В результате ширма на одном из
них оказалась почти такой же высокой, как громадный стол на
другой, а пуф доставал бы Парротену до плеча. Глаз невольно
сопоставлял оба портрета -- это-то меня и смущало.
А теперь меня разбирал смех: метр пятьдесят три! Если бы я
хотел поговорить с Блевинем, мне пришлось бы наклониться или
согнуть колени. Теперь меня уже не удивляло, почему он так
неукротимо задирал нос, -- судьба людей такого роста всегда
решается в нескольких сантиметрах над их головой.
Удивительная сила искусства! От этого коротышки с
писклявым голосом потомству не останется ничего, кроме грозного
лица, величественного жеста и кровавых бычьих глаз. Студент,
напуганный Коммуной, ничтожный и злобный депутат -- все это
унесла с собой смерть. Но президента "Клуба Друзей Порядка",
глашатая Нравственных сил, обессмертила кисть Бордюрена.
-- Ах, бедный студентик!
Этот сдавленный крик вырвался у дамы в трауре. Под
портретом Октава Блевиня, "сына предыдущего", чья-то
благочестивая рука начертала такие слова:
"Скончался студентом Политехнического института в 1904
году".
-- Скончался! Как сын Аронделя. У него такое умное лицо.
Как, должно быть, горевала его мама! Слишком уж большая
нагрузка в этих знаменитых учебных заведениях. Мозг не отдыхает
даже во время сна. Вообще-то мне нравятся треуголки
политехников, в них есть шик. Кажется, их называют "плюмажи"?
-- Нет, плюмажи -- это только в Сен-Сире.
Я тоже стал рассматривать студента политехникума, который
умер молодым. Достаточно было взглянуть на его восковое лицо и
благонравные усы, чтоб предсказать ему скорую смерть. Впрочем,
он предвидел свою участь: в его устремленных вдаль светлых
глазах читалась какая-то покорность судьбе. Однако он высоко
держал голову: в своей студенческой форме он представлял
французскую армию.
Tu Marcellus eris! Manibus date lilia plenis...(_15)
Сорванная роза, умерший студент-политехник -- что может
быть печальнее?
Я неторопливо шел по длинной галерее, на ходу приветствуя
почтенные лица, выступавшие из темноты: мсье Боссуар,
председатель коммерческого суда; мсье Фаби, председатель
административного совета самоуправления порта Бувиль;
коммерсант мсье Буланж со своим семейством; мэр Бувиля, мсье
Раннекен; уроженец Бувиля мсье де Люсьен -- французский посол в
Соединенных Штатах и поэт; неизвестный в форме префекта,
преподобная Мария-Луиза, начальница Большого Сиротского Приюта;
мсье и мадам Терезон, мсье Тибу-Гурон -- генеральный президент
экспертного совета; мсье Бобо -- главный управляющий
военно-морского ведомства, мсье Брион, Минетт, Грело, Лефебр,
доктор Пен и его супруга, сам Бордюрен, написанный его сыном
Пьером Бордюреном. Ясные, невозмутимые взгляды, тонкие черты,
узкие рты: громадный и терпеливый мсье Буланж, преподобная
Мария-Луиза -- воплощение предприимчивого благочестия. Мсье
Тибу-Гурон был суров к себе и к другим. Мадам Терезон стойко
боролась с тяжелым недугом. Бесконечно усталое выражение губ
выдавало ее страдания. Но ни разу эта благочестивая женщина не
сказала: "Мне плохо". Она побеждала болезнь; она составляла
меню благотворительных обедов и председательствовала на них.
Иногда посредине какой-нибудь фразы она медленно закрывала
глаза, и лицо ее становилось безжизненным. Но эта слабость
длилась не более секунды; мадам Терезон открывала глаза и
продолжала начатую фразу. И в благотворительных кружках
шептались: "Бедная мадам Терезон! Она никогда не жалуется".
Я прошел от начала до конца весь длинный зал
Бордюрена-Ренода. Потом обернулся. Прощайте, прекрасные,
изысканные лилии, покоящиеся в маленьких живописных святилищах,
прощайте, прекрасные лилии, наша гордость и оправдание нашего
бытия. Прощайте, Подонки.
Понедельник
Я больше не пишу книги о Рольбоне -- конечно, писать я
больше не могу. Куда я дену свою жизнь?
Было три часа. Я сидел за столом, рядом лежала связка
писем, которые я похитил в Москве, я писал:
"Усердно распускались самые зловещие слухи. Очевидно,
маркиз де Рольбон попался на эту удочку, поскольку в письме от
13 сентября сообщил племяннику, что составил завещание".
Рольбон был тут: пока я еще не окончательно воссоздал
маркиза в его историческом бытии, я наделял его моей
собственной жизнью. Я ощущал его как теплый комок где-то в
недрах живота.
И вдруг я подумал, что мне непременно возразят: "Рольбон
де вовсе не был откровенен со своим племянником -- в случае
неудачи заговора он хотел в глазах Павла I использовать его как
свидетеля защиты. Вполне возможно, что маркиз придумал историю
с завещанием, чтобы выглядеть этаким доверчивым простаком.
Возражение было пустяковое -- оно не стоило выеденного
яйца. Однако я погрузился в мрачное раздумье. Я вдруг сразу
увидел перед собой толстуху официантку из кафе "У Камиля",
блуждающий взгляд мсье Ахилла, зал, в котором я так явственно
почувствовал, что затерян, покинут в настоящем. И устало сказал
себе: "Каким образом я, у которого не хватает сил удержать
собственное прошлое, надеюсь спасти прошлое другого человека?"
Я взял перо и попытался вернуться к работе; хватит с меня
всех этих размышлений о прошлом, о настоящем, об окружающем
мире. Я хочу одного -- чтобы мне дали спокойно дописать мою
книгу.
Но когда мой взгляд упал на чистый блокнот, меня вдруг
поразил его вид и я, с застывшим в воздухе пером, уставился на
эту ослепительную бумагу: какая она плотная, броская, как
ощутимо ее сиюминутное присутствие. В ней нет ничего, кроме
сиюминутного настоящего. Буквы, которые я вывел на ней, еще не
просохли, но они уже мне не принадлежат.
"Усердно распускались самые зловещие слухи..."
Эту фразу придумал я, вначале она была частицей меня
самого. Теперь она вписалась в бумагу, объединилась с ней
против меня. Я больше ее не узнавал. Я даже не мог ее заново
продумать. Она была там, передо мной, и тщетно было искать в
ней признаков ее изначального происхождения. Ее мог написать
любой другой человек. НО И Я, я сам, не был уверен, что ее
написал я. Буквы уже не блестели, они просохли. Исчезло и это
-- от их мимолетного блеска не осталось следа.
Я в тоске огляделся вокруг: настоящее, ничего, кроме
сиюминутного настоящего. Легкая или громоздкая мебель,
погрязшая в своем настоящем, стол, кровать, зеркальный шкаф --
и я сам. Мне приоткрывалась истинная природа настоящего: оно
--- это то, что существует, а то, чего в настоящем нет, не
существует. Прошлое не существует. Его нет. Совсем. Ни в вещах,
ни даже в моих мыслях. Конечно, то, что я утратил свое прошлое,
я понял давно. Но до сих пор я полагал, что оно просто
оказалось вне поля моего зрения. Прошлое казалось мне всего
лишь выходом в отставку, это был иной способ существования,
каникулы, праздность; каждое событие, сыграв свою роль до
конца, по собственному почину послушно укладывалось в некий
ящик и становилось почетным членом в кругу собратьев-событий --
так мучительно было представить себе небытие.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61
них оказалась почти такой же высокой, как громадный стол на
другой, а пуф доставал бы Парротену до плеча. Глаз невольно
сопоставлял оба портрета -- это-то меня и смущало.
А теперь меня разбирал смех: метр пятьдесят три! Если бы я
хотел поговорить с Блевинем, мне пришлось бы наклониться или
согнуть колени. Теперь меня уже не удивляло, почему он так
неукротимо задирал нос, -- судьба людей такого роста всегда
решается в нескольких сантиметрах над их головой.
Удивительная сила искусства! От этого коротышки с
писклявым голосом потомству не останется ничего, кроме грозного
лица, величественного жеста и кровавых бычьих глаз. Студент,
напуганный Коммуной, ничтожный и злобный депутат -- все это
унесла с собой смерть. Но президента "Клуба Друзей Порядка",
глашатая Нравственных сил, обессмертила кисть Бордюрена.
-- Ах, бедный студентик!
Этот сдавленный крик вырвался у дамы в трауре. Под
портретом Октава Блевиня, "сына предыдущего", чья-то
благочестивая рука начертала такие слова:
"Скончался студентом Политехнического института в 1904
году".
-- Скончался! Как сын Аронделя. У него такое умное лицо.
Как, должно быть, горевала его мама! Слишком уж большая
нагрузка в этих знаменитых учебных заведениях. Мозг не отдыхает
даже во время сна. Вообще-то мне нравятся треуголки
политехников, в них есть шик. Кажется, их называют "плюмажи"?
-- Нет, плюмажи -- это только в Сен-Сире.
Я тоже стал рассматривать студента политехникума, который
умер молодым. Достаточно было взглянуть на его восковое лицо и
благонравные усы, чтоб предсказать ему скорую смерть. Впрочем,
он предвидел свою участь: в его устремленных вдаль светлых
глазах читалась какая-то покорность судьбе. Однако он высоко
держал голову: в своей студенческой форме он представлял
французскую армию.
Tu Marcellus eris! Manibus date lilia plenis...(_15)
Сорванная роза, умерший студент-политехник -- что может
быть печальнее?
Я неторопливо шел по длинной галерее, на ходу приветствуя
почтенные лица, выступавшие из темноты: мсье Боссуар,
председатель коммерческого суда; мсье Фаби, председатель
административного совета самоуправления порта Бувиль;
коммерсант мсье Буланж со своим семейством; мэр Бувиля, мсье
Раннекен; уроженец Бувиля мсье де Люсьен -- французский посол в
Соединенных Штатах и поэт; неизвестный в форме префекта,
преподобная Мария-Луиза, начальница Большого Сиротского Приюта;
мсье и мадам Терезон, мсье Тибу-Гурон -- генеральный президент
экспертного совета; мсье Бобо -- главный управляющий
военно-морского ведомства, мсье Брион, Минетт, Грело, Лефебр,
доктор Пен и его супруга, сам Бордюрен, написанный его сыном
Пьером Бордюреном. Ясные, невозмутимые взгляды, тонкие черты,
узкие рты: громадный и терпеливый мсье Буланж, преподобная
Мария-Луиза -- воплощение предприимчивого благочестия. Мсье
Тибу-Гурон был суров к себе и к другим. Мадам Терезон стойко
боролась с тяжелым недугом. Бесконечно усталое выражение губ
выдавало ее страдания. Но ни разу эта благочестивая женщина не
сказала: "Мне плохо". Она побеждала болезнь; она составляла
меню благотворительных обедов и председательствовала на них.
Иногда посредине какой-нибудь фразы она медленно закрывала
глаза, и лицо ее становилось безжизненным. Но эта слабость
длилась не более секунды; мадам Терезон открывала глаза и
продолжала начатую фразу. И в благотворительных кружках
шептались: "Бедная мадам Терезон! Она никогда не жалуется".
Я прошел от начала до конца весь длинный зал
Бордюрена-Ренода. Потом обернулся. Прощайте, прекрасные,
изысканные лилии, покоящиеся в маленьких живописных святилищах,
прощайте, прекрасные лилии, наша гордость и оправдание нашего
бытия. Прощайте, Подонки.
Понедельник
Я больше не пишу книги о Рольбоне -- конечно, писать я
больше не могу. Куда я дену свою жизнь?
Было три часа. Я сидел за столом, рядом лежала связка
писем, которые я похитил в Москве, я писал:
"Усердно распускались самые зловещие слухи. Очевидно,
маркиз де Рольбон попался на эту удочку, поскольку в письме от
13 сентября сообщил племяннику, что составил завещание".
Рольбон был тут: пока я еще не окончательно воссоздал
маркиза в его историческом бытии, я наделял его моей
собственной жизнью. Я ощущал его как теплый комок где-то в
недрах живота.
И вдруг я подумал, что мне непременно возразят: "Рольбон
де вовсе не был откровенен со своим племянником -- в случае
неудачи заговора он хотел в глазах Павла I использовать его как
свидетеля защиты. Вполне возможно, что маркиз придумал историю
с завещанием, чтобы выглядеть этаким доверчивым простаком.
Возражение было пустяковое -- оно не стоило выеденного
яйца. Однако я погрузился в мрачное раздумье. Я вдруг сразу
увидел перед собой толстуху официантку из кафе "У Камиля",
блуждающий взгляд мсье Ахилла, зал, в котором я так явственно
почувствовал, что затерян, покинут в настоящем. И устало сказал
себе: "Каким образом я, у которого не хватает сил удержать
собственное прошлое, надеюсь спасти прошлое другого человека?"
Я взял перо и попытался вернуться к работе; хватит с меня
всех этих размышлений о прошлом, о настоящем, об окружающем
мире. Я хочу одного -- чтобы мне дали спокойно дописать мою
книгу.
Но когда мой взгляд упал на чистый блокнот, меня вдруг
поразил его вид и я, с застывшим в воздухе пером, уставился на
эту ослепительную бумагу: какая она плотная, броская, как
ощутимо ее сиюминутное присутствие. В ней нет ничего, кроме
сиюминутного настоящего. Буквы, которые я вывел на ней, еще не
просохли, но они уже мне не принадлежат.
"Усердно распускались самые зловещие слухи..."
Эту фразу придумал я, вначале она была частицей меня
самого. Теперь она вписалась в бумагу, объединилась с ней
против меня. Я больше ее не узнавал. Я даже не мог ее заново
продумать. Она была там, передо мной, и тщетно было искать в
ней признаков ее изначального происхождения. Ее мог написать
любой другой человек. НО И Я, я сам, не был уверен, что ее
написал я. Буквы уже не блестели, они просохли. Исчезло и это
-- от их мимолетного блеска не осталось следа.
Я в тоске огляделся вокруг: настоящее, ничего, кроме
сиюминутного настоящего. Легкая или громоздкая мебель,
погрязшая в своем настоящем, стол, кровать, зеркальный шкаф --
и я сам. Мне приоткрывалась истинная природа настоящего: оно
--- это то, что существует, а то, чего в настоящем нет, не
существует. Прошлое не существует. Его нет. Совсем. Ни в вещах,
ни даже в моих мыслях. Конечно, то, что я утратил свое прошлое,
я понял давно. Но до сих пор я полагал, что оно просто
оказалось вне поля моего зрения. Прошлое казалось мне всего
лишь выходом в отставку, это был иной способ существования,
каникулы, праздность; каждое событие, сыграв свою роль до
конца, по собственному почину послушно укладывалось в некий
ящик и становилось почетным членом в кругу собратьев-событий --
так мучительно было представить себе небытие.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61