он говорил, что хочет унести тайну в
могилу, но сделал все, чтоб она осталась на земле. "Если бы у меня была вера
- мне не пришлось бы уйти от Регины" и "повторение", которое "должно ему
вернуть способность быть мужем", - одних этих заявлений более чем
достаточно, чтоб восстановить конкретный факт, о котором он запретил нам
допытываться. Он отрекся от веры, чтоб обрести знание: повторил то, что
сделал наш праотец, - и в результате получилось то, чего меньше всего можно
было ждать, - бессилие. Знание оказалось даром, подобным тому, которое
выпросил себе у богов мифический Мидас: все обращалось в золото, но все
умирало или превращалось в прекрасный призрак, в тень, в подобие реальности,
как обратилась для него в тень или призрак Регина Ольсен. Оттого-то
Киргегард все свои размышления связывал с первородным грехом, и оттого грех
в его экзистенциальной философии получает такое центральное значение и так
неразрывно связан с верой. Только вера может проложить человеку путь к
дереву жизни - но, чтоб обрести веру, нужно потерять разум. И тогда, только
тогда при свете или во тьме Абсурда произойдет чудо "повторения": призраки,
тени станут живыми существами, и человек исцелится от бессилия пред тем, что
знание называет "невозможным" или "необходимым". Ибо противоположное понятие
греху есть свобода. Тяжесть "греха" Киргегард чувствовал во всем - но вместе
с тем он тоже чувствовал, что идея греха, какой она жила в Св. Писании,
только одна и может окрылить человека и приподнять его над теми
самоочевидностями, в плоскости которых проходит наше мышление, в ту сферу,
где брезжут для человека божественные возможности. В противоположность
умозрительной философии, старающейся забыть или, точнее, заставить нас
забыть о грехе и об ужасах земной греховной жизни и потому стремящейся
уложить даже первородный грех в моральные категории, т.е. отделаться от него
как тягостного и бессмысленного наваждения, экзистенциальная философия в нем
видит откровение о том, что нам нужнее всего. Киргегард с восторгом, от
которого содрогнется, верно, не одна читающая душа современного
просвещенного человека, в том же "Повторении", в котором он исповедуется в
своем бессилии, в бессилии каждого из людей, променявших плоды с дерева
жизни на плоды с дерева познания, в бессилии, так неожиданно и так наглядно
обнажившемся пред ним, когда он вдруг убедился, что любимая им женщина, без
всякой видимой причины, превратилась в тень, пишет, обращаясь все к тому же
Иову: "Ты мне нужен: мне нужен человек, голос которого действительно вопиет
к небу, где Бог с сатаной выковывают свои страшные замыслы против человека.
Жалуйся, взывай. Господь не боится... Говори, повышай голос, вопи. Бог может
еще громче говорить: в его распоряжении ведь все громы. И гром есть ответ,
гром есть объяснение: верное, твердое, исконное. Ответ Бога, если он даже
разбивает вдребезги человека, прекраснее, чем вся болтовня человеческой
мудрости и человеческой трусости о божественной справедливости"84. Даже и
Киргегарду редко доводилось находить такие подлинные слова для выражения
того состояния, в которое приходит человеческая душа, соприкасающаяся с
тайной Св. Писания: гром Божий есть ответ на мудрость человеческую, на нашу
логику, на наши истины. Он раздробляет не человека, а те "невозможности",
которые человеческая мудрость - она же есть и человеческая трусость -
поставила между собой и Творцом. Все, что есть "страшного" в Писании, - не
страшно, ибо оно от Бога. Даже наоборот: "страшное" Писания влечет
Киргегарда к себе с неотразимой силой. Как известно, отец Киргегарда,
доведенный до отчаяния нуждой и жестокостью людей, у которых он в детстве
находился в услужении, совсем мальчиком еще проклял Бога85. Старик не умел
или не хотел скрыть от детей это ужасное событие своего детства - и молодой
Серен всю жизнь свою принужден был вспоминать о грехе своего отца как о
собственном. И не только не спорил тут с Богом, возложившим на него
ответственность за несовершенное им действие, но не хотел даже допустить
возможности спора. "Жизнь, - пишет он, - громким голосом подтверждает то,
чему учит Писание, что Бог взыскует вину отцов на детях до третьего и
четвертого поколения. И напрасно пробуют отделаться от скрытого тут ужаса
болтовней о том, что это еврейское учение. Христианство никогда не
утверждало, что оно ставит человека в привилегированное положение, давая ему
возможность во всех внешних делах начинать с самого начала"86. И так всегда
у него: там, где здравый смысл и "естественная справедливость" возмущаются
против того "страшного", против тех "громов Божиих", которые доносятся со
страниц Св. Писания, - там мысль Киргегарда всегда находит то, что ей, что
человеку нужнее всего, находит "единое на потребу". Конечно, очень
соблазнительно отделаться от Киргегарда и всех его прозрений ссылкой на
преувеличенную, исключительную восприимчивость, постоянную спутницу
нервного, болезненного расстройства. И если мы подойдем к мышлению
Киргегарда с нашими обычными критериями, то от него мало что останется. Все
ужасы, испытанные им, могут быть тогда легко отведены. Он и сам нам говорил,
что люди не выносят того, о чем им рассказывают безумие и смерть. Может
быть, в известном смысле, т.е. "практически", люди и правы: но у них нет сил
привести безумие и смерть к молчанию. Их можно отогнать на время, но они
вернутся и, вернувшись, сделают свое дело, поставят пред человеком вопросы,
о которых он предпочел бы навсегда забыть. Киргегарду все это известно: "Мне
противны, - писал он в "Этапах жизненного пути", - торопящиеся священники
или советники из мирян, которые хотят избавить человека от страха перед
страшным. Кто хочет добиться чего-нибудь в этой жизни, тому, правда, лучше о
страшном забыть. Но кто ставит себе религиозные задачи, тот должен открыть
свою душу страшному"87.
И бесспорно: "религиозное" таинственными узами связано со страшным. Это
не было скрыто и от греков: Платон даже определил философию как (((?((
(((?(((cxliv, как упражнение в смерти, и тот загадочный ((((((?(((((, о
котором нам напомнил Киргегард, был гораздо ближе к Платону, чем иной раз
может показаться, а для Киргегарда он даже был как бы предтечей св. Бернарда
Клервосскогоcxlv. Но - и тут мы снова возвращаемся к основному вопросу: что
делать человеку пред лицом ужасов бытия? Греки искали спасения в (?(((((((е:
освобождении от привязанности к преходящему и конечному, по самому существу
своему обреченному на гибель. Грекам казалась безумием всякая попытка
восстания против Необходимости, покорившей себе даже богов. Их мудрость вела
к отречению, вне которого они для человека не находили исхода. Для
Киргегарда греческая мудрость была неприемлема. Он хотел думать, он хотел,
чтоб все думали, что для Бога нет Необходимости. И все же он - от имени
христианства - звал к блаженству (?(((((('а, очищения. Но - загадочным
образом - в противоположность грекам и огромному, подавляющему большинству
христианских проповедников отречения он изображал "блаженство" людей,
прошедших через очищение, в таких потрясающе мрачных красках, от которых
приходили в страх и трепет - и отнюдь притом не благоговейный, а житейский,
почти животный - даже самые страстные поклонники его.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85
могилу, но сделал все, чтоб она осталась на земле. "Если бы у меня была вера
- мне не пришлось бы уйти от Регины" и "повторение", которое "должно ему
вернуть способность быть мужем", - одних этих заявлений более чем
достаточно, чтоб восстановить конкретный факт, о котором он запретил нам
допытываться. Он отрекся от веры, чтоб обрести знание: повторил то, что
сделал наш праотец, - и в результате получилось то, чего меньше всего можно
было ждать, - бессилие. Знание оказалось даром, подобным тому, которое
выпросил себе у богов мифический Мидас: все обращалось в золото, но все
умирало или превращалось в прекрасный призрак, в тень, в подобие реальности,
как обратилась для него в тень или призрак Регина Ольсен. Оттого-то
Киргегард все свои размышления связывал с первородным грехом, и оттого грех
в его экзистенциальной философии получает такое центральное значение и так
неразрывно связан с верой. Только вера может проложить человеку путь к
дереву жизни - но, чтоб обрести веру, нужно потерять разум. И тогда, только
тогда при свете или во тьме Абсурда произойдет чудо "повторения": призраки,
тени станут живыми существами, и человек исцелится от бессилия пред тем, что
знание называет "невозможным" или "необходимым". Ибо противоположное понятие
греху есть свобода. Тяжесть "греха" Киргегард чувствовал во всем - но вместе
с тем он тоже чувствовал, что идея греха, какой она жила в Св. Писании,
только одна и может окрылить человека и приподнять его над теми
самоочевидностями, в плоскости которых проходит наше мышление, в ту сферу,
где брезжут для человека божественные возможности. В противоположность
умозрительной философии, старающейся забыть или, точнее, заставить нас
забыть о грехе и об ужасах земной греховной жизни и потому стремящейся
уложить даже первородный грех в моральные категории, т.е. отделаться от него
как тягостного и бессмысленного наваждения, экзистенциальная философия в нем
видит откровение о том, что нам нужнее всего. Киргегард с восторгом, от
которого содрогнется, верно, не одна читающая душа современного
просвещенного человека, в том же "Повторении", в котором он исповедуется в
своем бессилии, в бессилии каждого из людей, променявших плоды с дерева
жизни на плоды с дерева познания, в бессилии, так неожиданно и так наглядно
обнажившемся пред ним, когда он вдруг убедился, что любимая им женщина, без
всякой видимой причины, превратилась в тень, пишет, обращаясь все к тому же
Иову: "Ты мне нужен: мне нужен человек, голос которого действительно вопиет
к небу, где Бог с сатаной выковывают свои страшные замыслы против человека.
Жалуйся, взывай. Господь не боится... Говори, повышай голос, вопи. Бог может
еще громче говорить: в его распоряжении ведь все громы. И гром есть ответ,
гром есть объяснение: верное, твердое, исконное. Ответ Бога, если он даже
разбивает вдребезги человека, прекраснее, чем вся болтовня человеческой
мудрости и человеческой трусости о божественной справедливости"84. Даже и
Киргегарду редко доводилось находить такие подлинные слова для выражения
того состояния, в которое приходит человеческая душа, соприкасающаяся с
тайной Св. Писания: гром Божий есть ответ на мудрость человеческую, на нашу
логику, на наши истины. Он раздробляет не человека, а те "невозможности",
которые человеческая мудрость - она же есть и человеческая трусость -
поставила между собой и Творцом. Все, что есть "страшного" в Писании, - не
страшно, ибо оно от Бога. Даже наоборот: "страшное" Писания влечет
Киргегарда к себе с неотразимой силой. Как известно, отец Киргегарда,
доведенный до отчаяния нуждой и жестокостью людей, у которых он в детстве
находился в услужении, совсем мальчиком еще проклял Бога85. Старик не умел
или не хотел скрыть от детей это ужасное событие своего детства - и молодой
Серен всю жизнь свою принужден был вспоминать о грехе своего отца как о
собственном. И не только не спорил тут с Богом, возложившим на него
ответственность за несовершенное им действие, но не хотел даже допустить
возможности спора. "Жизнь, - пишет он, - громким голосом подтверждает то,
чему учит Писание, что Бог взыскует вину отцов на детях до третьего и
четвертого поколения. И напрасно пробуют отделаться от скрытого тут ужаса
болтовней о том, что это еврейское учение. Христианство никогда не
утверждало, что оно ставит человека в привилегированное положение, давая ему
возможность во всех внешних делах начинать с самого начала"86. И так всегда
у него: там, где здравый смысл и "естественная справедливость" возмущаются
против того "страшного", против тех "громов Божиих", которые доносятся со
страниц Св. Писания, - там мысль Киргегарда всегда находит то, что ей, что
человеку нужнее всего, находит "единое на потребу". Конечно, очень
соблазнительно отделаться от Киргегарда и всех его прозрений ссылкой на
преувеличенную, исключительную восприимчивость, постоянную спутницу
нервного, болезненного расстройства. И если мы подойдем к мышлению
Киргегарда с нашими обычными критериями, то от него мало что останется. Все
ужасы, испытанные им, могут быть тогда легко отведены. Он и сам нам говорил,
что люди не выносят того, о чем им рассказывают безумие и смерть. Может
быть, в известном смысле, т.е. "практически", люди и правы: но у них нет сил
привести безумие и смерть к молчанию. Их можно отогнать на время, но они
вернутся и, вернувшись, сделают свое дело, поставят пред человеком вопросы,
о которых он предпочел бы навсегда забыть. Киргегарду все это известно: "Мне
противны, - писал он в "Этапах жизненного пути", - торопящиеся священники
или советники из мирян, которые хотят избавить человека от страха перед
страшным. Кто хочет добиться чего-нибудь в этой жизни, тому, правда, лучше о
страшном забыть. Но кто ставит себе религиозные задачи, тот должен открыть
свою душу страшному"87.
И бесспорно: "религиозное" таинственными узами связано со страшным. Это
не было скрыто и от греков: Платон даже определил философию как (((?((
(((?(((cxliv, как упражнение в смерти, и тот загадочный ((((((?(((((, о
котором нам напомнил Киргегард, был гораздо ближе к Платону, чем иной раз
может показаться, а для Киргегарда он даже был как бы предтечей св. Бернарда
Клервосскогоcxlv. Но - и тут мы снова возвращаемся к основному вопросу: что
делать человеку пред лицом ужасов бытия? Греки искали спасения в (?(((((((е:
освобождении от привязанности к преходящему и конечному, по самому существу
своему обреченному на гибель. Грекам казалась безумием всякая попытка
восстания против Необходимости, покорившей себе даже богов. Их мудрость вела
к отречению, вне которого они для человека не находили исхода. Для
Киргегарда греческая мудрость была неприемлема. Он хотел думать, он хотел,
чтоб все думали, что для Бога нет Необходимости. И все же он - от имени
христианства - звал к блаженству (?(((((('а, очищения. Но - загадочным
образом - в противоположность грекам и огромному, подавляющему большинству
христианских проповедников отречения он изображал "блаженство" людей,
прошедших через очищение, в таких потрясающе мрачных красках, от которых
приходили в страх и трепет - и отнюдь притом не благоговейный, а житейский,
почти животный - даже самые страстные поклонники его.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85