Беда, да и только!
Хлопочу, чтобы Петруше за отца дали земельки на Кавказе {7}. Великий князь {8} приказал ему напоминать об этом. Отпустил жену, Олю и гувернантку в Славянск, обещали писать на другой день, а вот неделя, а ни строки. Завтра пошлю телеграмму. Вас, по слухам, ожидали здесь в июле, но оказывается - не всякому слуху верь. В половине сентября выборы судей. Буду ли судьей 3-е трехлетие, не известно. Буду ли в ноябре в Питере, не знаю.
На днях министр внутр. дел наконец-то разрешил постройку моей больницы, и m-me Якушкина подарила мне под нее 4 десятины земли особнячком.
Слышал я о постройке Вами в Спасском богадельни. Дело хорошее, если оно прочно поставлено. - 12-го каждого месяца я бываю на съезде во Мценске, и если Вы пожелаете осенью, при продаже хлеба, быть вкладчиком нашей больницы сифилитической, то поручите Вашему поверенному передать мне пожертвованное. Теперь сенная уборка, и староста глуп до святости. Все сделано медленно. Думаю 2-го, если палец пустит, в Славянск, где, говорят, собака сходит с ума от количества куропаток и стрепетов. Позвольте же пожелать Вам всего хорошего, начиная с здоровья.
Искренно преданный Вам А. Фет.
12
12 января <1875 г.>.
Милостивый Государь Иван Сергеевич!
Смело можете читать мое письмо. Благовоспитание d'un enfant de bonne maison {ребенка из хорошего дома (фр.).} застраховывает от оскорблений с моей стороны. Вы правы. Последнее письмо Ваше окончательно меня изумило. - Мы знаем, что Л. Толстой не поступится ни для кого своим убеждением. Я только что от него и, вопреки его совету, все-таки отвечаю на письмо Ваше.
До сих пор я, в наших прениях, только защищался от резких нападок. Теперь я вынужден говорить о Вас. Сошлись мы с Вами вследствие тожества не социальных, а художественных инстинктов. Вы знаете, как я дорожил в Вас этим качеством, упрямо закрывая глаза перед другими. В прошлом году вы написали, что Вам надоели эстетические тонкости и ео ipso оставили меня лицом к лицу с несимпатичной для меня стороной Вашей. На этом слове следовало мне прекратить с Вами переписку и всякую солидарность. Но мне было жаль прекрасного прошлого - в этом моя вина. Я никогда ничего не говорил про Вас за глаза, чего не сказал бы в глаза. Я не способен сказать той бессмыслицы, какую мне приписали. Но дело не обо мне, а об Вас и несимпатичном для меня качестве. - На него, в свое время, метко указано нежно любившим Вас дядей Николаем Николаевичем. Это крайняя избалованность и необузданный эгоизм. Перехожу к фактам. Добиваясь, между прочим, славы остряка, Вы распустили: "брыкни, коль мог" - не помыслив, что отнимаете у труженика переводчика _насущный хлеб_ {1}. Mais, le rois s'amuse {король забавляется (фр.).} - стоит ли думать о бедняке. Вы окаменили нас брошенной в лицо Толстому ничем не заслуженной дерзостью {2} - и когда я в Спасском заикнулся просить Вас о человеческом окончании этого дела, Вы зажали мне рот детски капризным криком, которого я, все по той же симпатии к художнику, наслушался от Вас вдоволь. Вы сами знаете, насколько наши отношения пострадали от невозможной катастрофы с дядей Николаем Николаевичем. И тут голос мой замолк перед Вашим эгоистичным капризом. - Из-за Ваших денег я принял вызов Павлова за французскую телеграмму. Только Кеттчер заставил Павлова сочинить примирительную статью. Я выслал Вам деньги. Вы и спасибо мне не сказали, точно гладиатору, обязанному драться не за Вашу честь, а даже за Ваше удобство или удовольствие. - Это невероятно, - но свидетели этому живы. Удивительно ли, что Вы, в последний раз во Мценске, не говорю при дамах, а при Петруше Борисове дозволили себе отвернуться от моей неоконченной речи и обратиться в сторону, что изумило мальчика, воспитанного в законах приличия. Мальчик не изумился бы, если бы знал, что это у Вас в обычае, что Вы когда-то просидели целый вечер спиной к его матери, а затем к Ковалевской. С тех пор, как на мои замечания о Дыме Вы отвечали мне дерзостью, я замолчал о Ваших писаниях; это не помешало Вам продолжать бранить меня в лицо как поэта. Необходимо припомнить, что после катастрофы с Толстым последний энергически просил меня не упоминать Вашего имени при нем. Но, зная Вас в сущности за хорошего человека, я не поддался Толстому, и он отвернулся от меня. - Я подумал: "отворачивайся - я ничего худого не сделал и не хотел тебя обидеть". Однажды, делая сначала вид, что не замечает меня в театральном маскараде, Толстой вдруг подошел ко мне и сказал: "Нет, на Вас сердиться нельзя" - и протянул мне руку. С той поры мы снова разговаривали с ним о Вас, без всякого раздражения. Последняя выходка Ваша capo d'opera {вершина всего (фр.).}. Вместо того, чтобы прекратить неприятную переписку, Вы вышли с голословным обвинением, кроме одного выражения: "_страсть к преувеличению_", а затем опять и _прочие привычки_ (читай: позорные). Как это определительно и верно! Какие это привычки (позорные)? Оказывается: ни единой. Позволяю Вам все их пропечатать на всех диалектах. Что касается гипербол, то ни один психолог не признал Гамлета лгуном за его 40.000 братьев. В последнем письме торжествует Ваша метода диспутов. Вам указывают на разительный пример Вашей невоздержанности на оскорбления, а Вы пишете об уважении к Толстому и в доказательство воздержанности дозволяете себе инсинуацию о людях, достойных быть забросанными грязью. Как это любезно, справедливо и, главное, логично! Прочитав Ваши 2 последних письма ко мне, Толстой сказал: "Понимаю: Шеншин говорит, что Тургенев говорит, что Полонский говорит, что Маркевич говорит, будто Фет говорит, что Тургенев говорит. - Как подымать такую сплетню?" Вы подняли ее не потому, что поверили ей. Вы слишком хорошо знаете, что я не способен - сказать такой глупости, как _жажда в Сибирь_. На такие умные слова у меня мозгу не хватит {3}. Но Вам нужно было: людей посмотреть - себя показать, как Вы это делали всю жизнь. Вы могли бы прогнать старика дядю, не обижая его. Вы могли бы разойтись с Толстым, со мною и вообще с человеком из противуположного лагеря, не меряясь обидами, но это значило бы, что действительно боишься руки замарать. Нечего церемониться с человеком, стоящим, по смыслу статьи Тютчева "Россия и революция", в противуположном с нами лагере. Мы, начиная с самого Тютчева, считаем наших противников заблуждающимися; они нас ругают подлецами. - Таков дух самого лагеря. Не один дядя Николай Николаевич признал в Вас избалованного, M-me Viardot не раз обзывала Вас, при мне, un Sauvage {дикарь (фр.).}. В ее дружеской шутке скрыта глубокая правда. Я просто боюсь Вас, ибо считаю способным написать дерзость, забыв, что мы 25 лет были приятелями, что мы оба одной ногой в могиле и что браниться или, по выражению петербургских литераторов, заушаться можно в крайнем случае лицом к лицу, а не на 3000-верстном расстоянии. - Как жаль, что Вы нагнулись подымать эту сплетню и вынудили настоящее объяснение. Раскланиваясь навсегда, я все-таки не смешиваю милого, талантливого автора "Записок охотника" с формой enfant terrible {ужасный ребенок (фр.).}, в которую отлили последнего неблагоприятные, в воспитательном отношении, условия жизни. Страсть вещь естественная и законная, но нельзя в искусственном обществе все соизмерять ею и оправдывать. Выйдут уходы за Инсаровыми да Базаровыми, т. е. выйдет, по меткому, хотя не совсем деликатному сравнению некоего критика:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73
Хлопочу, чтобы Петруше за отца дали земельки на Кавказе {7}. Великий князь {8} приказал ему напоминать об этом. Отпустил жену, Олю и гувернантку в Славянск, обещали писать на другой день, а вот неделя, а ни строки. Завтра пошлю телеграмму. Вас, по слухам, ожидали здесь в июле, но оказывается - не всякому слуху верь. В половине сентября выборы судей. Буду ли судьей 3-е трехлетие, не известно. Буду ли в ноябре в Питере, не знаю.
На днях министр внутр. дел наконец-то разрешил постройку моей больницы, и m-me Якушкина подарила мне под нее 4 десятины земли особнячком.
Слышал я о постройке Вами в Спасском богадельни. Дело хорошее, если оно прочно поставлено. - 12-го каждого месяца я бываю на съезде во Мценске, и если Вы пожелаете осенью, при продаже хлеба, быть вкладчиком нашей больницы сифилитической, то поручите Вашему поверенному передать мне пожертвованное. Теперь сенная уборка, и староста глуп до святости. Все сделано медленно. Думаю 2-го, если палец пустит, в Славянск, где, говорят, собака сходит с ума от количества куропаток и стрепетов. Позвольте же пожелать Вам всего хорошего, начиная с здоровья.
Искренно преданный Вам А. Фет.
12
12 января <1875 г.>.
Милостивый Государь Иван Сергеевич!
Смело можете читать мое письмо. Благовоспитание d'un enfant de bonne maison {ребенка из хорошего дома (фр.).} застраховывает от оскорблений с моей стороны. Вы правы. Последнее письмо Ваше окончательно меня изумило. - Мы знаем, что Л. Толстой не поступится ни для кого своим убеждением. Я только что от него и, вопреки его совету, все-таки отвечаю на письмо Ваше.
До сих пор я, в наших прениях, только защищался от резких нападок. Теперь я вынужден говорить о Вас. Сошлись мы с Вами вследствие тожества не социальных, а художественных инстинктов. Вы знаете, как я дорожил в Вас этим качеством, упрямо закрывая глаза перед другими. В прошлом году вы написали, что Вам надоели эстетические тонкости и ео ipso оставили меня лицом к лицу с несимпатичной для меня стороной Вашей. На этом слове следовало мне прекратить с Вами переписку и всякую солидарность. Но мне было жаль прекрасного прошлого - в этом моя вина. Я никогда ничего не говорил про Вас за глаза, чего не сказал бы в глаза. Я не способен сказать той бессмыслицы, какую мне приписали. Но дело не обо мне, а об Вас и несимпатичном для меня качестве. - На него, в свое время, метко указано нежно любившим Вас дядей Николаем Николаевичем. Это крайняя избалованность и необузданный эгоизм. Перехожу к фактам. Добиваясь, между прочим, славы остряка, Вы распустили: "брыкни, коль мог" - не помыслив, что отнимаете у труженика переводчика _насущный хлеб_ {1}. Mais, le rois s'amuse {король забавляется (фр.).} - стоит ли думать о бедняке. Вы окаменили нас брошенной в лицо Толстому ничем не заслуженной дерзостью {2} - и когда я в Спасском заикнулся просить Вас о человеческом окончании этого дела, Вы зажали мне рот детски капризным криком, которого я, все по той же симпатии к художнику, наслушался от Вас вдоволь. Вы сами знаете, насколько наши отношения пострадали от невозможной катастрофы с дядей Николаем Николаевичем. И тут голос мой замолк перед Вашим эгоистичным капризом. - Из-за Ваших денег я принял вызов Павлова за французскую телеграмму. Только Кеттчер заставил Павлова сочинить примирительную статью. Я выслал Вам деньги. Вы и спасибо мне не сказали, точно гладиатору, обязанному драться не за Вашу честь, а даже за Ваше удобство или удовольствие. - Это невероятно, - но свидетели этому живы. Удивительно ли, что Вы, в последний раз во Мценске, не говорю при дамах, а при Петруше Борисове дозволили себе отвернуться от моей неоконченной речи и обратиться в сторону, что изумило мальчика, воспитанного в законах приличия. Мальчик не изумился бы, если бы знал, что это у Вас в обычае, что Вы когда-то просидели целый вечер спиной к его матери, а затем к Ковалевской. С тех пор, как на мои замечания о Дыме Вы отвечали мне дерзостью, я замолчал о Ваших писаниях; это не помешало Вам продолжать бранить меня в лицо как поэта. Необходимо припомнить, что после катастрофы с Толстым последний энергически просил меня не упоминать Вашего имени при нем. Но, зная Вас в сущности за хорошего человека, я не поддался Толстому, и он отвернулся от меня. - Я подумал: "отворачивайся - я ничего худого не сделал и не хотел тебя обидеть". Однажды, делая сначала вид, что не замечает меня в театральном маскараде, Толстой вдруг подошел ко мне и сказал: "Нет, на Вас сердиться нельзя" - и протянул мне руку. С той поры мы снова разговаривали с ним о Вас, без всякого раздражения. Последняя выходка Ваша capo d'opera {вершина всего (фр.).}. Вместо того, чтобы прекратить неприятную переписку, Вы вышли с голословным обвинением, кроме одного выражения: "_страсть к преувеличению_", а затем опять и _прочие привычки_ (читай: позорные). Как это определительно и верно! Какие это привычки (позорные)? Оказывается: ни единой. Позволяю Вам все их пропечатать на всех диалектах. Что касается гипербол, то ни один психолог не признал Гамлета лгуном за его 40.000 братьев. В последнем письме торжествует Ваша метода диспутов. Вам указывают на разительный пример Вашей невоздержанности на оскорбления, а Вы пишете об уважении к Толстому и в доказательство воздержанности дозволяете себе инсинуацию о людях, достойных быть забросанными грязью. Как это любезно, справедливо и, главное, логично! Прочитав Ваши 2 последних письма ко мне, Толстой сказал: "Понимаю: Шеншин говорит, что Тургенев говорит, что Полонский говорит, что Маркевич говорит, будто Фет говорит, что Тургенев говорит. - Как подымать такую сплетню?" Вы подняли ее не потому, что поверили ей. Вы слишком хорошо знаете, что я не способен - сказать такой глупости, как _жажда в Сибирь_. На такие умные слова у меня мозгу не хватит {3}. Но Вам нужно было: людей посмотреть - себя показать, как Вы это делали всю жизнь. Вы могли бы прогнать старика дядю, не обижая его. Вы могли бы разойтись с Толстым, со мною и вообще с человеком из противуположного лагеря, не меряясь обидами, но это значило бы, что действительно боишься руки замарать. Нечего церемониться с человеком, стоящим, по смыслу статьи Тютчева "Россия и революция", в противуположном с нами лагере. Мы, начиная с самого Тютчева, считаем наших противников заблуждающимися; они нас ругают подлецами. - Таков дух самого лагеря. Не один дядя Николай Николаевич признал в Вас избалованного, M-me Viardot не раз обзывала Вас, при мне, un Sauvage {дикарь (фр.).}. В ее дружеской шутке скрыта глубокая правда. Я просто боюсь Вас, ибо считаю способным написать дерзость, забыв, что мы 25 лет были приятелями, что мы оба одной ногой в могиле и что браниться или, по выражению петербургских литераторов, заушаться можно в крайнем случае лицом к лицу, а не на 3000-верстном расстоянии. - Как жаль, что Вы нагнулись подымать эту сплетню и вынудили настоящее объяснение. Раскланиваясь навсегда, я все-таки не смешиваю милого, талантливого автора "Записок охотника" с формой enfant terrible {ужасный ребенок (фр.).}, в которую отлили последнего неблагоприятные, в воспитательном отношении, условия жизни. Страсть вещь естественная и законная, но нельзя в искусственном обществе все соизмерять ею и оправдывать. Выйдут уходы за Инсаровыми да Базаровыми, т. е. выйдет, по меткому, хотя не совсем деликатному сравнению некоего критика:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73