но когда поезд приближается к концу пути, то, забывая все виденное, инстинктивно хватаешься за мешки, и в мыслях одна дверь на Плющихе, которая все закроет и успокоит. Но когда находишься в пути в первый раз (а мы все проезжаем жизнь в первый раз) и не знаешь, далеко ли еще до Плющихи, тогда нет возможности отделаться от всех требований жизни. Я совершенно согласен со Львом Николаевичем, что вся сущность жизненной заботы в материальном труде и что поэзия и философия не более как роскошь жизни. Но что же делать, когда люди, даже ясно это сознающие, постоянно стремятся посредством мнимой науки привить всему народу эту роскошь, отрывая его тем самым от непосредственного труда? Не значит ли это устроить на доме самый чувствительный флюгер и удивляться, что он так послушен ветру. У нас их на доме три. В ветер они смотрят в одну сторону, но когда затихнет, то нередко смотрят врознь. Я нахожу это чрезвычайно поучительным. Самобытно чувствительный ум осужден на вечное одиночество.
"А в том, что как-то чудно
Лежит в сердечной глубине,
Высказываться трудно", -
говорит Лермонтов {1}. _Лежит-то_ чувство, а _высказываться_ должен ум; и выходит тютчевское: "мысль изреченная есть ложь". Вот почему мои письма, не взирая на все их к Вам усердие, всегда будут страдать безжизненностью в сравнении с живыми цветами Ваших.
Говоря о жизненной тормошне, я уверен, что никто лучше Вас не поймет моего положения. Вашу и свою будничную деятельность я невольно сравниваю с колесом, которого спицы обязательно должны подпирать обод кругом во всех направлениях, иначе при неравномерности опоры спицы начнут выпадать одна за другой и колесо должно рассыпаться. Между тем ступка обречена вечно вертеться вокруг той же оси. Если на высоте обобщения инстинктивное чувство самосохранения и страстная привязанность к семье и детям может обозначаться общим словом _любовь_, то это не значит, что это одно и то же. В первом случае нет цели вне нас, а во втором она властвует нами всепобедно. Я постоянно завидую старику Готье (для меня он представитель всех европейцев), который, передавши сыну книжный магазин, по привычке приходит к нему безвозмездно поработать в конторе. Всему есть мера. Печально видеть, а еще печальнее быть старым колесом, скрипящим всеми спицами и продолжающим нести неподсильный воз. Насколько Ваша неутомимая деятельность живительна, настолько моя мертвенна и уродлива. Часто во мне возникает желание принять участие в Вашем семейном обеде, при котором столько молодого и свежего, и затем, хотя бы не вымолвив ни одного слова, хоть часок посидеть с Вами и со Львом Николаевичем.
Вчерашний мороз побил наши георгины, и сегодня я написал:
Осыпал лес свои вершины... (см. т. 1).
Если я по временам томлюсь духовным одиночеством, то это нисколько не значит, чтобы я во что бы ни было искал многолюдства; напротив, каждый раз, когда колеса загремят по камням подъезда, я чувствую сотрясение и испуг. В хорошую погоду Марья Петровна обыкновенно отводит от меня гостей в сад, не то беда. На днях приезжала московская барыня, знакомая Вам настолько, что у нее даже Марья Петровна нашла в кабинете портрет Татьяны Львовны. Надо было сидеть с ней в гостиной. Она очень туго обтянула платьем свою дородность, завила колечки, мало идущие к бедным остаткам волос, и украсила голову сверху таким шлюпиком, который, как индейский петух, топырится и сзади и спереди. Она охотно говорит по-французски и рассказывает о московских свадьбах и снабдила меня запрещенной книгою La societe de S. Petersbourg {Петербургское общество (фр.).}, написанною в Париже одним из членов этой societe, в которой повторяются все самые заурядные и плоские суждения о главнейших современных государственных деятелях. Ну, разве подобное общество не есть угнетение бедного отшельника?
Марья Петровна, которая сердечно благодарит Вас за память, в свою очередь, вращается около своей оси и не скучает. Даже в летнее время в более спокойную пору она хлопочет с оранжереей и цветником. Кроме того, она решительно на поприще медицины затмевает Поликушку, и к ее спасительной ступке со всех сторон сбегаются больные спицы. Каждую субботу вечером происходит развеска и номеровка порошков хинина, а в воскресенье набивание папирос. Между всеми этими островами непрерывно тянется поток Пенелопиного платка. Результатом всего этого выходит то, что она не скучает в деревне и нисколько не порывается в город, куда, напротив, стремлюся я, чтобы, как индюшка, хоть на время, спрятать голову от коршуна будничных забот.
Несравненно отраднее издавать Овидия и великолепного Проперция, чем скрепя сердце браниться за отвратительную пахоту. Зато 25-го сентября мы уже надеемся ночевать под Орлом у Галаховых {2} и оттуда со скорым поездом прибыть к 7 часам вечера 30-го сентября в Москву.
Новосильцев успокоил меня известием, что Лев Николаевич складывает печку вдове. Точна ли весть о работе - все равно, но главное, что он оправился от болезни.
Нечего прибавлять, как часто мы с женой мысленно бываем с Вами всеми и от души Вас приветствуем. На днях перечитывали книжку страховской "Критики" {3}, которую, как он пишет, он хочет издавать снова, так как первое издание разошлось.
Простите старику его болтливость и позвольте поцеловать Вашу прекрасную и неутомимую руку.
Преданный Вам
А. Шеншин.
52
Московско-Курской ж. д. 14 марта 1887 г. станция Коренная Пустынь.
Дорогая графиня!
Конечно, в дани удивления и поклонения, приносимой всем Вам и графу Льву Николаевичу, я по природе вещей не могу составлять исключения и полагаю даже, что могу выдвигаться из рядов потому уже, что хотя и не становлюсь по-княжески карикатурно на колени, тем не менее крепко храню мою дань в течение тридцати лет - и никак не в силу подражания. Мой взгляд на Вас и на графа не может колебаться от чужих мнений.
Сию минуту я прочел в "Ведомостях" о чтении Льва Николаевича о понятии жизни {1} и пожалел, что обстоятельства так рано умчали меня из Москвы. Доехали мы великолепно, минута в минуту, и тотчас же послали в Курск за навагой и белугой, ожидая сбиравшегося к нам Льва Николаевича, которого, но невскрытию реки и его воздержанию от мяса, кормить было бы нечем без помощи рыбной лавки.
Люди везде люди. Расставаясь с Москвой, Марья Петровна утверждала, что в нынешнем году санный путь продержится чуть не все лето; а сегодня, когда ее бочка сахару сидит на станции, она боится, что он на дороге подмокнет. Убеждение-то одно, но служит оно разным побуждениям.
Со вчерашнего дня, по невозможности дышать, послушался Марьи Петровны и принимаю хинин.
Соловьев с Гротом возбуждают соборне крестовый поход дружественный на Страхова за его книгу о вечных истинах {2}, за которую я ему уже письменно кланялся в ножки. Так как эта книга написана популярно, то, по-моему, следовало ему резюмировать ее в немногих словах: правда, что в любом из окружающих нас предметов мы знаем только самые выдающиеся верхушки; но человеческий разум, по природе своей требуя единства, сумел и по этим верхушкам составить твердые законы мировых явлений. Если, копаясь в любой из этих верхушек, мы при малейшем углублении убеждаемся в совершенном своем незнании, то такое незнание мы только в переносном смысле можем называть чудесным, но никак не в прямом;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73
"А в том, что как-то чудно
Лежит в сердечной глубине,
Высказываться трудно", -
говорит Лермонтов {1}. _Лежит-то_ чувство, а _высказываться_ должен ум; и выходит тютчевское: "мысль изреченная есть ложь". Вот почему мои письма, не взирая на все их к Вам усердие, всегда будут страдать безжизненностью в сравнении с живыми цветами Ваших.
Говоря о жизненной тормошне, я уверен, что никто лучше Вас не поймет моего положения. Вашу и свою будничную деятельность я невольно сравниваю с колесом, которого спицы обязательно должны подпирать обод кругом во всех направлениях, иначе при неравномерности опоры спицы начнут выпадать одна за другой и колесо должно рассыпаться. Между тем ступка обречена вечно вертеться вокруг той же оси. Если на высоте обобщения инстинктивное чувство самосохранения и страстная привязанность к семье и детям может обозначаться общим словом _любовь_, то это не значит, что это одно и то же. В первом случае нет цели вне нас, а во втором она властвует нами всепобедно. Я постоянно завидую старику Готье (для меня он представитель всех европейцев), который, передавши сыну книжный магазин, по привычке приходит к нему безвозмездно поработать в конторе. Всему есть мера. Печально видеть, а еще печальнее быть старым колесом, скрипящим всеми спицами и продолжающим нести неподсильный воз. Насколько Ваша неутомимая деятельность живительна, настолько моя мертвенна и уродлива. Часто во мне возникает желание принять участие в Вашем семейном обеде, при котором столько молодого и свежего, и затем, хотя бы не вымолвив ни одного слова, хоть часок посидеть с Вами и со Львом Николаевичем.
Вчерашний мороз побил наши георгины, и сегодня я написал:
Осыпал лес свои вершины... (см. т. 1).
Если я по временам томлюсь духовным одиночеством, то это нисколько не значит, чтобы я во что бы ни было искал многолюдства; напротив, каждый раз, когда колеса загремят по камням подъезда, я чувствую сотрясение и испуг. В хорошую погоду Марья Петровна обыкновенно отводит от меня гостей в сад, не то беда. На днях приезжала московская барыня, знакомая Вам настолько, что у нее даже Марья Петровна нашла в кабинете портрет Татьяны Львовны. Надо было сидеть с ней в гостиной. Она очень туго обтянула платьем свою дородность, завила колечки, мало идущие к бедным остаткам волос, и украсила голову сверху таким шлюпиком, который, как индейский петух, топырится и сзади и спереди. Она охотно говорит по-французски и рассказывает о московских свадьбах и снабдила меня запрещенной книгою La societe de S. Petersbourg {Петербургское общество (фр.).}, написанною в Париже одним из членов этой societe, в которой повторяются все самые заурядные и плоские суждения о главнейших современных государственных деятелях. Ну, разве подобное общество не есть угнетение бедного отшельника?
Марья Петровна, которая сердечно благодарит Вас за память, в свою очередь, вращается около своей оси и не скучает. Даже в летнее время в более спокойную пору она хлопочет с оранжереей и цветником. Кроме того, она решительно на поприще медицины затмевает Поликушку, и к ее спасительной ступке со всех сторон сбегаются больные спицы. Каждую субботу вечером происходит развеска и номеровка порошков хинина, а в воскресенье набивание папирос. Между всеми этими островами непрерывно тянется поток Пенелопиного платка. Результатом всего этого выходит то, что она не скучает в деревне и нисколько не порывается в город, куда, напротив, стремлюся я, чтобы, как индюшка, хоть на время, спрятать голову от коршуна будничных забот.
Несравненно отраднее издавать Овидия и великолепного Проперция, чем скрепя сердце браниться за отвратительную пахоту. Зато 25-го сентября мы уже надеемся ночевать под Орлом у Галаховых {2} и оттуда со скорым поездом прибыть к 7 часам вечера 30-го сентября в Москву.
Новосильцев успокоил меня известием, что Лев Николаевич складывает печку вдове. Точна ли весть о работе - все равно, но главное, что он оправился от болезни.
Нечего прибавлять, как часто мы с женой мысленно бываем с Вами всеми и от души Вас приветствуем. На днях перечитывали книжку страховской "Критики" {3}, которую, как он пишет, он хочет издавать снова, так как первое издание разошлось.
Простите старику его болтливость и позвольте поцеловать Вашу прекрасную и неутомимую руку.
Преданный Вам
А. Шеншин.
52
Московско-Курской ж. д. 14 марта 1887 г. станция Коренная Пустынь.
Дорогая графиня!
Конечно, в дани удивления и поклонения, приносимой всем Вам и графу Льву Николаевичу, я по природе вещей не могу составлять исключения и полагаю даже, что могу выдвигаться из рядов потому уже, что хотя и не становлюсь по-княжески карикатурно на колени, тем не менее крепко храню мою дань в течение тридцати лет - и никак не в силу подражания. Мой взгляд на Вас и на графа не может колебаться от чужих мнений.
Сию минуту я прочел в "Ведомостях" о чтении Льва Николаевича о понятии жизни {1} и пожалел, что обстоятельства так рано умчали меня из Москвы. Доехали мы великолепно, минута в минуту, и тотчас же послали в Курск за навагой и белугой, ожидая сбиравшегося к нам Льва Николаевича, которого, но невскрытию реки и его воздержанию от мяса, кормить было бы нечем без помощи рыбной лавки.
Люди везде люди. Расставаясь с Москвой, Марья Петровна утверждала, что в нынешнем году санный путь продержится чуть не все лето; а сегодня, когда ее бочка сахару сидит на станции, она боится, что он на дороге подмокнет. Убеждение-то одно, но служит оно разным побуждениям.
Со вчерашнего дня, по невозможности дышать, послушался Марьи Петровны и принимаю хинин.
Соловьев с Гротом возбуждают соборне крестовый поход дружественный на Страхова за его книгу о вечных истинах {2}, за которую я ему уже письменно кланялся в ножки. Так как эта книга написана популярно, то, по-моему, следовало ему резюмировать ее в немногих словах: правда, что в любом из окружающих нас предметов мы знаем только самые выдающиеся верхушки; но человеческий разум, по природе своей требуя единства, сумел и по этим верхушкам составить твердые законы мировых явлений. Если, копаясь в любой из этих верхушек, мы при малейшем углублении убеждаемся в совершенном своем незнании, то такое незнание мы только в переносном смысле можем называть чудесным, но никак не в прямом;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73