановилась. Сбросив докучливое наваждение, кафе жует,
пережевывает довольство существованием. Хозяйка раскраснелась,
она бьет своего нового дружка по его пухлым белым щекам, но
румянца на них вызвать все равно не удается. Щеки мертвеца. А я
оцепенел, я почти дремлю. Через четверть часа я буду уже в
поезде, но об этом я не думаю. Я думаю о бритом американце с
густыми черными бровями, который задыхается в пекле на двадцать
первом этаже американского небоскреба. Небо над Нью-Йорком
полыхает, синее небо в огне, громадные желтые языки пламени
лижут нью-йоркские крыши; бруклинские мальчишки в плавках лезут
под струи поливальных шлангов. Сумрачная комната на двадцать
первом этаже раскалена. Чернобровый американец вздыхает,
отдувается, по его щекам стекает пот. Он сидит за своим пианино
в одной рубашке без пиджака; во рту у него вкус дыма, а в
голове смутный призрак мелодии "Some of these days". Через час
придет Том с плоской флягой на боку. Тогда они оба, плюхнувшись
в кожаные кресла, будут хлестать водку, небесное пламя обожжет
им глотки, и на них всей тяжестью навалится бесконечный знойный
сон. Но сначала надо записать эту мелодию. "Some of these
days". Потная рука хватает лежащий на пианино карандаш. "Some
of these days, you'll miss me honey".
Вот так это случилось. Вот так, а может, по-другому -- не
все ли равно. Так она родилась на свет. Чтобы родиться, она
выбрала потрепанное тело еврея с угольными бровями. Он вяло
держал карандаш, и капли пота стекали на бумагу с его пальцев,
на которых блестели кольца. Почему же это был не я? Почему,
чтобы свершиться чуду, понадобился этот толстый лентяй, налитый
грязным пивом и водкой?
-- Мадлена, поставьте, пожалуйста, снова эту пластинку.
Один разок, как раз до моего ухода.
Мадлена смеется. Она крутит ручку, и все начинается
сначала. Но теперь о себе я больше не думаю. Я думаю о том
парне, который июльским днем, в жарких потемках своей комнаты,
сочинил эту мелодию. СКВОЗЬ мелодию, сквозь белые, кисловатые
звуки саксофона я пытаюсь думать о нем. Он ее создал. У него
были неприятности, все шло вкривь и вкось: неоплаченные счета,
и, наверно, где-то была женщина, которая относилась к нему не
так, как ему хотелось, и потом нахлынула эта жуткая жарища,
превращающая людей в лужи расплавленного жира. Ничего особенно
красивого и благородного. Но когда я слушаю эту песенку и
думаю, что ее сочинил этот парень, его страдания, его пот...
трогают меня. Ему повезло. Впрочем, он вряд ли это сознавал.
Наверно, думал: "Если повезет, уж долларов-то пятьдесят отвалят
за эту штуковину!" Ну так вот, впервые за много лет кто-то меня
растрогал. Я хотел бы узнать что-нибудь об этом парне.
Интересно, что за неприятности его одолевали и была ли у него
жена или он жил один. Я хочу это выяснить не из гуманных
соображений. Совсем наоборот. А оттого, что он сочинил эту
мелодию. Знакомиться с ним я не хочу -- к тому же, может быть,
он умер. Хорошо бы просто навести о нем кое-какие справки,
чтобы время от времени, слушая пластинку, о нем думать.
Наверно, самому этому парню не было бы ни тепло, ни холодно,
узнай он, что в седьмом по величине городе Франции, неподалеку
от вокзала, кто-то думает о нем. Но будь я на его месте, я был
бы счастлив, я завидую ему. Я встал, но какое-то мгновение
нерешительно мнусь на месте. Мне хочется услышать голос
Негритянки. В последний раз.
Она поет. И вот уже двое спасены -- еврей и негритянка.
Спасены. Быть может, сами они считали себя безнадежно
погибшими, погрязшими в существовании. И однако, никто не
способен думать обо мне так, как я думаю о них, -- с такой
нежностью. Никто, даже Анни. Они немного напоминают мне
умерших, немного -- персонажей романа, они отмыты от греха
существования. Не совсем, конечно, но настолько, насколько это
дано человеку. Эта мысль вдруг переворачивает меня, ведь я на
нее больше уже не надеялся. Я чувствую, как что-то робко
касается меня, и боюсь шевельнуться, чтобы это не спугнуть.
Что-то, что мне незнакомо уже давно, -- что-то похожее на
радость.
Негритянка поет. Стало быть, можно оправдать свое
существование? Оправдать хотя бы чуть-чуть? Я страшно оробел.
Не потому, что я так уж сильно надеюсь. Но я похож на человека,
который после долгих странствий в снегах превратился в сосульку
и вдруг оказался в теплой комнате. Он, наверно, замер бы у
двери, все еще окоченевший, и долгие приступы озноба сотрясали
бы его тело.
Не могу ли я попробовать?.. Само собой, речь не о
мелодии... но разве я не могу в другой области?.. Это была бы
книга -- ничего другого я не умею. Но не исторический труд:
история трактует о том, что существовало, а ни один
существующий никогда не может оправдать существование другого.
В том-то и была моя ошибка, что я пытался воскресить маркиза де
Рольбона. Нет, книга должна быть в другом роде. В каком, я еще
точно не знаю -- но надо, чтобы за ее напечатанными словами, за
ее страницами угадывалось то, что было бы не подвластно
существованию, было бы над ним. Скажем, история, какая не может
случиться, например сказка. Она должна быть прекрасной и
твердой как сталь, такой, чтобы люди устыдились своего
существования.
Я ухожу, все во мне зыбко. Я не осмеливаюсь принять
решение. Если бы я был уверен в своем таланте... Но я никогда
-- никогда не писал ничего в таком роде. Статьи на исторические
темы, да, а впрочем... Книгу. Роман. И найдутся люди, которые
прочтут роман, и скажут: "Его написал Антуан Рокантен, рыжий
парень, который слонялся из одного кафе в другое", и будут
думать о моей жизни, как я думаю о жизни Негритянки -- как о
чем-то драгоценном, почти легендарном. Книгу. Конечно, вначале
работа будет скучная, изнурительная, она не избавит меня ни от
существования, ни от сознания того, что я существую. Но
наступит минута, когда книга будет написана, она окажется
позади, и тогда, я надеюсь, мое прошлое чуть-чуть просветлеет.
И быть может, сквозь этот просвет я смогу вспоминать свою жизнь
без отвращения. Быть может, однажды, вспомнив именно этот час,
хмурый час, когда я, сгорбившись, жду, чтобы подали поезд, я
скажу себе: "В этот день, в этот час все и началось" -- и
сердце мое забьется быстрее. И в прошлом -- только в прошлом --
я смогу примириться с собой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61