Мы глухи даже к грому, мы отводим все заклинания.
Откуда пришел этот страх? Откуда уверенность, что разум даст человеку
больше, чем свобода? Платон учил, что возненавидеть разум - величайшее
несчастье, но мы так и не допытались у него, где он добыл эту истину свою.
Того больше: мы имели случай убедиться, что нередко разум всеми силами
своими оборачивается против человека. Скажут, это не есть "возражение"
против законности притязаний разума - и, стало быть, таким способом человеку
все же не удастся освободиться от власти и чар разумных истин. Пусть Платон
и ошибался, пусть разум, в последнем счете, окажется врагом или даже палачом
человека, все же царствию его нет и не предвидится конца. И затем, как можно
противопоставлять разуму свободу? Свобода ведь потому и есть свобода - что
вперед и знать нельзя, что она принесет с собой: может быть, хорошее, а
может быть, дурное, очень дурное. Даже Богу нельзя предоставить ничем не
ограниченную свободу: мы вперед не "знаем", что нам может принести Бог.
Неизбывный страх постоянно нашептывает нам этот тревожный вопрос: а что,
если Бог принесет нам дурное? Отсюда, от этого страха и пошел обычай
соединять религиозное с этическим и говорить о религиозно-этическом. Человек
точно перестраховывается от религиозного в этическом. Религиозное - это
что-то новое, неведомое, далекое, этическое - все же есть что-то известное,
близкое, привычное. Об этическом и Киргегард и мы все за ним можем с
уверенностью сказать, что если оно и не достаточно могущественно, чтоб
вернуть человеку руку или ногу, то власть его уродовать и пытать
человеческую душу лежит вне всяких сомнений. Это знали древние - еще до
Сократа: в распоряжении этического всегда были полчища разъяренных фурий,
беспощадно преследовавших всякое отступление от его законов. Это - всем
известно, и такое знание отнюдь не предполагает веры. Но ведь сам Киргегард
постоянно повторяет ап. Павла: все, что не от веры, - грех. Этическое же с
его фуриями - никак не от веры. Это - знание, знание о действительном, и
"неверующие" язычники умели рассказать о нем не хуже, чем Киргегард. Оно не
может вернуть человеку оторванной руки - но ведь не только оно, никто в мире
этого сделать не может. "Религиозное" здесь так же беспомощно, как и
"этическое": сам Зевс засвидетельствовал нам, что боги могли дать людям мир
только на подержание, а не в собственность. Правда, Киргегард не говорил, а
исступленно кричал: для Бога нет ничего невозможного, Бог значит, что все
возможно. Он может вернуть оторванную руку или ногу, может воскресить убитых
детей Иова, может воскресить Исаака, и не только того, которого заклал
Авраам, но и всякого закланного Необходимостью Исаака, и притом, как
вдохновенно, словно в порыве самозабвения и отчаяния, уверял нас Киргегард,
Бог предоставляет каждому человеку по-своему решать, что для него такое и
где находится его Исаак, предоставляет ту неограниченную свободу, при
которой такой "ничтожный", "жалкий", "скучный", даже "комический" на оценку
разума случай, как случай Киргегарда, превращается, по слову самого
Киргегарда, во всемирно-историческое событие, имеющее несравненно большее
значение, чем походы Александра Македонского и великое переселение народов.
"Кто недостаточно созрел, - внушает нам Киргегард, - чтобы понять, что даже
бессмертная слава в бесчисленных поколениях есть только определение
временности; кто не понимает, что стремление к такому бессмертию есть нечто
жалкое в сравнении с бессмертием, которое ждет каждого человека и которое
справедливо вызвало бы всеобщую зависть, если бы было уготовано только
одному человеку: тот недалеко уйдет в понимании того, что такое дух и что
такое бессмертие"61.
Кто дал право Киргегарду делать такие утверждения? Личное бессмертие
первого попавшегося человека значит больше, чем слава в бесчисленных
поколениях Александра Македонского? Справлялся он у этического? Явно, что
забыл или пренебрег; ибо если бы справился, то ему пришлось бы охладить свой
пыл. Личное бессмертие - его ли самого или кого другого - не только ничего
не стоит сравнительно со славой в потомстве Александра Македонского, оно не
выдержит сравнения со славами и много более скромными - какого-нибудь Муция
Сцеволы или Регула. Даже Герострат был в своей оценке значения славы в
потомстве более близок к истине, чем Киргегард. Он все же не позволял себе
судить произвольно, как ему на ум придет, а ждал суда истории. Всякие
ценности, какие существуют в мире, лишь постольку являются истинными
ценностями, поскольку они находят себе место в категориях, объективно
установленных не произволом и капризом человека, а высшими законами,
стоящими вне и над всеми произволами и капризами. Притязание Киргегарда на
бессмертие так же мало обосновано, как и его притязание превратить свою
встречу с Региной Ольсен в событие всемирно-исторического значения. И это не
тайна для Киргегарда. В порыве откровенности, как всегда, правда, не в
прямой форме, а от имени третьего лица, он признает, что не доверяет
"этическому", прячется от него, хотя и знает, что оно очень обидчиво,
требует от человека, чтобы он выкладывал пред ним, как на духу, все
сокровеннейшие желания и помыслы свои62. В жизни Киргегарда не только
этическое не связано неразрывно с религиозным, но постоянно враждует с ним.
Как раз в тот момент, когда этическое, озираясь, как ему по его природе
полагается, на разумное, произносит свой окончательный и последний приговор,
когда все "возможности" для этического кончаются, "религиозное" начинается.
Религиозное живет вне и над сферой "общего". Оно не охранено никакими
законами, оно не считается с тем, что наше мышление находит возможным и
невозможным, равно как и с тем, что этика провозглашает дозволенным и
обязательным. Для религиозного человека его "личное бессмертие" дороже самой
громкой славы в потомстве, для него те дары, которые он получает от Творца,
ценнее всех похвал и отличий, которыми нас прельщает "этическое". Все, что
рассказывает нам Киргегард и в книгах своих, и в дневниках, -
свидетельствует, что он упования свои связывает не с возможностями,
открываемыми разумом (он их презрительно называет вероятностями), и не с
наградами, сулимыми этикой (он их называет ложными утешениями). Отсюда его
ненависть к разуму и его пламенное прославление Абсурда. Немного можно
указать во всемирной литературе писателей, которые так страстно и безудержно
рвались к вере, как Киргегард.
Но недаром он так часто вспоминает слова: "Блажен, кто не соблазнится обо
мне". Веру всегда и везде подстерегает соблазн. Между ними есть какая - то
непонятная для нас, но, по-видимому, неразрывная связь: кто не знал
соблазна, тот не узнает и веры. Только нужно прибавить, что соблазн
начинается раньше, чем это допускает сам Киргегард. По мнению Киргегарда -
самое невероятное и потому самое соблазнительное - это воплощение Христа.
Как мог Бог унизиться до того, чтобы принять человеческий образ, да притом
еще образ последнего человека?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85
Откуда пришел этот страх? Откуда уверенность, что разум даст человеку
больше, чем свобода? Платон учил, что возненавидеть разум - величайшее
несчастье, но мы так и не допытались у него, где он добыл эту истину свою.
Того больше: мы имели случай убедиться, что нередко разум всеми силами
своими оборачивается против человека. Скажут, это не есть "возражение"
против законности притязаний разума - и, стало быть, таким способом человеку
все же не удастся освободиться от власти и чар разумных истин. Пусть Платон
и ошибался, пусть разум, в последнем счете, окажется врагом или даже палачом
человека, все же царствию его нет и не предвидится конца. И затем, как можно
противопоставлять разуму свободу? Свобода ведь потому и есть свобода - что
вперед и знать нельзя, что она принесет с собой: может быть, хорошее, а
может быть, дурное, очень дурное. Даже Богу нельзя предоставить ничем не
ограниченную свободу: мы вперед не "знаем", что нам может принести Бог.
Неизбывный страх постоянно нашептывает нам этот тревожный вопрос: а что,
если Бог принесет нам дурное? Отсюда, от этого страха и пошел обычай
соединять религиозное с этическим и говорить о религиозно-этическом. Человек
точно перестраховывается от религиозного в этическом. Религиозное - это
что-то новое, неведомое, далекое, этическое - все же есть что-то известное,
близкое, привычное. Об этическом и Киргегард и мы все за ним можем с
уверенностью сказать, что если оно и не достаточно могущественно, чтоб
вернуть человеку руку или ногу, то власть его уродовать и пытать
человеческую душу лежит вне всяких сомнений. Это знали древние - еще до
Сократа: в распоряжении этического всегда были полчища разъяренных фурий,
беспощадно преследовавших всякое отступление от его законов. Это - всем
известно, и такое знание отнюдь не предполагает веры. Но ведь сам Киргегард
постоянно повторяет ап. Павла: все, что не от веры, - грех. Этическое же с
его фуриями - никак не от веры. Это - знание, знание о действительном, и
"неверующие" язычники умели рассказать о нем не хуже, чем Киргегард. Оно не
может вернуть человеку оторванной руки - но ведь не только оно, никто в мире
этого сделать не может. "Религиозное" здесь так же беспомощно, как и
"этическое": сам Зевс засвидетельствовал нам, что боги могли дать людям мир
только на подержание, а не в собственность. Правда, Киргегард не говорил, а
исступленно кричал: для Бога нет ничего невозможного, Бог значит, что все
возможно. Он может вернуть оторванную руку или ногу, может воскресить убитых
детей Иова, может воскресить Исаака, и не только того, которого заклал
Авраам, но и всякого закланного Необходимостью Исаака, и притом, как
вдохновенно, словно в порыве самозабвения и отчаяния, уверял нас Киргегард,
Бог предоставляет каждому человеку по-своему решать, что для него такое и
где находится его Исаак, предоставляет ту неограниченную свободу, при
которой такой "ничтожный", "жалкий", "скучный", даже "комический" на оценку
разума случай, как случай Киргегарда, превращается, по слову самого
Киргегарда, во всемирно-историческое событие, имеющее несравненно большее
значение, чем походы Александра Македонского и великое переселение народов.
"Кто недостаточно созрел, - внушает нам Киргегард, - чтобы понять, что даже
бессмертная слава в бесчисленных поколениях есть только определение
временности; кто не понимает, что стремление к такому бессмертию есть нечто
жалкое в сравнении с бессмертием, которое ждет каждого человека и которое
справедливо вызвало бы всеобщую зависть, если бы было уготовано только
одному человеку: тот недалеко уйдет в понимании того, что такое дух и что
такое бессмертие"61.
Кто дал право Киргегарду делать такие утверждения? Личное бессмертие
первого попавшегося человека значит больше, чем слава в бесчисленных
поколениях Александра Македонского? Справлялся он у этического? Явно, что
забыл или пренебрег; ибо если бы справился, то ему пришлось бы охладить свой
пыл. Личное бессмертие - его ли самого или кого другого - не только ничего
не стоит сравнительно со славой в потомстве Александра Македонского, оно не
выдержит сравнения со славами и много более скромными - какого-нибудь Муция
Сцеволы или Регула. Даже Герострат был в своей оценке значения славы в
потомстве более близок к истине, чем Киргегард. Он все же не позволял себе
судить произвольно, как ему на ум придет, а ждал суда истории. Всякие
ценности, какие существуют в мире, лишь постольку являются истинными
ценностями, поскольку они находят себе место в категориях, объективно
установленных не произволом и капризом человека, а высшими законами,
стоящими вне и над всеми произволами и капризами. Притязание Киргегарда на
бессмертие так же мало обосновано, как и его притязание превратить свою
встречу с Региной Ольсен в событие всемирно-исторического значения. И это не
тайна для Киргегарда. В порыве откровенности, как всегда, правда, не в
прямой форме, а от имени третьего лица, он признает, что не доверяет
"этическому", прячется от него, хотя и знает, что оно очень обидчиво,
требует от человека, чтобы он выкладывал пред ним, как на духу, все
сокровеннейшие желания и помыслы свои62. В жизни Киргегарда не только
этическое не связано неразрывно с религиозным, но постоянно враждует с ним.
Как раз в тот момент, когда этическое, озираясь, как ему по его природе
полагается, на разумное, произносит свой окончательный и последний приговор,
когда все "возможности" для этического кончаются, "религиозное" начинается.
Религиозное живет вне и над сферой "общего". Оно не охранено никакими
законами, оно не считается с тем, что наше мышление находит возможным и
невозможным, равно как и с тем, что этика провозглашает дозволенным и
обязательным. Для религиозного человека его "личное бессмертие" дороже самой
громкой славы в потомстве, для него те дары, которые он получает от Творца,
ценнее всех похвал и отличий, которыми нас прельщает "этическое". Все, что
рассказывает нам Киргегард и в книгах своих, и в дневниках, -
свидетельствует, что он упования свои связывает не с возможностями,
открываемыми разумом (он их презрительно называет вероятностями), и не с
наградами, сулимыми этикой (он их называет ложными утешениями). Отсюда его
ненависть к разуму и его пламенное прославление Абсурда. Немного можно
указать во всемирной литературе писателей, которые так страстно и безудержно
рвались к вере, как Киргегард.
Но недаром он так часто вспоминает слова: "Блажен, кто не соблазнится обо
мне". Веру всегда и везде подстерегает соблазн. Между ними есть какая - то
непонятная для нас, но, по-видимому, неразрывная связь: кто не знал
соблазна, тот не узнает и веры. Только нужно прибавить, что соблазн
начинается раньше, чем это допускает сам Киргегард. По мнению Киргегарда -
самое невероятное и потому самое соблазнительное - это воплощение Христа.
Как мог Бог унизиться до того, чтобы принять человеческий образ, да притом
еще образ последнего человека?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85