"Жгучий интерес взаимного ауканья". "Ау! Дяденька! Ауу! <...> не отзоветесь ничем, когда весна и знаете, что все о вас думают и что я... алкаю вас видеть и слышать" - так окликает своего друга Толстой из Ясной Поляны в мае 1859 года; и во многих письмах Толстого слышится этот зов "дяденьки Фетиньки", которого ему "брюхом хочется видеть". И потому так предвкушает Толстой их встречу и так ярко рисует образ своего желаннейшего собеседника (в письме от 15 февраля 1860 года): "Когда я увижу вас, драгоценный дядюшка, - так мне брюхом иногда хочется подразнить вас, вызвать на закурдялены и посмотреть, как вы, отмочив пулю, открыв челюсти и подобрав язык под зубы, улыбаетесь и думаете: "Вот, на-ка, выкуси!" Толстой с наслаждением слушал "закурдялены" своего друга - Фет был "неистощим в речах, исполненных блеска и парадоксов" (по словам Н. Страхова). Дочь Толстого Татьяна Львовна вспоминала: "Было время, когда папа находил его самым умным изо всех его знакомых и говаривал, что, кроме Фета, у него никого нет, кто так понимал бы его..." {Т. Л. Сухотина-Толстая. Воспоминания. М., 1977, с. 54.}
Взаимная симпатия родственных натур усиливалась одним существенным жизненным обстоятельством: вслед за Толстым, оставившим литературное поприще, и Фет решил (не без влияния своего яснополянского друга) бросить литературу и "сесть на землю". Узнав об этом решении, Толстой писал Фету (23 февраля 1860 года): "Ваше письмо ужасно обрадовало меня, любезный друг Афанасий Афанасьевич! Нашему полку прибудет, и прибудет отличный солдат. Я уверен, что вы будете отличный хозяин". Начался период особой близости - степановского фермера и яснополянского помещика. "Что же их сблизило? Несомненно, в первую очередь общность условий жизни в широком смысле этого слова; тут и разрыв с литературными кругами, и неприятие деятельности революционной партии, вражда и к либералам, и к бюрократической верхушке, к "рассудителям", и апология непосредственности, артистически свободное отношение к искусству. Но было еще другое, что в 60-е годы особенно роднило и сближало их - неослабевающее влечение к покинутой ими литературе" {С. А. Розанова. Лев Толстой и Фет (История одной дружбы). - "Русская литература", 1963, Ќ 2, с. 90.}. У двух "отставных литераторов" сложился своеобразный ритуал: с весенним пробуждением природы Толстой ждал от своего друга - "певца весны" - нового весеннего стихотворения: "У вас весной поднимаются поэтические дрожжи, а у меня восприимчивость к поэзии". "Как вы приняли нынешнюю весну? - спрашивает Толстой Фета в одном майском письме 1866 года. - Верно, написали весну. Пришлите". И Фет присылал:
Пришла, - и тает все вокруг,
Все жаждет жизни отдаваться,
И сердце, пленник зимних вьюг,
Вдруг разучилося сжиматься.
Заговорило, зацвело
Все, что вчера томилось немо,
И вздохи неба принесло
Из растворенных врат эдема.
. . . . . . . . . . . . . . .
Нельзя заботы мелочной
Хотя на миг не устыдиться,
Нельзя пред вечной красотой
Не петь, не славить, не молиться.
Весенние стихи Фета менее всего были литературным зудом "упраздненного сочинителя" - они появлялись так же естественно и непроизвольно, как весенние цветы из-под снега; Толстой недаром называл "живыми" и "прекрасно-рожеными" лирические создания своего друга и как раз по поводу его стихийного, неиссякаемого, вечно молодого "лирического инстинкта" писал ему: "Я свежее и сильнее вас не знаю человека". Сообщив однажды Фету, что новое стихотворение пронзило его до слез, Толстой затем подтверждает свое первое впечатление: "я его теперь помню наизусть и часто говорю себе". Толстой учил наизусть многие фетовские стихотворения - и это, может быть, самое очевидное свидетельство его органической потребности в этой лирике: она поистине питала его душу и сердце, более того - она входила "в плоть и кровь" его собственного творчества.
Проблема творческих связей Толстого и Фета поставлена давно. Б. Эйхенбаум писал: "Стихами Фета Толстой заинтересовался еще в 50-х годах и тогда же заметил особенности его метода... Эта "лирическая дерзость", схватывающая тонкие оттенки душевной жизни и переплетающая их с описанием природы, привлекает внимание Толстого, разрабатывающего "диалектику души" во всей ее противоречивости и парадоксальности. Знакомство с поэзией Фета сообщает этой "диалектике души" особый лирический тон, прежде отсутствовавший" {Б. Эйхенбаум. Лев Толстой. Семидесятые годы. Л., 1974, с. 182.}. Вслед за Б. Эйхенбаумом отмечал связь толстовской прозы и фетовской лирики Н. Берковский; говоря о том, что "романы Толстого безмерно богаты поэтическими эпизодами", и обращаясь к эпизоду московского утра Левина в "Анне Карениной", исследователь писал: "Московское утро, чудеса этого утра - голубь, который "затрещал крыльями и отпорхнул, блестя на солнце между дрожавшими в воздухе пылинками снега", мальчик, который подбежал к голубю, окошко, в котором выставились сайки, посыпанные мукой, - все это подобно лирическому стихотворению Фета..." {Н. Я. Берковский. О мировом значении русской литературы. Л., 1975, с. 101.} С. Розанова, отмечая, что в "Анне Карениной" явственно слышатся отголоски разговоров Толстого и Фета о судьбах русского дворянства ("...многое в этом творении близко самым сокровенным думам самого Фета: и образ помещика Левина, углубленного в горестные размышления о судьбе землевладельческого класса в России... и неприятие петербургско-бюрократической каренинской России"), так резюмирует историю близости Толстого и Фета: "Совпадение некоторых тем, ситуаций, настроений в творчестве обоих писателей в 60-е годы - результат известной общности мировосприятия: преклонение перед стихией жизни, утверждение величия, истинности и мудрости природы, скептическое недоверие к разуму, поэтическое освещение некоторых сторон жизни дворянских гнезд" {С. Розанова. Указ. соч., с. 94.}.
Нельзя не видеть, что особое сближение Фета и Толстого произошло на почве их общего "обращения к земле" в конце 50-х годов. Но столь же очевидно, что начало их расхождения оказалось прямо связанным с тем, что в жизни каждого из них завершился этот - так их роднивший - "земледельческий период". У Фета желание отказаться от всепоглощающей хозяйственной деятельности выразилось даже в полной смене "жизненного пространства": "Затеял и привожу в исполнение совершенную реформу в своих делах. Пора концентрироваться и жить для себя. Сегодня были два покупателя на Степановку, и "отресите прах от ног ваших..." - писал Фет Толстому 16 октября 1876 года, и вскоре, продав Степановку, перебрался в приобретенную за большие деньги старинную усадьбу Воробьевку. Здесь начался последний, "воробьевский" период литературной деятельности Фета - обильной, разнообразной и знаменитой мощным взлетом его поэтического гения - "Вечерними Огнями". Но, добившись упорным трудом своей жизненной цели, став крепким помещиком и законным дворянином, Фет хотя и оставил хозяйствование, но продолжал идеологическую деятельность на этом поприще, неустанно развивая и защищая свою любимую идею о создании в России "земледельчески-дворянски-классической аристократии" (по выражению Тургенева). В июне 1879 года Толстой провел один день у Фета в Воробьевке - и писал жене: "От Фета, его болтовни устал так, что не чаял как вырваться". И это не было проявлением каприза или дурного расположения духа:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73
Взаимная симпатия родственных натур усиливалась одним существенным жизненным обстоятельством: вслед за Толстым, оставившим литературное поприще, и Фет решил (не без влияния своего яснополянского друга) бросить литературу и "сесть на землю". Узнав об этом решении, Толстой писал Фету (23 февраля 1860 года): "Ваше письмо ужасно обрадовало меня, любезный друг Афанасий Афанасьевич! Нашему полку прибудет, и прибудет отличный солдат. Я уверен, что вы будете отличный хозяин". Начался период особой близости - степановского фермера и яснополянского помещика. "Что же их сблизило? Несомненно, в первую очередь общность условий жизни в широком смысле этого слова; тут и разрыв с литературными кругами, и неприятие деятельности революционной партии, вражда и к либералам, и к бюрократической верхушке, к "рассудителям", и апология непосредственности, артистически свободное отношение к искусству. Но было еще другое, что в 60-е годы особенно роднило и сближало их - неослабевающее влечение к покинутой ими литературе" {С. А. Розанова. Лев Толстой и Фет (История одной дружбы). - "Русская литература", 1963, Ќ 2, с. 90.}. У двух "отставных литераторов" сложился своеобразный ритуал: с весенним пробуждением природы Толстой ждал от своего друга - "певца весны" - нового весеннего стихотворения: "У вас весной поднимаются поэтические дрожжи, а у меня восприимчивость к поэзии". "Как вы приняли нынешнюю весну? - спрашивает Толстой Фета в одном майском письме 1866 года. - Верно, написали весну. Пришлите". И Фет присылал:
Пришла, - и тает все вокруг,
Все жаждет жизни отдаваться,
И сердце, пленник зимних вьюг,
Вдруг разучилося сжиматься.
Заговорило, зацвело
Все, что вчера томилось немо,
И вздохи неба принесло
Из растворенных врат эдема.
. . . . . . . . . . . . . . .
Нельзя заботы мелочной
Хотя на миг не устыдиться,
Нельзя пред вечной красотой
Не петь, не славить, не молиться.
Весенние стихи Фета менее всего были литературным зудом "упраздненного сочинителя" - они появлялись так же естественно и непроизвольно, как весенние цветы из-под снега; Толстой недаром называл "живыми" и "прекрасно-рожеными" лирические создания своего друга и как раз по поводу его стихийного, неиссякаемого, вечно молодого "лирического инстинкта" писал ему: "Я свежее и сильнее вас не знаю человека". Сообщив однажды Фету, что новое стихотворение пронзило его до слез, Толстой затем подтверждает свое первое впечатление: "я его теперь помню наизусть и часто говорю себе". Толстой учил наизусть многие фетовские стихотворения - и это, может быть, самое очевидное свидетельство его органической потребности в этой лирике: она поистине питала его душу и сердце, более того - она входила "в плоть и кровь" его собственного творчества.
Проблема творческих связей Толстого и Фета поставлена давно. Б. Эйхенбаум писал: "Стихами Фета Толстой заинтересовался еще в 50-х годах и тогда же заметил особенности его метода... Эта "лирическая дерзость", схватывающая тонкие оттенки душевной жизни и переплетающая их с описанием природы, привлекает внимание Толстого, разрабатывающего "диалектику души" во всей ее противоречивости и парадоксальности. Знакомство с поэзией Фета сообщает этой "диалектике души" особый лирический тон, прежде отсутствовавший" {Б. Эйхенбаум. Лев Толстой. Семидесятые годы. Л., 1974, с. 182.}. Вслед за Б. Эйхенбаумом отмечал связь толстовской прозы и фетовской лирики Н. Берковский; говоря о том, что "романы Толстого безмерно богаты поэтическими эпизодами", и обращаясь к эпизоду московского утра Левина в "Анне Карениной", исследователь писал: "Московское утро, чудеса этого утра - голубь, который "затрещал крыльями и отпорхнул, блестя на солнце между дрожавшими в воздухе пылинками снега", мальчик, который подбежал к голубю, окошко, в котором выставились сайки, посыпанные мукой, - все это подобно лирическому стихотворению Фета..." {Н. Я. Берковский. О мировом значении русской литературы. Л., 1975, с. 101.} С. Розанова, отмечая, что в "Анне Карениной" явственно слышатся отголоски разговоров Толстого и Фета о судьбах русского дворянства ("...многое в этом творении близко самым сокровенным думам самого Фета: и образ помещика Левина, углубленного в горестные размышления о судьбе землевладельческого класса в России... и неприятие петербургско-бюрократической каренинской России"), так резюмирует историю близости Толстого и Фета: "Совпадение некоторых тем, ситуаций, настроений в творчестве обоих писателей в 60-е годы - результат известной общности мировосприятия: преклонение перед стихией жизни, утверждение величия, истинности и мудрости природы, скептическое недоверие к разуму, поэтическое освещение некоторых сторон жизни дворянских гнезд" {С. Розанова. Указ. соч., с. 94.}.
Нельзя не видеть, что особое сближение Фета и Толстого произошло на почве их общего "обращения к земле" в конце 50-х годов. Но столь же очевидно, что начало их расхождения оказалось прямо связанным с тем, что в жизни каждого из них завершился этот - так их роднивший - "земледельческий период". У Фета желание отказаться от всепоглощающей хозяйственной деятельности выразилось даже в полной смене "жизненного пространства": "Затеял и привожу в исполнение совершенную реформу в своих делах. Пора концентрироваться и жить для себя. Сегодня были два покупателя на Степановку, и "отресите прах от ног ваших..." - писал Фет Толстому 16 октября 1876 года, и вскоре, продав Степановку, перебрался в приобретенную за большие деньги старинную усадьбу Воробьевку. Здесь начался последний, "воробьевский" период литературной деятельности Фета - обильной, разнообразной и знаменитой мощным взлетом его поэтического гения - "Вечерними Огнями". Но, добившись упорным трудом своей жизненной цели, став крепким помещиком и законным дворянином, Фет хотя и оставил хозяйствование, но продолжал идеологическую деятельность на этом поприще, неустанно развивая и защищая свою любимую идею о создании в России "земледельчески-дворянски-классической аристократии" (по выражению Тургенева). В июне 1879 года Толстой провел один день у Фета в Воробьевке - и писал жене: "От Фета, его болтовни устал так, что не чаял как вырваться". И это не было проявлением каприза или дурного расположения духа:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73