На песке лежали рыбачьи лодки неподалеку от осклизлых каменных
глыб, сваленных как попало к подножию мола, чтобы защитить его
от волн, -- в зазорах между ними вскипала вода. У входа во
внешний порт на выбеленном солнцем небе вырисовывалась тень
землечерпалки. Каждый вечер до полуночи она воет и стонет. Но в
воскресенье рабочие прогуливаются по земле, а на ее борту
остается только сторож -- и она затихает.
Солнце было светлым и прозрачным -- ни дать ни взять белое
вино. Его свет едва касался человеческих тел, лишая их тени и
объема -- лица и руки казались бледно-золотистыми пятнами. И
чудилось, будто все эти люди в пальто тихо плывут в нескольких
сантиметрах над землей. По временам ветерок нагонял на нас
колышущиеся, как вода, тени, лица на мгновение гасли,
приобретали оттенок мела.
Было воскресенье; стиснутая между парапетом и загородными
шале, толпа струилась мелкими волнами, растекаясь тысячью
ручейков позади большого здания отеля Трансатлантической
кампании. Сколько детей! Дети в колясках, дети на руках, их
ведут за руку, или они по двое, по трое чопорно вышагивают
впереди своих родителей. Всего несколько часов назад, когда
воскресное утро было еще совсем юным, я видел на этих лицах
чуть ли не победное выражение. Теперь же, освещенные солнцем,
они выражали только размягченное спокойствие и своего рода
целеустремленность.
Жесты сведены к минимуму -- издалека еще приподнимались
шляпы, но в движениях не было утренней широты и радостного
возбуждения. Подняв голову, глядя вдаль, отдаваясь на волю
ветра, который раздувал их пальто и толкал в грудь, все они
шли, слегка откинувшись назад. Время от времени прорывался
короткий, тут же заглушаемый смех, крик матери: "Жанно, Жанно,
что ты делаешь!" И потом -- тишина. Легкий запах светлого
табака -- его курят мелкие чиновники. "Саламбо", "Айша" --
воскресные сигареты. На некоторых лицах, более расслабленных, я
как будто уловил налет грусти; но нет, эти люди не были ни
веселы, ни грустны -- они отдыхали. Их широко открытые,
остановившиеся глаза безучастно отражали море и небо. Скоро они
разойдутся по домам, в кругу семьи за обеденным столом выпьют
по чашке чаю. А сейчас они хотят расходовать себя как можно
меньше, хотят, экономя жесты, слова, мысли, плыть по течению. В
их распоряжении всего один день, чтобы стереть морщины, гусиные
лапки, горькие складки -- плоды рабочей недели. Всего один
день. Они чувствовали, как минуты утекают у них между пальцами.
Успеют ли они набраться молодости, которой хватило бы, чтобы
завтра начать сначала? Они дышали полной грудью -- ведь морской
воздух бодрит; их дыхание, равномерное и глубокое, как у
спящих, одно только и свидетельствовало о том, что они живы. Я
шел крадучись, я не знал, что мне делать с моим крепким и
свежим телом среди этой трагической толпы, которая отдыхала.
Теперь море приобрело аспидный оттенок, потихоньку
начинался прилив. К ночи прилив усилится. Нынче ночью мол
станет еще более пустынным, чем бульвар Виктора Нуара. Впереди
и слева загорится по фарватеру красный огонь.
Солнце медленно садилось в море. По пути оно зажгло
заревом окна нормандского шале. Ослепленная его блеском женщина
устало поднесла руку к глазам и покачала головой.
-- Гастон, мне слепит глаза, -- сказала она с неуверенным
смешком.
-- Не беда! Славное солнышко, -- ответил ее муж. -- Не
греет, а все же приятно.
-- Я думала, его будет видно, -- продолжала она,
обернувшись к морю.
-- И не надейся, -- сказал мужчина. -- Солнце мешает.
Они, наверно, говорили об острове Кайбот, его южная
оконечность должна была быть видна между землечерпалкой и
набережной внешнего порта.
Свет стал мягче. В этот зыбкий час что-то предвещало
вечер. У воскресенья уже появилось прошлое. Виллы и серый
парапет казались свежими воспоминаниями. Лица одно за другим
теряли свой праздный вид, приобретали почти нежное выражение.
Молодая беременная женщина опиралась на руку белобрысого
парня с грубым лицом.
-- Вот-вот, погляди, -- говорила она.
-- Чего там?
-- Вот они, вот, чайки.
Он пожал плечами -- никаких чаек не было. Небо почти
совсем очистилось, слегка розовея на горизонте.
-- Я слышала их. Вот же. Они кричат.
-- Просто скрипнуло что-то, -- отвечал он.
Вспыхнул газовый рожок. Мне показалось, что прошел
фонарщик. Дети подстерегают его приход -- это сигнал к
возвращению домой. Но то был последний отблеск солнца. Небо еще
оставалось светлым, но землю окутал сумрак. Толпа редела, стал
отчетливо слышен рокот моря. Молодая женщина, опершись обеими
руками о парапет, подняла к небу синее лицо, перечеркнутое
черным -- губной помадой. На мгновение я подумал: уж не полюблю
ли я людей. Но в конце концов, это ведь их воскресенье, не мое.
Первым из всех огней загорелся маяк на острове Кайбот;
остановившийся рядом со мной мальчуган восторженно прошептал:
"Ой! маяк!"
И сердце мое наполнилось великим предчувствием
приключения.
Сворачиваю налево и по Парусной улице возвращаюсь на
Маленькую Прадо. Железные щиты на витринах опущены. Улица
Турнебрид освещена, но безлюдна, она утратила свою недолгую
утреннюю славу: в этот час она ничем не отличается от соседних
улиц. Поднялся довольно сильный ветер. Я слышу, как громыхает
жестяная шляпа архиепископа.
Я один, большинство бувильцев разошлись по домам, они
читают вечернюю газету, слушая радио. Окончившееся воскресенье
оставило у них привкус пепла, их мысли уже обращены к
понедельнику. Но для меня не существует ни понедельников, ни
воскресений -- просто дни, которые толкутся в беспорядке, а
потом вдруг вспышки, вроде нынешней.
Ничто не изменилось, и, однако, все существует в каком-то
другом качестве. Не могу это описать: это как Тошнота, только с
обратным знаком, словом, у меня начинается приключение, и когда
я спрашиваю себя, с чего я это взял, я понимаю, в чем дело: Я
ЧУВСТВУЮ СЕБЯ СОБОЙ И ЧУВСТВУЮ, ЧТО Я ЗДЕСЬ; ЭТО Я прорезаю
темноту, и я счастлив, точно герой романа.
Что-то должно случиться: что-то ждет меня на улице
Бас-де-Вьей; вон там, на углу этой тихой улицы, и начнется моя
жизнь. И я иду вперед с ощущением неотвратимости. На углу улицы
виднеется что-то похожее на белую тумбу. Издали она казалась
черной, а теперь с каждым шагом становится все белее и белее. В
этом темном теле, которое мало-помалу освещается, есть что-то
необыкновенное, когда оно станет совсем светлым, совсем белым,
я остановлюсь с ним рядом, и вот тут-то и начнется приключение.
Этот белый, выступающий из темноты маяк, уже так близко, что
мне почти страшно, -- я едва не повернул обратно. Но чары
разрушать нельзя. Я иду вперед, протягиваю руку, касаюсь тумбы.
Вот она, улица Бас-де-Вьей, и притаившаяся в тени громада
Святой Цецилии, окна которой освещены. Громыхает жестяная
шляпа. Не знаю, в самом ли деле мир вдруг уплотнился или это я
слил звуки и формы в нерасторжимом единстве и даже представить
себе не могу, что то, что меня окружает, может быть чем-то еще,
а не тем, что оно есть.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61