Рядом со своей я вдруг обнаруживаю оловянное блюдо с
коричневой подливкой, в которой плавает куриная нога. Это мне
предстоит съесть.
-- Я только что говорил вам о том, что оказался в плену в
Германии. Там все и началось. До войны я был одинок, но этого
не сознавал. Я жил с родителями, славными людьми, но мы не
понимали друг друга. Когда я думаю об этих годах... Как я мог
так жить? Я был мертвецом, мсье, и не подозревал об этом. Я
собирал марки. -- Взглянув на меня, он прерывает свой рассказ.
-- Вы побледнели, мсье. У вас усталый вид. Может быть, вам со
мной скучно?
-- Мне с вами очень интересно.
-- Началась война, я записался добровольцем, сам не зная
почему. Два года я не мог этого понять, ведь на фронте остается
мало времени для размышлений, и к тому же солдаты были слишком
грубы. В конце 1917 года я попал в плен. Потом мне
рассказывали, что в плену многие солдаты вновь обрели детскую
веру. Я, мсье, -- потупив глаза, говорит Самоучка, -- в Бога не
верю. Его существование опровергнуто Наукой. Но в
концентрационном лагере я научился верить в людей.
-- Они мужественно переносили свою участь?
-- Да, -- неопределенно соглашается он. -- И это тоже.
Впрочем, с нами хорошо обращались. Но я имел в виду другое. В
последние месяцы войны работать нас заставляли редко. Когда шел
дождь, нас загоняли в большой дощатый сарай, и мы, почти две
сотни человек, стояли там впритирку друг к другу. Дверь
запирали, и нас, стиснутых со всех сторон, оставляли почти в
полной темноте. -- Он помялся. -- Не знаю, сумею ли я вам
объяснить, мсье. Все эти люди находились рядом с тобой, ты их
едва различал, но чувствовал, как они сдавливают тебя, слышал,
как они дышат... Как-то раз -- нас еще только начали запирать в
этот сарай -- теснота в нем была такая, что я чуть не
задохнулся, и вдруг меня захлестнула неимоверная радость, я
едва не упал в обморок -- я почувствовал, что люблю этих людей,
как братьев, я хотел их всех обнять. С тех пор каждый раз,
оказавшись в этом сарае, я испытывал такую же радость.
Надо съесть моего цыпленка, он, наверно, совсем остыл.
Самоучка давно управился со своим мясом, и официантка ждет,
чтобы сменить тарелки.
-- Этот сарай стал в моих глазах святилищем. Несколько раз
мне удавалось обмануть бдительность часовых, я пробирался туда
совершенно один и там, в темноте, вспоминая пережитые мной в
этом сарае радости, впадал прямо-таки в экстаз. Часы шли, я их
не замечал. Случалось, я даже рыдал.
Должно быть, я болен. Иначе невозможно объяснить
охватившую меня вдруг неистовую ярость. Да-да, ярость больного:
руки у меня стали трястись, кровь прихлынула к лицу, и в
довершение всего задрожали еще и губы. И все только потому, что
цыпленок оказался холодным. Впрочем, я и сам оставался
холодным, и это было самым мучительным; я хочу сказать, что
внутри я оставался таким, каким был последние полтора суток, --
совершенно холодным, оледенелым. Гнев вихрем пронесся по мне,
похожий на озноб, на ответную реакцию сознания, пытающегося
побороть это понижение температуры. Пустая попытка -- конечно,
я мог бы, придравшись к какому-нибудь пустяку, накинуться с
кулаками на Самоучку или официантку, осыпав их бранью. Но при
этом я не весь бы участвовал в игре. Моя ярость бушевала на
поверхности, да и оказалась мимолетной, у меня было мучительное
ощущение, что я -- охваченная пламенем глыба льда, этакий
омлет-сюрприз. Поверхностная буря улеглась, и я услышал голос
Самоучки:
-- Каждое воскресенье я ходил к мессе. Я никогда не верил
в Бога, мсье. Но разве нельзя сказать, что истинное таинство
мессы состоит в причащении людей друг другу. Службу отправлял
войсковой священник-француз, которому отняли руку. У нас была
фисгармония. Мы слушали стоя, обнажив головы, и, упиваясь
звуками фисгармонии, я чувствовал, что составляю единое целое с
окружающими меня людьми. Ах, мсье, как я любил эти мессы. И
сейчас еще в память о них я иногда по утрам в воскресенье хожу
в церковь. В нашей Святой Цецилии замечательный органист.
-- Вы, должно быть, часто сожалели о той жизни?
-- Да, мсье. В 1919 году. В тот год меня освободили из
плена. Я провел мучительные месяцы. Я не знал, чем заняться, я
чахнул. Всюду, где я видел сборище людей, я старался затесаться
в толпу. Мне случалось, -- добавляет он с улыбкой, --
присоединяться к незнакомой похоронной процессии. Однажды в
припадке отчаяния я сжег мою коллекцию марок... Но я нашел свой
путь.
-- В самим деле?
-- Один человек посоветовал мне... Мсье, я знаю, что могу
рассчитывать на ваше молчание. Я... быть может, вы не
разделяете таких убеждений, но вы человек настолько широких
взглядов... я -- социалист.
Он потупил глаза, его длинные ресницы затрепетали.
-- С сентября 1921 года я записался в социалистическую
партию СФИО. Вот это я и хотел вам сказать.
Он сияет от гордости. Он смотрит на меня, запрокинув
голову, полузакрыв глаза, приоткрыв рот, мученик, да и только.
-- Ну и хорошо, -- говорю я. -- Ну и прекрасно.
-- Я знал, что вы меня одобрите, мсье. Да и как можно
осудить того, кто говорит вам: я распорядился своей жизнью
так-то и так-то и теперь совершенно счастлив?
Он раскинул руки в стороны, обратив ко мне ладони пальцами
книзу, словно на них вот-вот появятся стигматы. У него
остекленелые глаза и во рту шевелится темно-розовая масса.
-- Вот как! -- говорю я. -- Ну, раз вы счастливы...
-- Счастлив? -- Взгляд его тяготит меня, он поднял веки и
уставился на меня в упор. -- Судите сами, мсье. Прежде чем
принять это решение, я чувствовал такое отчаянное одиночество,
что хотел было покончить с собой. Удержала меня мысль, что моя
смерть не опечалит никого, никого на свете и в смерти я окажусь
еще более одиноким, чем в жизни.
Он выпрямляется, щеки у него надулись.
-- А теперь, мсье, я больше не одинок.
-- Вот как! У вас много знакомых? -- спрашиваю я.
Он улыбается, и мне тотчас становится ясно, сколь я
наивен.
-- Я имею в виду, что я больше не чувствую себя одиноким.
Но само собой, мсье, для этого нет необходимости с кем-то
встречаться.
-- И все же, -- говорю я, -- в вашей партийной ячейке...
-- О! В ней я знаю всех. Правда, большинство только по
имени. Мсье, -- говорит он шаловливо, -- разве в выборе друзей
обязательно стеснять себя такими узкими рамками? Мои друзья --
все человечество. Когда утром я иду на службу, в свою контору,
впереди меня, позади меня другие люди тоже спешат на службу. Я
их вижу, будь я посмелее, я бы им улыбался, я думаю о том, что
я социалист, что все они -- цель моей жизни, моих усилий, но
пока еще они этого не знают. Для меня это праздник, мсье.
Он вопрошает меня взглядом, я одобряю его кивком, но
чувствую, что он слегка разочарован, ему хотелось бы побольше
энтузиазма. Что я могу поделать? Чем я виноват, если во всем,
что он говорит, я мимоходом узнаю заемные мысли, цитаты? Если
он разглагольствует, а передо мной вереницей проходят все
гуманисты, каких я знавал. Увы, я знавал их такое множество!
Гуманист радикального толка -- это в первую очередь друг
чиновников.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61
коричневой подливкой, в которой плавает куриная нога. Это мне
предстоит съесть.
-- Я только что говорил вам о том, что оказался в плену в
Германии. Там все и началось. До войны я был одинок, но этого
не сознавал. Я жил с родителями, славными людьми, но мы не
понимали друг друга. Когда я думаю об этих годах... Как я мог
так жить? Я был мертвецом, мсье, и не подозревал об этом. Я
собирал марки. -- Взглянув на меня, он прерывает свой рассказ.
-- Вы побледнели, мсье. У вас усталый вид. Может быть, вам со
мной скучно?
-- Мне с вами очень интересно.
-- Началась война, я записался добровольцем, сам не зная
почему. Два года я не мог этого понять, ведь на фронте остается
мало времени для размышлений, и к тому же солдаты были слишком
грубы. В конце 1917 года я попал в плен. Потом мне
рассказывали, что в плену многие солдаты вновь обрели детскую
веру. Я, мсье, -- потупив глаза, говорит Самоучка, -- в Бога не
верю. Его существование опровергнуто Наукой. Но в
концентрационном лагере я научился верить в людей.
-- Они мужественно переносили свою участь?
-- Да, -- неопределенно соглашается он. -- И это тоже.
Впрочем, с нами хорошо обращались. Но я имел в виду другое. В
последние месяцы войны работать нас заставляли редко. Когда шел
дождь, нас загоняли в большой дощатый сарай, и мы, почти две
сотни человек, стояли там впритирку друг к другу. Дверь
запирали, и нас, стиснутых со всех сторон, оставляли почти в
полной темноте. -- Он помялся. -- Не знаю, сумею ли я вам
объяснить, мсье. Все эти люди находились рядом с тобой, ты их
едва различал, но чувствовал, как они сдавливают тебя, слышал,
как они дышат... Как-то раз -- нас еще только начали запирать в
этот сарай -- теснота в нем была такая, что я чуть не
задохнулся, и вдруг меня захлестнула неимоверная радость, я
едва не упал в обморок -- я почувствовал, что люблю этих людей,
как братьев, я хотел их всех обнять. С тех пор каждый раз,
оказавшись в этом сарае, я испытывал такую же радость.
Надо съесть моего цыпленка, он, наверно, совсем остыл.
Самоучка давно управился со своим мясом, и официантка ждет,
чтобы сменить тарелки.
-- Этот сарай стал в моих глазах святилищем. Несколько раз
мне удавалось обмануть бдительность часовых, я пробирался туда
совершенно один и там, в темноте, вспоминая пережитые мной в
этом сарае радости, впадал прямо-таки в экстаз. Часы шли, я их
не замечал. Случалось, я даже рыдал.
Должно быть, я болен. Иначе невозможно объяснить
охватившую меня вдруг неистовую ярость. Да-да, ярость больного:
руки у меня стали трястись, кровь прихлынула к лицу, и в
довершение всего задрожали еще и губы. И все только потому, что
цыпленок оказался холодным. Впрочем, я и сам оставался
холодным, и это было самым мучительным; я хочу сказать, что
внутри я оставался таким, каким был последние полтора суток, --
совершенно холодным, оледенелым. Гнев вихрем пронесся по мне,
похожий на озноб, на ответную реакцию сознания, пытающегося
побороть это понижение температуры. Пустая попытка -- конечно,
я мог бы, придравшись к какому-нибудь пустяку, накинуться с
кулаками на Самоучку или официантку, осыпав их бранью. Но при
этом я не весь бы участвовал в игре. Моя ярость бушевала на
поверхности, да и оказалась мимолетной, у меня было мучительное
ощущение, что я -- охваченная пламенем глыба льда, этакий
омлет-сюрприз. Поверхностная буря улеглась, и я услышал голос
Самоучки:
-- Каждое воскресенье я ходил к мессе. Я никогда не верил
в Бога, мсье. Но разве нельзя сказать, что истинное таинство
мессы состоит в причащении людей друг другу. Службу отправлял
войсковой священник-француз, которому отняли руку. У нас была
фисгармония. Мы слушали стоя, обнажив головы, и, упиваясь
звуками фисгармонии, я чувствовал, что составляю единое целое с
окружающими меня людьми. Ах, мсье, как я любил эти мессы. И
сейчас еще в память о них я иногда по утрам в воскресенье хожу
в церковь. В нашей Святой Цецилии замечательный органист.
-- Вы, должно быть, часто сожалели о той жизни?
-- Да, мсье. В 1919 году. В тот год меня освободили из
плена. Я провел мучительные месяцы. Я не знал, чем заняться, я
чахнул. Всюду, где я видел сборище людей, я старался затесаться
в толпу. Мне случалось, -- добавляет он с улыбкой, --
присоединяться к незнакомой похоронной процессии. Однажды в
припадке отчаяния я сжег мою коллекцию марок... Но я нашел свой
путь.
-- В самим деле?
-- Один человек посоветовал мне... Мсье, я знаю, что могу
рассчитывать на ваше молчание. Я... быть может, вы не
разделяете таких убеждений, но вы человек настолько широких
взглядов... я -- социалист.
Он потупил глаза, его длинные ресницы затрепетали.
-- С сентября 1921 года я записался в социалистическую
партию СФИО. Вот это я и хотел вам сказать.
Он сияет от гордости. Он смотрит на меня, запрокинув
голову, полузакрыв глаза, приоткрыв рот, мученик, да и только.
-- Ну и хорошо, -- говорю я. -- Ну и прекрасно.
-- Я знал, что вы меня одобрите, мсье. Да и как можно
осудить того, кто говорит вам: я распорядился своей жизнью
так-то и так-то и теперь совершенно счастлив?
Он раскинул руки в стороны, обратив ко мне ладони пальцами
книзу, словно на них вот-вот появятся стигматы. У него
остекленелые глаза и во рту шевелится темно-розовая масса.
-- Вот как! -- говорю я. -- Ну, раз вы счастливы...
-- Счастлив? -- Взгляд его тяготит меня, он поднял веки и
уставился на меня в упор. -- Судите сами, мсье. Прежде чем
принять это решение, я чувствовал такое отчаянное одиночество,
что хотел было покончить с собой. Удержала меня мысль, что моя
смерть не опечалит никого, никого на свете и в смерти я окажусь
еще более одиноким, чем в жизни.
Он выпрямляется, щеки у него надулись.
-- А теперь, мсье, я больше не одинок.
-- Вот как! У вас много знакомых? -- спрашиваю я.
Он улыбается, и мне тотчас становится ясно, сколь я
наивен.
-- Я имею в виду, что я больше не чувствую себя одиноким.
Но само собой, мсье, для этого нет необходимости с кем-то
встречаться.
-- И все же, -- говорю я, -- в вашей партийной ячейке...
-- О! В ней я знаю всех. Правда, большинство только по
имени. Мсье, -- говорит он шаловливо, -- разве в выборе друзей
обязательно стеснять себя такими узкими рамками? Мои друзья --
все человечество. Когда утром я иду на службу, в свою контору,
впереди меня, позади меня другие люди тоже спешат на службу. Я
их вижу, будь я посмелее, я бы им улыбался, я думаю о том, что
я социалист, что все они -- цель моей жизни, моих усилий, но
пока еще они этого не знают. Для меня это праздник, мсье.
Он вопрошает меня взглядом, я одобряю его кивком, но
чувствую, что он слегка разочарован, ему хотелось бы побольше
энтузиазма. Что я могу поделать? Чем я виноват, если во всем,
что он говорит, я мимоходом узнаю заемные мысли, цитаты? Если
он разглагольствует, а передо мной вереницей проходят все
гуманисты, каких я знавал. Увы, я знавал их такое множество!
Гуманист радикального толка -- это в первую очередь друг
чиновников.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61