..
-- Сколько раз так бывало?
-- Сотни раз.
-- Не меньше! Может, с тех пор ты поумнел, стал
проницательней?
-- Нет!
-- Рада, что ты это признаешь. Ну и?..
-- Ну и теперь всего этого нет...
-- Ага! -- восклицает она театральным тоном. -- А он едва
решается в это поверить! -- И продолжает мягко: -- Ну так вот,
можешь мне поверить -- этого больше нет.
-- И совершенных мгновений нет?
-- Нет.
Я ошеломлен. Я настаиваю.
-- И что же, ты не... Значит, кончились эти... трагедии,
внезапные трагедии, в которых маски, шали, мебель и я сам --
все играли какую-нибудь маленькую роль, а ты играла главную?
-- Неблагодарный, -- улыбается она. -- Иногда я
предназначала ему роль куда более важную, чем моя собственная.
А он и не подозревал об этом. Так вот -- да, все кончено. Ты
удивлен?
-- О, еще бы! Конечно, удивлен! Я считал, что все это
частица тебя самой и тебя этого лишить -- все равно что вырвать
у тебя сердце.
-- Я тоже так считала, -- говорит она без всякого
сожаления. И добавляет с ноткой иронии, оставляющей у меня
тягостный осадок: -- Как видишь, я могу жить без этого.
Скрестив пальцы, она придерживает ладонями колено. И
смотрит в пространство с блуждающей улыбкой, от которой вдруг
молодеет все ее лицо. Сейчас она похожа на толстушку девочку,
полную таинственности и чем-то очень довольную.
-- Да, я рада, что ты остался прежним. Если бы тебя
переставили на другое место, перекрасили и вкопали в землю на
обочине другой дороги, я потеряла бы ориентир. Ты мне
необходим: я меняюсь, но ты, таков уговор, должен оставаться,
каким был. Глядя на тебя, я могу измерить, насколько изменилась
я сама.
Я все-таки слегка задет.
-- Ну так вот, мерка у тебя неточная, -- живо возражаю я.
-- За это время я как раз переменился, и по сути я...
-- Пфф! -- с уничтожающим презрением фыркает она. --
Подумаешь, интеллектуальные перемены! Вот я изменилась до мозга
костей...
До мозга костей... Что потрясло меня в ее голосе? Так или
иначе, во мне вдруг совершается перелом -- я перестаю искать
исчезнувшую Анни. Меня трогает вот эта толстая, потрепанная
жизнью женщина, это ее я люблю.
-- У меня появилась странная уверенность... физическая,
что ли. Я чувствую, что совершенных мгновений не бывает. Когда
хожу, я чувствую это ногами. Чувствую все время, даже когда
сплю. И не могу об этом забыть. И не то чтобы это меня однажды
осенило -- я не могу сказать: вот с такой-то минуты или с
такого-то дня моя жизнь переменилась. Но отныне у меня всегда
такое состояние, будто накануне до меня внезапно это дошло. Я
ошеломлена, я не в своей тарелке, я не могу к этому привыкнуть.
Она произносит все это спокойным голосом, с оттенком
гордости из-за того, что она так изменилась. Она покачивается
на своем сундуке с удивительной грацией. Еще ни разу с тех пор,
как я вошел, она не была так похожа на прежнюю Анни, на Анни,
какой она была в Марселе. Она вновь покорила меня, вновь
погрузила в свой странный мир, за пределами смешного,
наигранного, за пределами мудрствований. Я даже вновь чувствую
тот легкий озноб, который всегда охватывал меня в ее
присутствии, тот же горький привкус во рту.
Анни разомкнула пальцы и выпустила из рук колено. Она
молчит. Это рассчитанное молчание -- так в Опере сцена остается
пустой в течение семи оркестровых тактов, не больше и не
меньше. Анни пьет чай. Потом отставляет чашку и, выпрямившись,
опирается кулаками на края сундука.
И вдруг ее лицо становится великолепным лицом Медузы,
которое я когда-то так любил: исполненное ненависти,
перекошенное, ядовитое. Анни меняет не выражение, она меняет
лицо, как античные актеры меняли маски -- в мгновение ока. И
каждая из этих масок призвана творить определенную атмосферу,
задавать тон тому, что последует. Маска появляется и остается
неизменной, покуда Анни говорит. Потом маска спадает,
отделяется от Анни.
Анни устремила на меня невидящий взгляд. Сейчас она
заговорит. Я жду трагического монолога на уровне ее маски, жду
погребального песнопения.
Но она произносит короткую фразу:
-- Я живой мертвец.
Тон не вполне соответствует лицу. Он не трагичен: он
страшен -- в нем сухое отчаяние, без слез, без жалости. Да,
что-то в ней безнадежно иссохло.
Маска упала, Анни улыбается.
-- Я вовсе не грущу. Иногда меня это даже удивляло, и зря:
о чем мне грустить? Когда-то я была способна на пылкие страсти.
Я страстно ненавидела свою мать. Или вот тебя, -- с вызовом
говорит она, -- тебя я страстно любила.
Она ждет ответной реплики. Я молчу.
-- Но с этим, разумеется, покончено раз и навсегда.
-- Откуда ты знаешь?
-- Знаю. Знаю, что больше никто и ничто не сможет внушить
мне страсть. Понимаешь, начать кого-нибудь любить -- это целое
дело. Нужна энергия, любопытство, ослепленность... Вначале
бывает даже такая минута, когда нужно перепрыгнуть пропасть:
стоит задуматься, и этого уже не сделаешь. Я знаю, что больше
никогда не прыгну.
-- Почему?
Анни бросает на меня иронический взгляд и не отвечает.
-- Теперь я живу в окружении моих усопших страстей.
Пытаюсь воскресить ту прекрасную ярость, которая побудила меня
двенадцатилетней девчонкой кинуться с четвертого этажа, когда
мать меня высекла. -- И без видимой связи, с отстраненным видом
добавляет: -- И еще мне нельзя слишком пристально глядеть на
вещи. Я должна взглянуть, понять, что это, и сразу отвести
глаза.
-- Почему?
-- Мне противно.
Ну разве это не?.. Во всяком случае, похоже. В Лондоне уже
однажды было, что мы, каждый в отдельности, в одно и то же
время подумали одно и то же об одних и тех же вещах. Я был бы
так рад, если бы... Но мысль Анни делает обычно причудливые
извивы, никогда нельзя быть уверенным, что ты ее понял до
конца. Я должен это выяснить.
-- Послушай, я хотел тебе сказать: ведь я никогда в
точности не знал, что такое совершенные мгновения. Ты мне
никогда не объясняла.
-- Конечно, ты ведь и не делал ни малейших усилий, чтобы
понять. Ты оставался рядом со мной чурбан чурбаном.
-- Увы! Я знаю, во что мне это обошлось.
-- Ты заслужил то, что с тобой случилось, ты был очень
виноват. Ты раздражал меня своей основательностью. Всем своим
видом ты будто говорил: "Вот я, я человек нормальный" и
старался показать, какой ты здоровяк, как ты пышешь моральным
здоровьем.
-- И все-таки я сотни раз просил тебя объяснить, что
такое...
-- Да, но каким тоном! -- гневно возражает она. -- Ты
снисходительно осведомлялся: вот какой у тебя был тон. Ты
спрашивал с ласковой рассеянностью, как старые дамы спрашивали
меня, во что я играю, когда я была маленькая. Вообще-то говоря,
-- задумчиво продолжает она, -- может, как раз тебя я и
ненавидела больше всех на свете.
Она делает над собой усилие и, взяв себя в руки, улыбается
-- щеки ее все еще пылают. Она очень хороша.
-- Я готова объяснить тебе, что это такое. Теперь я уже
достаточно стара, чтобы, не злясь, посвятить добрых старушек
вроде тебя в игры моего детства. Ну говори, что ты хочешь
знать?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61