Но теперь я знал:
все на свете является только тем, чем оно кажется, а ЗА НИМ...
ничего.
Еще несколько мгновений я был захвачен этой мыслью. Потом
рывком расправил плечи, чтобы от нее избавиться, и придвинул
себе блокнот.
"...что составил завещание".
И вдруг мне стало непереносимо мерзко, перо выпало из моих
рук, разбрызгивая чернила. Что случилось? Опять Тошнота? Нет,
это была не она, комната хранила свой обычный
приторно-дружелюбный вид. Разве что стол казался более тяжелым,
более громоздким и ручка более тугой. И однако, маркиз де
Рольбон только что умер во второй раз.
Еще совсем недавно он был здесь, у меня внутри, спокойный
и теплый, по временам я даже чувствовал, как он во мне
шевелится. Для меня он был живым, более живым, чем Самоучка,
чем хозяйка "Приюта путейцев". Конечно, у него были свои
причуды, он мог по нескольку дней не появляться совсем, но
часто, когда погода каким-то неисповедимым образом этому
благоприятствовала, он, словно метеочувствительное растение,
выглядывал наружу -- и я видел его бледное лицо и сизые щеки.
Но даже когда он не показывался, я чувствовал, как он давит
своей тяжестью мне на сердце, -- я был полон им.
И вот не осталось ничего. Как не осталось былого блеска на
следах высохших чернил. Виноват был я сам: я произнес те
единственные слова, которые не следовало произносить, -- я
сказал, что прошлое не существует. И в одно мгновение,
совершенно бесшумно, маркиз де Рольбон вернулся в небытие.
Я взял в руки его письма, в каком-то отчаянии стал
ощупывать их.
"Но ведь это же он сам, -- убеждал я себя, -- он сам
начертал один за другим эти знаки. Он надавливал на эту бумагу,
придерживал листки пальцами, чтобы они не ерзали под его
пером".
Поздно -- все эти слова потеряли смысл. Существовала пачка
пожелтелых листков, которые я сжимал в руках, и только.
Конечно, была у нее вся эта сложная история: племянник Рольбона
в 1810 году погиб от руки царской полиции, бумаги его были
конфискованы и взяты в Секретный архив, потом, сто десять лет
спустя, переданы пришедшими к власти Советами в Государственную
библиотеку, откуда я их выкрал в 1923 году. Но все это казалось
неправдоподобным -- об этой краже, совершенной мной самим, у
меня не осталось никаких реальных воспоминаний. Чтобы объяснить
присутствие этих бумаг в моей комнате, нетрудно было сочинить
сотню других куда более правдоподобных историй, но все они
перед лицом этих шершавых листков показались бы пустыми и
легковесными, точно мыльные пузыри. Если я хочу вступить в
контакт с Рольбоном, лучше уж заняться столоверчением, чем
рассчитывать на эти листки. Рольбон исчез. Исчез без следа.
Если от него остались еще какие-то кости, они существовали сами
по себе, независимо от всего прочего, они представляли собой
просто некоторое количество фосфата и известняка в сочетании с
солями и водой.
Я сделал последнюю попытку: я стал повторять слова мадам
Жанлис, с помощью которых я обычно воскрешаю маркиза: "Его
опрятное морщинистое личико, все изрытое оспинами, на котором
было написано выражение какого-то особенного плутовства,
бросавшееся в глаза, несмотря на все старания маркиза его
скрыть".
Лицо маркиза послушно явилось передо мной: острый нос,
сизые щеки, улыбка. Я мог сколько душе угодно воссоздавать его
черты, быть может даже с большей легкостью, чем прежде. Но
только это был всего лишь образ, родившийся во мне самом, плод
моего собственного воображения. Вздохнув, я привалился к спинке
стула с чувством непереносимой утраты.
Пробило четыре. Вот уже час я сижу на стуле, праздно
свесив руки. Начинает смеркаться. Больше ничего в комнате не
изменилось: на столе по-прежнему лежит блокнот белой бумаги,
рядом с ним ручка и чернильница... Но никогда больше я не стану
писать на начатой странице. Никогда не пойду улицей Инвалидов
Войны и бульваром Ла Редут в библиотеку, чтобы поработать в ее
архивах.
Мне хочется вскочить, выйти на улицу, заняться чем угодно,
чтобы забыться. Но я если шевельну хоть пальцем, если не буду
сидеть совершенно неподвижно, я знаю, что со мной случится. А я
пока еще не хочу, чтобы это случилось. Чем позже это
произойдет, тем лучше. Я не шевелюсь -- машинально перечитываю
на листке бумаги неоконченный абзац:
"Усердно распускались самые зловещие слухи. Очевидно,
Рольбон попался на эту удочку, поскольку в письме от 13
сентября сообщил племяннику, что составил завещание".
Великое предприятие под названием Рольбон кончилось, как
кончается великая страсть. Придется придумать что-нибудь
другое. Несколько лет назад в Шанхае в кабинете Мерсье я
внезапно стряхнул с себя сон, я очнулся. Но началось другое
сновидение: я зажил при царском дворе, в старых дворцах, таких
холодных, что зимой в дверных проемах нарастали ледяные
сталактиты. Сегодня я очнулся перед блокнотом белой бумаги.
Факелы, празднества в ледяных домах, мундиры, прекрасные
зябнущие плечи -- все исчезло. Вместо них в теплой комнате
осталось НЕЧТО, и это нечто я не хочу видеть.
Маркиз де Рольбон был моим союзником: он нуждался во мне,
чтобы существовать, я -- в нем, чтобы не чувствовать своего
существования. Мое дело было поставлять сырье, то самое сырье,
которое мне надо было сбыть, с которым я не знал, что делать, а
именно существование, МОЕ существование. Его дело было
воплощать. Все время маяча передо мной, он завладел моей
жизнью, чтобы ВОПЛОТИТЬ через меня свою. И я переставал
замечать, что существую, я существовал уже не в своем обличье,
а в обличье маркиза. Это ради него я ел, дышал, каждое мое
движение приобретало смысл вне меня -- вон, там, прямо передо
мной, в нем; я уже не видел своей руки, выводящей буквы на
бумаге, не видел даже написанной мной фразы -- где-то по ту
сторону бумаги, за ее пределами, я видел маркиза -- маркиз
потребовал от меня этого движения, это движение продлевало,
упрочивало его существование. Я был всего лишь способом вызвать
его к жизни, он -- оправданием моего существования, он избавлял
меня от самого себя. Что я буду делать теперь?
Только не шевелиться, главное -- НЕ ШЕВЕЛИТЬСЯ... ОХ!
Мне не удалось удержаться, и я повел плечами.
Я потревожил вещь, которая ждала, она обрушилась на меня,
она течет во мне, я полон ею. Ничего особенного: Вещь -- это я
сам. Существование, освобожденное, вырвавшееся на волю,
нахлынуло на меня. Я существую.
Существую. Это что-то мягкое, очень мягкое, очень
медленное. И легкое -- можно подумать, оно парит в воздухе. Оно
подвижно. Это какие-то касания -- они возникают то здесь, то
там и пропадают. Мягкие, вкрадчивые. У меня во рту пенистая
влага. Я проглатываю ее, она скользнула в горло, ласкает меня,
и вот уже снова появилась у меня во рту; у меня во рту
постоянная лужица беловатой жидкости, которая -- ненавязчиво --
обволакивает мой язык. Эта лужица -- тоже я. И язык -- тоже. И
горло -- это тоже я.
Я вижу кисть своей руки. Она разлеглась на столе. Она
живет -- это я.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61
все на свете является только тем, чем оно кажется, а ЗА НИМ...
ничего.
Еще несколько мгновений я был захвачен этой мыслью. Потом
рывком расправил плечи, чтобы от нее избавиться, и придвинул
себе блокнот.
"...что составил завещание".
И вдруг мне стало непереносимо мерзко, перо выпало из моих
рук, разбрызгивая чернила. Что случилось? Опять Тошнота? Нет,
это была не она, комната хранила свой обычный
приторно-дружелюбный вид. Разве что стол казался более тяжелым,
более громоздким и ручка более тугой. И однако, маркиз де
Рольбон только что умер во второй раз.
Еще совсем недавно он был здесь, у меня внутри, спокойный
и теплый, по временам я даже чувствовал, как он во мне
шевелится. Для меня он был живым, более живым, чем Самоучка,
чем хозяйка "Приюта путейцев". Конечно, у него были свои
причуды, он мог по нескольку дней не появляться совсем, но
часто, когда погода каким-то неисповедимым образом этому
благоприятствовала, он, словно метеочувствительное растение,
выглядывал наружу -- и я видел его бледное лицо и сизые щеки.
Но даже когда он не показывался, я чувствовал, как он давит
своей тяжестью мне на сердце, -- я был полон им.
И вот не осталось ничего. Как не осталось былого блеска на
следах высохших чернил. Виноват был я сам: я произнес те
единственные слова, которые не следовало произносить, -- я
сказал, что прошлое не существует. И в одно мгновение,
совершенно бесшумно, маркиз де Рольбон вернулся в небытие.
Я взял в руки его письма, в каком-то отчаянии стал
ощупывать их.
"Но ведь это же он сам, -- убеждал я себя, -- он сам
начертал один за другим эти знаки. Он надавливал на эту бумагу,
придерживал листки пальцами, чтобы они не ерзали под его
пером".
Поздно -- все эти слова потеряли смысл. Существовала пачка
пожелтелых листков, которые я сжимал в руках, и только.
Конечно, была у нее вся эта сложная история: племянник Рольбона
в 1810 году погиб от руки царской полиции, бумаги его были
конфискованы и взяты в Секретный архив, потом, сто десять лет
спустя, переданы пришедшими к власти Советами в Государственную
библиотеку, откуда я их выкрал в 1923 году. Но все это казалось
неправдоподобным -- об этой краже, совершенной мной самим, у
меня не осталось никаких реальных воспоминаний. Чтобы объяснить
присутствие этих бумаг в моей комнате, нетрудно было сочинить
сотню других куда более правдоподобных историй, но все они
перед лицом этих шершавых листков показались бы пустыми и
легковесными, точно мыльные пузыри. Если я хочу вступить в
контакт с Рольбоном, лучше уж заняться столоверчением, чем
рассчитывать на эти листки. Рольбон исчез. Исчез без следа.
Если от него остались еще какие-то кости, они существовали сами
по себе, независимо от всего прочего, они представляли собой
просто некоторое количество фосфата и известняка в сочетании с
солями и водой.
Я сделал последнюю попытку: я стал повторять слова мадам
Жанлис, с помощью которых я обычно воскрешаю маркиза: "Его
опрятное морщинистое личико, все изрытое оспинами, на котором
было написано выражение какого-то особенного плутовства,
бросавшееся в глаза, несмотря на все старания маркиза его
скрыть".
Лицо маркиза послушно явилось передо мной: острый нос,
сизые щеки, улыбка. Я мог сколько душе угодно воссоздавать его
черты, быть может даже с большей легкостью, чем прежде. Но
только это был всего лишь образ, родившийся во мне самом, плод
моего собственного воображения. Вздохнув, я привалился к спинке
стула с чувством непереносимой утраты.
Пробило четыре. Вот уже час я сижу на стуле, праздно
свесив руки. Начинает смеркаться. Больше ничего в комнате не
изменилось: на столе по-прежнему лежит блокнот белой бумаги,
рядом с ним ручка и чернильница... Но никогда больше я не стану
писать на начатой странице. Никогда не пойду улицей Инвалидов
Войны и бульваром Ла Редут в библиотеку, чтобы поработать в ее
архивах.
Мне хочется вскочить, выйти на улицу, заняться чем угодно,
чтобы забыться. Но я если шевельну хоть пальцем, если не буду
сидеть совершенно неподвижно, я знаю, что со мной случится. А я
пока еще не хочу, чтобы это случилось. Чем позже это
произойдет, тем лучше. Я не шевелюсь -- машинально перечитываю
на листке бумаги неоконченный абзац:
"Усердно распускались самые зловещие слухи. Очевидно,
Рольбон попался на эту удочку, поскольку в письме от 13
сентября сообщил племяннику, что составил завещание".
Великое предприятие под названием Рольбон кончилось, как
кончается великая страсть. Придется придумать что-нибудь
другое. Несколько лет назад в Шанхае в кабинете Мерсье я
внезапно стряхнул с себя сон, я очнулся. Но началось другое
сновидение: я зажил при царском дворе, в старых дворцах, таких
холодных, что зимой в дверных проемах нарастали ледяные
сталактиты. Сегодня я очнулся перед блокнотом белой бумаги.
Факелы, празднества в ледяных домах, мундиры, прекрасные
зябнущие плечи -- все исчезло. Вместо них в теплой комнате
осталось НЕЧТО, и это нечто я не хочу видеть.
Маркиз де Рольбон был моим союзником: он нуждался во мне,
чтобы существовать, я -- в нем, чтобы не чувствовать своего
существования. Мое дело было поставлять сырье, то самое сырье,
которое мне надо было сбыть, с которым я не знал, что делать, а
именно существование, МОЕ существование. Его дело было
воплощать. Все время маяча передо мной, он завладел моей
жизнью, чтобы ВОПЛОТИТЬ через меня свою. И я переставал
замечать, что существую, я существовал уже не в своем обличье,
а в обличье маркиза. Это ради него я ел, дышал, каждое мое
движение приобретало смысл вне меня -- вон, там, прямо передо
мной, в нем; я уже не видел своей руки, выводящей буквы на
бумаге, не видел даже написанной мной фразы -- где-то по ту
сторону бумаги, за ее пределами, я видел маркиза -- маркиз
потребовал от меня этого движения, это движение продлевало,
упрочивало его существование. Я был всего лишь способом вызвать
его к жизни, он -- оправданием моего существования, он избавлял
меня от самого себя. Что я буду делать теперь?
Только не шевелиться, главное -- НЕ ШЕВЕЛИТЬСЯ... ОХ!
Мне не удалось удержаться, и я повел плечами.
Я потревожил вещь, которая ждала, она обрушилась на меня,
она течет во мне, я полон ею. Ничего особенного: Вещь -- это я
сам. Существование, освобожденное, вырвавшееся на волю,
нахлынуло на меня. Я существую.
Существую. Это что-то мягкое, очень мягкое, очень
медленное. И легкое -- можно подумать, оно парит в воздухе. Оно
подвижно. Это какие-то касания -- они возникают то здесь, то
там и пропадают. Мягкие, вкрадчивые. У меня во рту пенистая
влага. Я проглатываю ее, она скользнула в горло, ласкает меня,
и вот уже снова появилась у меня во рту; у меня во рту
постоянная лужица беловатой жидкости, которая -- ненавязчиво --
обволакивает мой язык. Эта лужица -- тоже я. И язык -- тоже. И
горло -- это тоже я.
Я вижу кисть своей руки. Она разлеглась на столе. Она
живет -- это я.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61