е. уже в последние
годы своей жизни, - что сознание своего совершенного бессилия помочь или
принести хоть какую-нибудь пользу страждущему человечеству, в то же время
при полном убеждении нашем в этом страдании человечества, может даже
обратить в сердце вашем любовь к человечеству в ненависть к нему". Это то
же, что и у Белинского: требуется отчет о каждой жертве случайности и
истории - т.е. о том, что, в принципе, для умозрительной философии не
заслуживает, как сотворенное и конечное, никакого внимания и чему никто в
мире, как это твердо знает умозрительная философия, помочь не может. Еще с
большей страстностью, безудержем и с единственной в своем роде смелостью
мысль о тщете умозрительной философии выражена Достоевским в следующем
отрывке его "Записок из подполья". Люди, пишет он, "пред невозможностью
тотчас смиряются. Невозможность, значит, каменная стена! Какая каменная
стена? Ну, разумеется, законы природы, выводы естественных наук, математика.
Уж как докажут тебе, например, что ты от обезьяны произошел, так уж и нечего
морщиться, принимай, как есть, потому дважды два - математика. Попробуйте
возразить! Помилуйте, закричат вам, возразить нельзя: это - дважды два
четыре. Природа вас не спрашивается; ей дела нет до ваших желаний и до того,
нравятся ли вам ее законы или не нравятся. Вы обязаны принимать ее так, как
она есть, а следственно и все ее результаты. Стена, значит, и есть стена и
т.д. и т.д.". Вы видите, что Достоевский - не хуже, чем Кант и Гегель -
сознает смысл и значение тех всеобщих и необходимых суждений, той
принудительной, принуждающей истины, к которой зовет человека его разум. Но,
в противоположность Канту и Гегелю, он не только не успокаивается на этих
"дважды два четыре" и "каменных стенах", но, наоборот, открываемые разумом
самоочевидности будят в нем, как и в Киргегарде, величайшую тревогуxliv. Что
отдало человека во власть Необходимости? Как случилось, что судьба живых
людей оказалась в зависимости от каменных стен и дважды два четыре, которым
до людей нет никакого дела, которым вообще ни до кого и ни до чего никакого
дела нет? Критика чистого разума такого вопроса не ставит, критика чистого
разума такого вопроса и не услышала бы - если бы с ним к ней обратились.
Достоевский же, непосредственно за приведенными выше словами, пишет:
"Господи Боже, да какое мне дело до законов природы и арифметики, когда мне
почему-нибудь эти законы и дважды два - четыре не нравятся? Разумеется, я не
пробью такой стены лбом, если и в самом деле сил не будет пробить, но я и не
примирюсь с ней только потому, что это каменная стена, а у меня сил не
хватило. Как будто такая стена и вправду есть успокоение, и вправду
заключает в себе хоть какое-нибудь слово на мир. О, нелепость нелепостей"
(подчеркнуто мной. - Л.Ш.). Там, где умозрительная философия усматривает
"истину", ту истину, которой так жадно добивался наш разум и которой мы все
поклоняемся, там Достоевский видит "нелепость нелепостей". Он отказывается
от водительства разума и не только не соглашается принять его истины, но со
всей энергией, на которую он способен, обрушивается на наши истины; откуда
они пришли, кто дал им такую неограниченную власть над человеком? И как
случилось, что люди приняли их, приняли все, что они несли миру, и не только
приняли, но обоготворили их? Достаточно поставить этот вопрос - повторяю,
критика чистого разума такого вопроса не ставила, не смела ставить, - чтобы
стало ясно, что ответа на него нет и быть не может, вернее, что ответ на
него есть лишь один: власть каменных стен, власть дважды два четыре или,
выражаясь философским языком, власть вечных самоочевидных истин над
человеком, хотя она представляется нам лежащей в самой основе бытия и потому
непреодолимой, есть все же власть призрачная. И это нас возвращает к
библейскому сказанию о первородном грехе и падении первого человека.
"Каменные стены" и "дважды два четыре" - есть только конкретное выражение
того, что заключалось в словах искусителя: будете знающими. Знание не
привело человека к свободе, как мы привыкли думать и как то провозглашает
умозрительная философия, знание закрепостило нас, отдало на "поток и
разграбление" вечным истинам. Это постиг Достоевский, это же открылось
Киргегарду. "Грех, - писал Киргегард, - есть обморок свободы. Психологически
говоря, грехопадение всегда происходит в обмороке"xlv. "В состоянии
невинности, - продолжает он, - мир и спокойствие, но вместе с тем есть еще
что-то иное, не смятение, не борьба, - бороться ведь не из-за чего. Но что
же это такое? Ничто. Какое действие имеет Ничто? Оно пробуждает страх! И
еще: если мы спросим, что является предметом страха, то ответ будет один:
Ничто. Ничто и страх сопутствуют друг другу, но как только обнаруживается
действительность свободы духа, страх исчезает. Чем, при ближайшем
рассмотрении, является Ничто в страхе язычников? Оно называется роком. Рок
есть Ничто страха"xlvi. Редко кому из писателей удавалось так наглядно
передать смысл библейского повествования о падении человека. Ничто,
показанное искусителем нашему праотцу, внушило ему страх пред ничем не
ограниченной волей Творца, и он бросился к знанию, к вечным, несотворенным
истинам, чтобы защититься от Бога. И так продолжается доныне: мы боимся
Бога, мы видим свое спасение в знании, в гнозисе. Может ли быть более
глубокое, более страшное падение? Поразительно, до какой степени размышления
Достоевского о каменных стенах и дважды два четыре напоминают то, что мы
сейчас слышали от Киргегарда. Люди пасуют пред вечными истинами и, что бы
они им ни принесли, все принимают. Когда Белинский "возопил", требуя отчета
о всех жертвах случайностей и истории, ему ответили, что его слова лишены
всякого смысла, что так возражать умозрительной философии и Гегелю - нельзя.
Когда Киргегард противопоставляет Гегелю Иова как мыслителя, его слова
пропускают мимо ушей. И когда Достоевский написал о каменной стене, никто не
догадался, что тут заключается настоящая критика чистого разума: все взоры
были прикованы к умозрительной философии. Мы все убеждены, что в самом бытии
кроется порок, который не дано преодолеть и самому Творцу. "Добро зело",
которым заканчивался каждый день творения, свидетельствует, по нашему
разумению, что и сам Творец недостаточно глубоко проник в сущность бытия.
Гегель посоветовал бы Ему вкусить от плодов запретного дерева, чтобы
вознестись на должную высоту "знания" и постичь, что его природа так же, как
и природа человека, ограничена вечными законами и бессильна что-либо
изменить в мироздании.
И вот экзистенциальная философия Киргегарда, как и философия
Достоевского, решается противопоставить истине умозрительной истину
откровенную. Грех не в бытии, не в том, что вышло из рук Творца, грех,
порок, недостаток в нашем "знании". Первый человек испугался ничем не
ограниченной воли Творца, увидел в ней столь страшный для нас "произвол" и
стал искать защиты от Бога в познании, которое, как ему внушил искуситель,
равняло его с Богом, т.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85
годы своей жизни, - что сознание своего совершенного бессилия помочь или
принести хоть какую-нибудь пользу страждущему человечеству, в то же время
при полном убеждении нашем в этом страдании человечества, может даже
обратить в сердце вашем любовь к человечеству в ненависть к нему". Это то
же, что и у Белинского: требуется отчет о каждой жертве случайности и
истории - т.е. о том, что, в принципе, для умозрительной философии не
заслуживает, как сотворенное и конечное, никакого внимания и чему никто в
мире, как это твердо знает умозрительная философия, помочь не может. Еще с
большей страстностью, безудержем и с единственной в своем роде смелостью
мысль о тщете умозрительной философии выражена Достоевским в следующем
отрывке его "Записок из подполья". Люди, пишет он, "пред невозможностью
тотчас смиряются. Невозможность, значит, каменная стена! Какая каменная
стена? Ну, разумеется, законы природы, выводы естественных наук, математика.
Уж как докажут тебе, например, что ты от обезьяны произошел, так уж и нечего
морщиться, принимай, как есть, потому дважды два - математика. Попробуйте
возразить! Помилуйте, закричат вам, возразить нельзя: это - дважды два
четыре. Природа вас не спрашивается; ей дела нет до ваших желаний и до того,
нравятся ли вам ее законы или не нравятся. Вы обязаны принимать ее так, как
она есть, а следственно и все ее результаты. Стена, значит, и есть стена и
т.д. и т.д.". Вы видите, что Достоевский - не хуже, чем Кант и Гегель -
сознает смысл и значение тех всеобщих и необходимых суждений, той
принудительной, принуждающей истины, к которой зовет человека его разум. Но,
в противоположность Канту и Гегелю, он не только не успокаивается на этих
"дважды два четыре" и "каменных стенах", но, наоборот, открываемые разумом
самоочевидности будят в нем, как и в Киргегарде, величайшую тревогуxliv. Что
отдало человека во власть Необходимости? Как случилось, что судьба живых
людей оказалась в зависимости от каменных стен и дважды два четыре, которым
до людей нет никакого дела, которым вообще ни до кого и ни до чего никакого
дела нет? Критика чистого разума такого вопроса не ставит, критика чистого
разума такого вопроса и не услышала бы - если бы с ним к ней обратились.
Достоевский же, непосредственно за приведенными выше словами, пишет:
"Господи Боже, да какое мне дело до законов природы и арифметики, когда мне
почему-нибудь эти законы и дважды два - четыре не нравятся? Разумеется, я не
пробью такой стены лбом, если и в самом деле сил не будет пробить, но я и не
примирюсь с ней только потому, что это каменная стена, а у меня сил не
хватило. Как будто такая стена и вправду есть успокоение, и вправду
заключает в себе хоть какое-нибудь слово на мир. О, нелепость нелепостей"
(подчеркнуто мной. - Л.Ш.). Там, где умозрительная философия усматривает
"истину", ту истину, которой так жадно добивался наш разум и которой мы все
поклоняемся, там Достоевский видит "нелепость нелепостей". Он отказывается
от водительства разума и не только не соглашается принять его истины, но со
всей энергией, на которую он способен, обрушивается на наши истины; откуда
они пришли, кто дал им такую неограниченную власть над человеком? И как
случилось, что люди приняли их, приняли все, что они несли миру, и не только
приняли, но обоготворили их? Достаточно поставить этот вопрос - повторяю,
критика чистого разума такого вопроса не ставила, не смела ставить, - чтобы
стало ясно, что ответа на него нет и быть не может, вернее, что ответ на
него есть лишь один: власть каменных стен, власть дважды два четыре или,
выражаясь философским языком, власть вечных самоочевидных истин над
человеком, хотя она представляется нам лежащей в самой основе бытия и потому
непреодолимой, есть все же власть призрачная. И это нас возвращает к
библейскому сказанию о первородном грехе и падении первого человека.
"Каменные стены" и "дважды два четыре" - есть только конкретное выражение
того, что заключалось в словах искусителя: будете знающими. Знание не
привело человека к свободе, как мы привыкли думать и как то провозглашает
умозрительная философия, знание закрепостило нас, отдало на "поток и
разграбление" вечным истинам. Это постиг Достоевский, это же открылось
Киргегарду. "Грех, - писал Киргегард, - есть обморок свободы. Психологически
говоря, грехопадение всегда происходит в обмороке"xlv. "В состоянии
невинности, - продолжает он, - мир и спокойствие, но вместе с тем есть еще
что-то иное, не смятение, не борьба, - бороться ведь не из-за чего. Но что
же это такое? Ничто. Какое действие имеет Ничто? Оно пробуждает страх! И
еще: если мы спросим, что является предметом страха, то ответ будет один:
Ничто. Ничто и страх сопутствуют друг другу, но как только обнаруживается
действительность свободы духа, страх исчезает. Чем, при ближайшем
рассмотрении, является Ничто в страхе язычников? Оно называется роком. Рок
есть Ничто страха"xlvi. Редко кому из писателей удавалось так наглядно
передать смысл библейского повествования о падении человека. Ничто,
показанное искусителем нашему праотцу, внушило ему страх пред ничем не
ограниченной волей Творца, и он бросился к знанию, к вечным, несотворенным
истинам, чтобы защититься от Бога. И так продолжается доныне: мы боимся
Бога, мы видим свое спасение в знании, в гнозисе. Может ли быть более
глубокое, более страшное падение? Поразительно, до какой степени размышления
Достоевского о каменных стенах и дважды два четыре напоминают то, что мы
сейчас слышали от Киргегарда. Люди пасуют пред вечными истинами и, что бы
они им ни принесли, все принимают. Когда Белинский "возопил", требуя отчета
о всех жертвах случайностей и истории, ему ответили, что его слова лишены
всякого смысла, что так возражать умозрительной философии и Гегелю - нельзя.
Когда Киргегард противопоставляет Гегелю Иова как мыслителя, его слова
пропускают мимо ушей. И когда Достоевский написал о каменной стене, никто не
догадался, что тут заключается настоящая критика чистого разума: все взоры
были прикованы к умозрительной философии. Мы все убеждены, что в самом бытии
кроется порок, который не дано преодолеть и самому Творцу. "Добро зело",
которым заканчивался каждый день творения, свидетельствует, по нашему
разумению, что и сам Творец недостаточно глубоко проник в сущность бытия.
Гегель посоветовал бы Ему вкусить от плодов запретного дерева, чтобы
вознестись на должную высоту "знания" и постичь, что его природа так же, как
и природа человека, ограничена вечными законами и бессильна что-либо
изменить в мироздании.
И вот экзистенциальная философия Киргегарда, как и философия
Достоевского, решается противопоставить истине умозрительной истину
откровенную. Грех не в бытии, не в том, что вышло из рук Творца, грех,
порок, недостаток в нашем "знании". Первый человек испугался ничем не
ограниченной воли Творца, увидел в ней столь страшный для нас "произвол" и
стал искать защиты от Бога в познании, которое, как ему внушил искуситель,
равняло его с Богом, т.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85