(( (?( ?((?(
("непоколебимейший из всех принципов", - как выражается Аристотель)cxcii и
не менее могущественный закон достаточного основания, - разум
безмолвствовал: не смел или не имел сил пошевелитьсяcxciii. Ничто все и всех
заворожило: мир точно уснул, замер или даже умер. Ничто превратилось в
Нечто, а Нечто все насквозь пронизалось Ничем. Разум же, наш человеческий
разум, который нас учат считать лучшим, что есть в нас (pars melior nostra),
который нас роднит с Богом, равнодушно и спокойно наблюдавший, как все это
происходило, после победы Ничто почти автоматически перешел на его сторону
(ведь все действительное - разумно) и до сих пор продолжает стоять на страже
сделанных Ничто завоеваний.
Идея первородного греха для нашего разума совершенно неприемлема. Ибо -
теперь, надеюсь, это выяснилось - власть и суверенные права разума держатся
только грехом. Если бы человек мог хоть на мгновение претворить в себя
истину Св. Писания, разум тотчас был бы лишен своих суверенных прав:
перестал бы быть независимым законодателем и перешел бы на скромную роль
послушного исполнителя. Но тут именно, в этом столь чуждом нашему сознанию
"если" и кроется величайшая загадка и почти непреоборимая трудность. От кого
это "если" зависит? Свободны ли мы в выборе? Можем ли мы принять библейскую
истину, если пожелаем, и отвергнуть, если не пожелаем? И тут нам Киргегард -
и вместе с Киргегардом напряженнейший внутренний опыт людей, изверженных за
пределы того "общего", которым соблазняет нас умозрительная философия,
отвечает: нет, не можем. Все решилось за нас в падении первого человека, все
решил за нас грех. Наша свобода - та свобода, которой наделил Творец
человека, вызвав его к жизни, - в обмороке, в параличе. Страшное чудовище -
Ничто овладело нами. Мы знаем, мы всем существом чувствуем, что это Ничто,
т.е. то, чего нет, и все же не можем бороться с ним, точно это было бы не
бессильное Ничто, а всесильное Нечто. Больше того, в силу какой-то
бессмысленной и кошмарной диалектики мы все делаем, чтоб укрепить власть и
могущество Ничто. Мы сами превратили его в Необходимость, в Этическое, в
Вечность, в Бесконечность. Наше познание, наша совесть полонена им не извне,
а, если так можно выразиться, изнутри, мы неспособны усомниться в законности
его притязаний, даже когда оно предъявляет к нам самые отвратительные
требования: в сомнении мы усматриваем противоречие, а Ничто нас приучило
думать, что лучше принять какие угодно ужасы - только бы не было
противоречия. Когда Гегель утверждал, что змей не обманул человека и что
плоды с дерева познания добра и зла стали источником всей философии будущего
- он был искренен и говорил правду: наша "философия" (т.е. умозрительная)
начинается с падения Адама. "Действительное", отданное во власть Ничто и
всецело этим Ничто пронизанное, мы считаем и в самом деле "разумным",
навсегда оправданным, т.е. и неизменным, и желанным. Что бы оно нам ни несло
- все надо принять, со всем нужно примириться, все нужно полюбить и в этом
мире с действительным видеть выражение последней мудрости. Но что Гегель!
Даже такой настороженный, такой беспокойный, такой чуткий мыслитель, как
Нитше, и он "поклонился" действительности. Его философию венчает amor fati:
не только принять, говорит он нам, - мы должны полюбить Необходимость,
которая потому и есть Необходимость, что исключает возможность всякой
борьбы. Дерзновение Нитше, казалось, не знало никакого предела. Его "По ту
сторону добра и зла", его "Wille zur Macht" звали людей к последнему
освобождению, - но пред истинами "познания" он ослабевает: начинает
кланяться. Его волю заворожили плоды с дерева познания, приятного для глаз и
вожделенного для созерцания, и он променял волю к могуществу на покорность,
любовь и рабскую преданность Необходимости. И еще гордился этим. Совсем как
у Лютера сказано: homo superbit et somniat, se sapere, se sanctum et justum
essecxciv. Человек, отдавшийся во власть Ничто, считает себя знающим,
считает себя праведным и не подозревает даже, что чем больше крепнет его
уверенность в своем знании и в своей праведности, тем прочнее и
нерасторжимее становятся цепи, которыми его сковало Ничто.
Это безусловное доверие к знанию, обладающему незыблемыми, ни от кого не
зависящими истинами, и сопровождающее это доверие убеждение в возможности,
при желании, своими силами осуществить праведную жизнь, на наших глазах, как
я говорил уже, превратило Ничто сперва в Необходимость, потом в Этическое,
потом в Вечность и Бесконечность. В высокой мере показательно, что тот же
Нитше - впервые за всю историю европейской мысли - почуял в Сократе
декадента, т.е. падшего человекаcxcv. Но ведь мудрость Сократа,
превознесенного языческим богом, целиком сводилась к amor fati, которым
похвалялся и гордился Нитше как своей исключительной заслугой. Языческий бог
не мог не превозносить Сократа: он и сам принужден был кланяться
Необходимости: власть fatum'а, мы видели, распространяется и на смертных, и
на бессмертных. Действительное так же мало принадлежит богам, как и людям.
Оно во власти Ничто, которому оно не нужно и которое к нему не подпускает
тех, кому оно нужнее всего. Ничто сделало так, что все течет, все уходит,
все исчезает, покорное "закону" ((((((( и ((((( (рождения и уничтожения),
освященному еще древнейшим "знанием". Действительность охвачена временем,
которое одно ею и распоряжается, так что человеку от нее ничего не остается:
прошлого уже нет, будущего еще нет, а настоящее, ущемленное между еще не
наступившим будущим и уже канувшим в Лету прошлым, превращается в мираж, в
призрак, в тень, как превращалась в тень или в лучшем случае в поэтический
вымысел Регина Ольсен, когда Киргегард пытался подойти к ней. И никто в мире
ничего не может поделать против извечного "закона" бытия, установленного
всемогущим Ничто: все бессильны, как был бессилен Серен Киргегард, - только
никто не сознает и не ужасается своему бессилию. И здесь нет разницы между
мудрыми и глупыми, между учеными и невежественными. Больше того, мудрые и
ученые оказываются еще более слабыми и беззащитными, чем глупые и
невежественные. Ибо мудрость и знание не только видят бренность и
скоропреходящесть всего существующего, но понимают, что иначе и быть не
может и потому все навсегда таким и останется, чего глупые и невежественные
люди и не подозревают.
Такова основная и непоколебимая истина, принесенная человеческим
познанием и проявленная человеческой мудростью. Познание открыло нам, что от
Ничто некуда бежать. Мудрость благословила открытую ей познанием истину: от
этой истины бежать не нужно, не нужно с ней спорить и бороться, нужно ее
принять, нужно ее полюбить, нужно ее вознести. Ей и небеса поют славу:
человек должен вторить небесам.
Такова была "экзистенциальная" философия греков от Сократа до Эпиктета.
Все школы, не исключая и эпикуровской, шли в орбите того, кого Дельфийский
бог признал мудрейшим из людей. Древние были убеждены - Плотин еще повторял
это, что (tm)( ?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85
("непоколебимейший из всех принципов", - как выражается Аристотель)cxcii и
не менее могущественный закон достаточного основания, - разум
безмолвствовал: не смел или не имел сил пошевелитьсяcxciii. Ничто все и всех
заворожило: мир точно уснул, замер или даже умер. Ничто превратилось в
Нечто, а Нечто все насквозь пронизалось Ничем. Разум же, наш человеческий
разум, который нас учат считать лучшим, что есть в нас (pars melior nostra),
который нас роднит с Богом, равнодушно и спокойно наблюдавший, как все это
происходило, после победы Ничто почти автоматически перешел на его сторону
(ведь все действительное - разумно) и до сих пор продолжает стоять на страже
сделанных Ничто завоеваний.
Идея первородного греха для нашего разума совершенно неприемлема. Ибо -
теперь, надеюсь, это выяснилось - власть и суверенные права разума держатся
только грехом. Если бы человек мог хоть на мгновение претворить в себя
истину Св. Писания, разум тотчас был бы лишен своих суверенных прав:
перестал бы быть независимым законодателем и перешел бы на скромную роль
послушного исполнителя. Но тут именно, в этом столь чуждом нашему сознанию
"если" и кроется величайшая загадка и почти непреоборимая трудность. От кого
это "если" зависит? Свободны ли мы в выборе? Можем ли мы принять библейскую
истину, если пожелаем, и отвергнуть, если не пожелаем? И тут нам Киргегард -
и вместе с Киргегардом напряженнейший внутренний опыт людей, изверженных за
пределы того "общего", которым соблазняет нас умозрительная философия,
отвечает: нет, не можем. Все решилось за нас в падении первого человека, все
решил за нас грех. Наша свобода - та свобода, которой наделил Творец
человека, вызвав его к жизни, - в обмороке, в параличе. Страшное чудовище -
Ничто овладело нами. Мы знаем, мы всем существом чувствуем, что это Ничто,
т.е. то, чего нет, и все же не можем бороться с ним, точно это было бы не
бессильное Ничто, а всесильное Нечто. Больше того, в силу какой-то
бессмысленной и кошмарной диалектики мы все делаем, чтоб укрепить власть и
могущество Ничто. Мы сами превратили его в Необходимость, в Этическое, в
Вечность, в Бесконечность. Наше познание, наша совесть полонена им не извне,
а, если так можно выразиться, изнутри, мы неспособны усомниться в законности
его притязаний, даже когда оно предъявляет к нам самые отвратительные
требования: в сомнении мы усматриваем противоречие, а Ничто нас приучило
думать, что лучше принять какие угодно ужасы - только бы не было
противоречия. Когда Гегель утверждал, что змей не обманул человека и что
плоды с дерева познания добра и зла стали источником всей философии будущего
- он был искренен и говорил правду: наша "философия" (т.е. умозрительная)
начинается с падения Адама. "Действительное", отданное во власть Ничто и
всецело этим Ничто пронизанное, мы считаем и в самом деле "разумным",
навсегда оправданным, т.е. и неизменным, и желанным. Что бы оно нам ни несло
- все надо принять, со всем нужно примириться, все нужно полюбить и в этом
мире с действительным видеть выражение последней мудрости. Но что Гегель!
Даже такой настороженный, такой беспокойный, такой чуткий мыслитель, как
Нитше, и он "поклонился" действительности. Его философию венчает amor fati:
не только принять, говорит он нам, - мы должны полюбить Необходимость,
которая потому и есть Необходимость, что исключает возможность всякой
борьбы. Дерзновение Нитше, казалось, не знало никакого предела. Его "По ту
сторону добра и зла", его "Wille zur Macht" звали людей к последнему
освобождению, - но пред истинами "познания" он ослабевает: начинает
кланяться. Его волю заворожили плоды с дерева познания, приятного для глаз и
вожделенного для созерцания, и он променял волю к могуществу на покорность,
любовь и рабскую преданность Необходимости. И еще гордился этим. Совсем как
у Лютера сказано: homo superbit et somniat, se sapere, se sanctum et justum
essecxciv. Человек, отдавшийся во власть Ничто, считает себя знающим,
считает себя праведным и не подозревает даже, что чем больше крепнет его
уверенность в своем знании и в своей праведности, тем прочнее и
нерасторжимее становятся цепи, которыми его сковало Ничто.
Это безусловное доверие к знанию, обладающему незыблемыми, ни от кого не
зависящими истинами, и сопровождающее это доверие убеждение в возможности,
при желании, своими силами осуществить праведную жизнь, на наших глазах, как
я говорил уже, превратило Ничто сперва в Необходимость, потом в Этическое,
потом в Вечность и Бесконечность. В высокой мере показательно, что тот же
Нитше - впервые за всю историю европейской мысли - почуял в Сократе
декадента, т.е. падшего человекаcxcv. Но ведь мудрость Сократа,
превознесенного языческим богом, целиком сводилась к amor fati, которым
похвалялся и гордился Нитше как своей исключительной заслугой. Языческий бог
не мог не превозносить Сократа: он и сам принужден был кланяться
Необходимости: власть fatum'а, мы видели, распространяется и на смертных, и
на бессмертных. Действительное так же мало принадлежит богам, как и людям.
Оно во власти Ничто, которому оно не нужно и которое к нему не подпускает
тех, кому оно нужнее всего. Ничто сделало так, что все течет, все уходит,
все исчезает, покорное "закону" ((((((( и ((((( (рождения и уничтожения),
освященному еще древнейшим "знанием". Действительность охвачена временем,
которое одно ею и распоряжается, так что человеку от нее ничего не остается:
прошлого уже нет, будущего еще нет, а настоящее, ущемленное между еще не
наступившим будущим и уже канувшим в Лету прошлым, превращается в мираж, в
призрак, в тень, как превращалась в тень или в лучшем случае в поэтический
вымысел Регина Ольсен, когда Киргегард пытался подойти к ней. И никто в мире
ничего не может поделать против извечного "закона" бытия, установленного
всемогущим Ничто: все бессильны, как был бессилен Серен Киргегард, - только
никто не сознает и не ужасается своему бессилию. И здесь нет разницы между
мудрыми и глупыми, между учеными и невежественными. Больше того, мудрые и
ученые оказываются еще более слабыми и беззащитными, чем глупые и
невежественные. Ибо мудрость и знание не только видят бренность и
скоропреходящесть всего существующего, но понимают, что иначе и быть не
может и потому все навсегда таким и останется, чего глупые и невежественные
люди и не подозревают.
Такова основная и непоколебимая истина, принесенная человеческим
познанием и проявленная человеческой мудростью. Познание открыло нам, что от
Ничто некуда бежать. Мудрость благословила открытую ей познанием истину: от
этой истины бежать не нужно, не нужно с ней спорить и бороться, нужно ее
принять, нужно ее полюбить, нужно ее вознести. Ей и небеса поют славу:
человек должен вторить небесам.
Такова была "экзистенциальная" философия греков от Сократа до Эпиктета.
Все школы, не исключая и эпикуровской, шли в орбите того, кого Дельфийский
бог признал мудрейшим из людей. Древние были убеждены - Плотин еще повторял
это, что (tm)( ?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85