На человеческом языке этого не скажешь. Когда наступило оно для
Иова? Когда всякая мыслимая достоверность и вероятность говорили о
невозможном". И тут же, отождествляя свое собственное дело с делом Иова, он
продолжает: "Я жду грозы и повторения. И что принесет это повторение? Оно
сделает меня способным быть супругом"23.
Есть ли во всем этом хоть намек на то, что мы называем величием?
Заинтересована ли этика хоть сколько-нибудь в том, чтобы Иову отдали назад
(да еще в двойном количестве) его коров, его золото и даже детей? Или чтоб
Киргегарду вернули способность быть супругом? "Земные блага" в определении
духа безразличны - сам Киргегард нам это скажет в конце "Повторения". И еще
пояснит, что для человека, правильно понявшего свое отношение к Богу, все
конечное становится ничтожным. Но ведь это уже давно было известно языческим
мудрецам, которые создали самозаконную (автономную) этику, - и если точно
для духа все земное безразлично и сущность "религиозного" в том, что оно
научает пренебрегать конечным, то для чего было тревожить Иова и уходить от
Сократа? Зачем было ополчаться на Гегеля? Гегель тоже учил, что все конечное
находится в становлении, не имеет самостоятельного значения и получает смысл
только в бесконечном процессе. И не было тоже надобности хлопотать о
повторении и торжественно возвещать, что "повторению суждено сыграть важную
роль в новой философии" и что "новая философия будет учить, что вся жизнь
есть повторение"24lxxiii. Вернутся ли Иову его коровы и Киргегарду его
способность быть супругом - это никого серьезно занимать не может, и
превращать такие пустяки во всемирно-исторические события не было никакой
надобности. Иов поплакал бы, покричал - и замолчал бы. И Киргегард в конце
концов перестал плакать и проклинать: не только ведь жизненные блага,
которых они лишились, конечны, сами Киргегард и Иов не менее конечны, чем их
крики, слезы и проклятия. Вечность все поглощает, как океан поглощает
впадающие в него реки, даже не становясь оттого полнее. В конце концов в
безбрежной вечности растворяются даже похвалы и хулы этического. Да, как мы
видели, они ни Иову, ни Киргегарду уже и не нужны были. Они добивались
повторения, в котором человеческое мышление, твердо знающее, что возможно и
что невозможно, им самым решительным образом отказало. Но, зато, оно никогда
не отказывает никому в своих похвалах - при условии, конечно, что человек
смирится, признает действительное разумным и с чистой, свойственной
духовному существу, радостью примет выпавший на его долю какой угодно
тяжелый жребий. Киргегард это знает и иной раз все же этим соблазняется.
Хорошо, если Иов одолеет необходимость и добьется повторения! А что, если он
падет в неравной борьбе? Хорошо, если в Св. Писании точно есть истина, о
которой древние философы ничего не слыхали! А что, если Филон был прав и
если из Библии должно принять лишь то, что не противоречит мудрости Сократа,
Платона и Аристотеля? И что даже ненавистный Гегель был прав, призывая
религию на суд разума?
Эти опасения никогда окончательно не покидали Киргегарда. Оттого он и
говорил только об "отстранении этического", хотя сознавал, что требуется
большее, что для него наступил момент самого безудержного "Entweder-Oder".
Он и сам иной раз говорит об этом с огромной силой и напряжением. "Авраам, -
читаем мы в "Furcht und Zittern", - своим поступком переходит границу
этической области. Его (?((( (цель) лежал выше, вне этического: озираясь на
этот (?(((, он отстраняет этическое"lxxiv. И еще раз: "Мы стоим перед
парадоксом. Либо отдельный человек, как таковой, находится в абсолютном
отношении к Абсолютному - и тогда этическое не есть высшее, либо Авраам -
погиб"25. И все же этическое только отстраняется - чтобы можно было, когда
понадобится, т.е. на случай, если Необходимость одолеет Иова, вернуться под
его сень, хотя и придется, по его требованию, подписать приговор Аврааму.
Эта невольная осмотрительность столь безудержного всегда мыслителя имеет
глубокое значение: затеянная им борьба слишком дерзновенна и не может не
пугать даже самого смелого человека. У Киргегарда все отнято. Он "выпал из
общего", он "лишен покровительства законов". И ему отказаться от
покровительства этики, которой дана власть провозглашать laudabiles vel
vituperabiles! Оттого - дальше об этом будет подробнее рассказано -
Киргегард в свое понимание "религиозного" все же постоянно вносит элемент
этический, и в каждой следующей книге он этому элементу придает все больше и
больше значения. Уже в "Повторении", мы помним, он говорил о "величии Иова",
там же он называет религиозных людей "аристократическими натурами"26. А в
"Krankheit zum Tode" он даже часто подставляет под понятие "религиозный"
понятие "этический", словно забыв о том, что он говорил об отношении
религиозного и этического и что, если этическое есть высшее, то Авраам
погиб. "Какого признака, - спрашивает он, - не хватало Сократу (т.е.
язычеству в его лучшем выражении) в его определении греха? Воли, упорства.
Греческий интеллектуализм был слишком счастливым, слишком наивным, слишком
эстетическим, ироническим, остроумным и грешным, чтобы понять, что кто-либо
может сознательно не делать хорошего или сознательно (т.е. зная, в чем
лучшее) делать недолжное. Греки возвестили интеллектуальный категорический
императив"27. На первый взгляд как будто - верно: Сократ учил, что никто,
зная в чем добро, не станет делать зла. Но ведь это не имеет ничего общего с
тем, что Киргегард рассказывает о язычестве. Достаточно вспомнить хотя бы
речь Алкивиада в платоновском "Симпозионе", чтобы убедиться в противном. Или
Овидиево video meliora, proboque, deteriora sequor - цитируемое всеми почти
философами (между прочим, Лейбницем и Спинозой) наряду с соответствующими
словами ап. Павлаlxxv. Киргегард, словно он никогда "Симпозиона" не читал и
о приведенном стихе Овидия не слышал (он если не у самого Овидия, то, во
всяком случае, у Спинозы, приводящего его несколько раз, должен был прочесть
этот стих), продолжает: "В чем же недоразумение? Оно в том, что не хватает
диалектического перехода от понимания к деланию. Вот тут-то, при этом
переходе и начинается роль христианства, и тогда выясняется, что грех лежит
в воле и мы приходим к понятию упорства". Вряд ли может быть сомнение, что
эти слова открывают возможность restitutio in integrum того "этического",
которое принес людям Сократ и которое, в решительную минуту, Аврааму
пришлось "отстранить". А мы уже знаем, что прикрывало собою этическое и
откуда оно черпало свою власть и силу. Притом Киргегард уже говорит тут не
от себя лично и не от имени философии, а от имени христианства. Грех он
видит в человеческом упорстве, в закоренелости воли, не соглашающейся
подчиниться исходящим от высшей власти велениям. Но тогда Иов был грешником
par excellence, и его грех состоял в том, что он не пожелал остаться при
традиционном "Бог дал, Бог взял" и дерзновенно возмущался посланными ему
испытаниями. Друзья Иова говорили правду, Иов - бунтовщик, мятежник,
кощунственно и нечестиво противопоставляющий свою волю предвечным законам
мироздания.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85
Иова? Когда всякая мыслимая достоверность и вероятность говорили о
невозможном". И тут же, отождествляя свое собственное дело с делом Иова, он
продолжает: "Я жду грозы и повторения. И что принесет это повторение? Оно
сделает меня способным быть супругом"23.
Есть ли во всем этом хоть намек на то, что мы называем величием?
Заинтересована ли этика хоть сколько-нибудь в том, чтобы Иову отдали назад
(да еще в двойном количестве) его коров, его золото и даже детей? Или чтоб
Киргегарду вернули способность быть супругом? "Земные блага" в определении
духа безразличны - сам Киргегард нам это скажет в конце "Повторения". И еще
пояснит, что для человека, правильно понявшего свое отношение к Богу, все
конечное становится ничтожным. Но ведь это уже давно было известно языческим
мудрецам, которые создали самозаконную (автономную) этику, - и если точно
для духа все земное безразлично и сущность "религиозного" в том, что оно
научает пренебрегать конечным, то для чего было тревожить Иова и уходить от
Сократа? Зачем было ополчаться на Гегеля? Гегель тоже учил, что все конечное
находится в становлении, не имеет самостоятельного значения и получает смысл
только в бесконечном процессе. И не было тоже надобности хлопотать о
повторении и торжественно возвещать, что "повторению суждено сыграть важную
роль в новой философии" и что "новая философия будет учить, что вся жизнь
есть повторение"24lxxiii. Вернутся ли Иову его коровы и Киргегарду его
способность быть супругом - это никого серьезно занимать не может, и
превращать такие пустяки во всемирно-исторические события не было никакой
надобности. Иов поплакал бы, покричал - и замолчал бы. И Киргегард в конце
концов перестал плакать и проклинать: не только ведь жизненные блага,
которых они лишились, конечны, сами Киргегард и Иов не менее конечны, чем их
крики, слезы и проклятия. Вечность все поглощает, как океан поглощает
впадающие в него реки, даже не становясь оттого полнее. В конце концов в
безбрежной вечности растворяются даже похвалы и хулы этического. Да, как мы
видели, они ни Иову, ни Киргегарду уже и не нужны были. Они добивались
повторения, в котором человеческое мышление, твердо знающее, что возможно и
что невозможно, им самым решительным образом отказало. Но, зато, оно никогда
не отказывает никому в своих похвалах - при условии, конечно, что человек
смирится, признает действительное разумным и с чистой, свойственной
духовному существу, радостью примет выпавший на его долю какой угодно
тяжелый жребий. Киргегард это знает и иной раз все же этим соблазняется.
Хорошо, если Иов одолеет необходимость и добьется повторения! А что, если он
падет в неравной борьбе? Хорошо, если в Св. Писании точно есть истина, о
которой древние философы ничего не слыхали! А что, если Филон был прав и
если из Библии должно принять лишь то, что не противоречит мудрости Сократа,
Платона и Аристотеля? И что даже ненавистный Гегель был прав, призывая
религию на суд разума?
Эти опасения никогда окончательно не покидали Киргегарда. Оттого он и
говорил только об "отстранении этического", хотя сознавал, что требуется
большее, что для него наступил момент самого безудержного "Entweder-Oder".
Он и сам иной раз говорит об этом с огромной силой и напряжением. "Авраам, -
читаем мы в "Furcht und Zittern", - своим поступком переходит границу
этической области. Его (?((( (цель) лежал выше, вне этического: озираясь на
этот (?(((, он отстраняет этическое"lxxiv. И еще раз: "Мы стоим перед
парадоксом. Либо отдельный человек, как таковой, находится в абсолютном
отношении к Абсолютному - и тогда этическое не есть высшее, либо Авраам -
погиб"25. И все же этическое только отстраняется - чтобы можно было, когда
понадобится, т.е. на случай, если Необходимость одолеет Иова, вернуться под
его сень, хотя и придется, по его требованию, подписать приговор Аврааму.
Эта невольная осмотрительность столь безудержного всегда мыслителя имеет
глубокое значение: затеянная им борьба слишком дерзновенна и не может не
пугать даже самого смелого человека. У Киргегарда все отнято. Он "выпал из
общего", он "лишен покровительства законов". И ему отказаться от
покровительства этики, которой дана власть провозглашать laudabiles vel
vituperabiles! Оттого - дальше об этом будет подробнее рассказано -
Киргегард в свое понимание "религиозного" все же постоянно вносит элемент
этический, и в каждой следующей книге он этому элементу придает все больше и
больше значения. Уже в "Повторении", мы помним, он говорил о "величии Иова",
там же он называет религиозных людей "аристократическими натурами"26. А в
"Krankheit zum Tode" он даже часто подставляет под понятие "религиозный"
понятие "этический", словно забыв о том, что он говорил об отношении
религиозного и этического и что, если этическое есть высшее, то Авраам
погиб. "Какого признака, - спрашивает он, - не хватало Сократу (т.е.
язычеству в его лучшем выражении) в его определении греха? Воли, упорства.
Греческий интеллектуализм был слишком счастливым, слишком наивным, слишком
эстетическим, ироническим, остроумным и грешным, чтобы понять, что кто-либо
может сознательно не делать хорошего или сознательно (т.е. зная, в чем
лучшее) делать недолжное. Греки возвестили интеллектуальный категорический
императив"27. На первый взгляд как будто - верно: Сократ учил, что никто,
зная в чем добро, не станет делать зла. Но ведь это не имеет ничего общего с
тем, что Киргегард рассказывает о язычестве. Достаточно вспомнить хотя бы
речь Алкивиада в платоновском "Симпозионе", чтобы убедиться в противном. Или
Овидиево video meliora, proboque, deteriora sequor - цитируемое всеми почти
философами (между прочим, Лейбницем и Спинозой) наряду с соответствующими
словами ап. Павлаlxxv. Киргегард, словно он никогда "Симпозиона" не читал и
о приведенном стихе Овидия не слышал (он если не у самого Овидия, то, во
всяком случае, у Спинозы, приводящего его несколько раз, должен был прочесть
этот стих), продолжает: "В чем же недоразумение? Оно в том, что не хватает
диалектического перехода от понимания к деланию. Вот тут-то, при этом
переходе и начинается роль христианства, и тогда выясняется, что грех лежит
в воле и мы приходим к понятию упорства". Вряд ли может быть сомнение, что
эти слова открывают возможность restitutio in integrum того "этического",
которое принес людям Сократ и которое, в решительную минуту, Аврааму
пришлось "отстранить". А мы уже знаем, что прикрывало собою этическое и
откуда оно черпало свою власть и силу. Притом Киргегард уже говорит тут не
от себя лично и не от имени философии, а от имени христианства. Грех он
видит в человеческом упорстве, в закоренелости воли, не соглашающейся
подчиниться исходящим от высшей власти велениям. Но тогда Иов был грешником
par excellence, и его грех состоял в том, что он не пожелал остаться при
традиционном "Бог дал, Бог взял" и дерзновенно возмущался посланными ему
испытаниями. Друзья Иова говорили правду, Иов - бунтовщик, мятежник,
кощунственно и нечестиво противопоставляющий свою волю предвечным законам
мироздания.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85