человек обязан принимать бытие таким, каким оно ему дано, ибо
все данное или, как он предпочитает говорить, все действительное - разумно.
Говоря так, Гегель не проявляет никакой оригинальности: за ним тысячелетняя
философская культура. Формулировка той же мысли у Спинозы - non ridere, non
lugere, neque detestari, sed intelligere - гораздо ярче, значительнее и
глубже: в ней еще сохранились следы - в гегелевской формуле совершенно
стершиеся - борьбы против навязывающейся нам откуда-то извне истины. Но
Киргегард у Иова научился другому: человек дурно мыслит, если он то, что ему
"дано", принимает как окончательное, бесповоротное, навсегда неизменное -
как бы ужасно и отвратительно оно для него ни было. Он, конечно, дает себе
совершенно ясно отчет, что противопоставлять Гегелю - Иова или Сократу -
Авраама есть величайший соблазн и предел безумия для обыденного сознания. Но
его задача в том именно и состоит, чтобы вырваться из власти обыденности;
недаром он сказал нам, что начало философии - не удивление, а отчаяние,
открывающее человеку новый источник истины. Причем он ни на минуту не
забывает, что умозрительная философия, опирающаяся на данное и
действительное, - страшный и неумолимый враг и что не по своей, доброй или
злой, воле величайшие мыслители мира и сами отступали и преклонялись пред
данным и заставляли преклоняться и отступать пред ним богов. И все же он
решается идти на вооруженного с ног до головы противника - почти с голыми
руками. Против аргументации, доказательств и очевидностей умозрительной
философии он идет с воплями и проклятиями Иова, с "ни на чем не основанной"
верой Авраама. Он уже даже и не "доказывает" - можно ли доказывать там и
тогда, когда все кончено, все потеряно? Но с другой стороны - сохраняют ли
"доказательства" свою доказывающую силу для того, для кого все потеряно и
все кончено? Не кончаются ли тут и сами доказательства? Там, в глубине, в
пропасти отчаяния перерождается и самая мысль: в этом и смысл загадочных
слов псалмопевца: de profundis ad te, Domine, clamavi. То, что мы называем
"пониманием", - точно огромный камень, Бог знает откуда свалившийся,
раздавило и расплющило наше сознание, вбило его в двухмерную плоскость
иллюзорного почти существования и обессилило наше мышление. Мы можем только
"принимать" - взывать нам уже не дано; мы убеждены, что "взывание" только
портит и извращает человеческую мысль - Иов, Авраам и псалмопевец,
по-нашему, дурно мыслят. Но для экзистенциальной философии величайший порок
нашего мышления в том, что оно потеряло способность "взывать" - ибо, таким
образом, оно утратило то свое измерение, которое одно только и может
привести его к истине.
Отсюда и сарказмы Киргегарда по адресу умозрительной философии. "Мне
кажется странным, - пишет он, - что всегда говорят: спекуляция, как будто
это был человек или как будто спекуляция была человеком. Спекуляция все
делает: она сомневается во всем и т.п. Спекулянт же, наоборот, стал слишком
объективным, чтобы говорить о самом себе: потому он не говорит, что это - он
сомневается, а что это делает спекуляция и что он говорит от имени
спекуляции"44. Как раз в том, что умозрительная философия ставит себе в
особую заслугу - ее объективность и ее бесстрастность, в этом Киргегард
усматривает ее наибольший недостаток, ее основной порок. "Люди стали, -
говорит он в другом месте, - слишком объективными, чтобы обрести вечное
блаженство: ибо вечное блаженство состоит именно в страстной, бесконечной
личной заинтересованности. И от этого отказываются, чтобы стать
объективными: объективность выкрадывает из души и ее страсть, и ее
"бесконечную личную заинтересованность""45. Безмерная власть "объективности"
представляется Киргегарду неестественно странной, таинственной и загадочной.
И тут есть над чем задуматься, хотя никто из многочисленных певцов
объективности никогда не задумывался над этим и не ставил вопроса, откуда и
когда эта власть к ней пришла и почему "бесконечно страстная
заинтересованность" живого человека и живых богов отступила пред
безразличной ко всему и решительно ничем не заинтересованной объективностью.
Иной раз даже приходит на мысль, что философы, прославляя объективность и
предоставляя ей на растерзание все мироздание, как бы не давая себе в том
отчета, пользовались киргегардовским методом непрямого высказывания; словно
спрашивая себя: доколе еще бить людей? Но люди терпеливы, люди - все
вынесут, вынесут и объективность. А затем объективность прельщала и всегда
будет прельщать мыслителя тем, что она открывает ему возможность уверенно
возвращать свои истины - как истины всеобщие и необходимые. В "Критике
чистого разума" Кант откровенно свидетельствует (я чуть не сказал:
проговаривается): "Опыт говорит нам, что есть, но не говорит, что это по
необходимости должно быть таким или иным. Поэтому он не дает нам истинной
всеобщности, и разум, жадно стремящийся именно к этого рода знанию, опыт
скорей раздражает, чем удовлетворяет"xci. Но если речь идет о "жадном
стремлении", о страсти - то не происходит ли здесь подмена? Выражаясь
словами Киргегарда: не заговорил ли тут вновь спекулянт, прикрывающийся
бесстрастием спекуляции? И не вправе ли мы тогда заподозрить, что так
называемая объективность умозрительного мышления есть только вывеска,
внешность, может быть, даже сознательный обман, и, тоже по примеру
Киргегарда, противопоставить жадному стремлению разума ко всеобщим и
необходимым суждениям субъективную заинтересованность человека в вечном
блаженстве? Для спекулятивной философии этот вопрос не существует: она его
не видит, не хочет видеть. Она не скажет прямо - но про себя она знает
твердо: человек может насмехаться, плакать, бранить, проклинать, но
Необходимости этим не проймешь, она по-прежнему будет раздроблять, душить,
сжигать, испепелять все "конечное" (прежде всего человека), что ей попадется
на пути. В этом, как мы еще не раз будем иметь случай убедиться, ultima
ratio умозрительной философии. Она только и держится Необходимостью и
связанным с Необходимостью Долженствованием. Разум наш, точно завороженный
какими-то чарами, безотчетно и неудержимо стремится туда, где уготована
человеку гибель. Что это? Не кроется ли тут та concupiscentia invincibilis,
которая привела к падению нашего праотца?
Этот вопрос и является основной темой киргегардовского "Begriff der
Angst", и он вскрывает наиболее основную и непримиримую противоположность,
уже отчасти и раньше наметившуюся, между библейским откровением и эллинской
истиной. Хотя Киргегард, как мы помним, уверял нас, что Сократу в
определении греха не хватало принесенного Библией понятия упрямства,
закоренелости, злой воли, - на самом деле, как мы сейчас убедимся, он не
только чувствовал и думал, но и говорил совсем иное. "Противоположное
понятие греху, - пишет он, - есть не добродетель, а вера. Поэтому в Рим.
XIV, 34 сказано: все, что приходит не от веры, есть грех. И это принадлежит
к решительнейшим определениям христианства, что противоположностью греху
является не добродетель, а вера"46.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85
все данное или, как он предпочитает говорить, все действительное - разумно.
Говоря так, Гегель не проявляет никакой оригинальности: за ним тысячелетняя
философская культура. Формулировка той же мысли у Спинозы - non ridere, non
lugere, neque detestari, sed intelligere - гораздо ярче, значительнее и
глубже: в ней еще сохранились следы - в гегелевской формуле совершенно
стершиеся - борьбы против навязывающейся нам откуда-то извне истины. Но
Киргегард у Иова научился другому: человек дурно мыслит, если он то, что ему
"дано", принимает как окончательное, бесповоротное, навсегда неизменное -
как бы ужасно и отвратительно оно для него ни было. Он, конечно, дает себе
совершенно ясно отчет, что противопоставлять Гегелю - Иова или Сократу -
Авраама есть величайший соблазн и предел безумия для обыденного сознания. Но
его задача в том именно и состоит, чтобы вырваться из власти обыденности;
недаром он сказал нам, что начало философии - не удивление, а отчаяние,
открывающее человеку новый источник истины. Причем он ни на минуту не
забывает, что умозрительная философия, опирающаяся на данное и
действительное, - страшный и неумолимый враг и что не по своей, доброй или
злой, воле величайшие мыслители мира и сами отступали и преклонялись пред
данным и заставляли преклоняться и отступать пред ним богов. И все же он
решается идти на вооруженного с ног до головы противника - почти с голыми
руками. Против аргументации, доказательств и очевидностей умозрительной
философии он идет с воплями и проклятиями Иова, с "ни на чем не основанной"
верой Авраама. Он уже даже и не "доказывает" - можно ли доказывать там и
тогда, когда все кончено, все потеряно? Но с другой стороны - сохраняют ли
"доказательства" свою доказывающую силу для того, для кого все потеряно и
все кончено? Не кончаются ли тут и сами доказательства? Там, в глубине, в
пропасти отчаяния перерождается и самая мысль: в этом и смысл загадочных
слов псалмопевца: de profundis ad te, Domine, clamavi. То, что мы называем
"пониманием", - точно огромный камень, Бог знает откуда свалившийся,
раздавило и расплющило наше сознание, вбило его в двухмерную плоскость
иллюзорного почти существования и обессилило наше мышление. Мы можем только
"принимать" - взывать нам уже не дано; мы убеждены, что "взывание" только
портит и извращает человеческую мысль - Иов, Авраам и псалмопевец,
по-нашему, дурно мыслят. Но для экзистенциальной философии величайший порок
нашего мышления в том, что оно потеряло способность "взывать" - ибо, таким
образом, оно утратило то свое измерение, которое одно только и может
привести его к истине.
Отсюда и сарказмы Киргегарда по адресу умозрительной философии. "Мне
кажется странным, - пишет он, - что всегда говорят: спекуляция, как будто
это был человек или как будто спекуляция была человеком. Спекуляция все
делает: она сомневается во всем и т.п. Спекулянт же, наоборот, стал слишком
объективным, чтобы говорить о самом себе: потому он не говорит, что это - он
сомневается, а что это делает спекуляция и что он говорит от имени
спекуляции"44. Как раз в том, что умозрительная философия ставит себе в
особую заслугу - ее объективность и ее бесстрастность, в этом Киргегард
усматривает ее наибольший недостаток, ее основной порок. "Люди стали, -
говорит он в другом месте, - слишком объективными, чтобы обрести вечное
блаженство: ибо вечное блаженство состоит именно в страстной, бесконечной
личной заинтересованности. И от этого отказываются, чтобы стать
объективными: объективность выкрадывает из души и ее страсть, и ее
"бесконечную личную заинтересованность""45. Безмерная власть "объективности"
представляется Киргегарду неестественно странной, таинственной и загадочной.
И тут есть над чем задуматься, хотя никто из многочисленных певцов
объективности никогда не задумывался над этим и не ставил вопроса, откуда и
когда эта власть к ней пришла и почему "бесконечно страстная
заинтересованность" живого человека и живых богов отступила пред
безразличной ко всему и решительно ничем не заинтересованной объективностью.
Иной раз даже приходит на мысль, что философы, прославляя объективность и
предоставляя ей на растерзание все мироздание, как бы не давая себе в том
отчета, пользовались киргегардовским методом непрямого высказывания; словно
спрашивая себя: доколе еще бить людей? Но люди терпеливы, люди - все
вынесут, вынесут и объективность. А затем объективность прельщала и всегда
будет прельщать мыслителя тем, что она открывает ему возможность уверенно
возвращать свои истины - как истины всеобщие и необходимые. В "Критике
чистого разума" Кант откровенно свидетельствует (я чуть не сказал:
проговаривается): "Опыт говорит нам, что есть, но не говорит, что это по
необходимости должно быть таким или иным. Поэтому он не дает нам истинной
всеобщности, и разум, жадно стремящийся именно к этого рода знанию, опыт
скорей раздражает, чем удовлетворяет"xci. Но если речь идет о "жадном
стремлении", о страсти - то не происходит ли здесь подмена? Выражаясь
словами Киргегарда: не заговорил ли тут вновь спекулянт, прикрывающийся
бесстрастием спекуляции? И не вправе ли мы тогда заподозрить, что так
называемая объективность умозрительного мышления есть только вывеска,
внешность, может быть, даже сознательный обман, и, тоже по примеру
Киргегарда, противопоставить жадному стремлению разума ко всеобщим и
необходимым суждениям субъективную заинтересованность человека в вечном
блаженстве? Для спекулятивной философии этот вопрос не существует: она его
не видит, не хочет видеть. Она не скажет прямо - но про себя она знает
твердо: человек может насмехаться, плакать, бранить, проклинать, но
Необходимости этим не проймешь, она по-прежнему будет раздроблять, душить,
сжигать, испепелять все "конечное" (прежде всего человека), что ей попадется
на пути. В этом, как мы еще не раз будем иметь случай убедиться, ultima
ratio умозрительной философии. Она только и держится Необходимостью и
связанным с Необходимостью Долженствованием. Разум наш, точно завороженный
какими-то чарами, безотчетно и неудержимо стремится туда, где уготована
человеку гибель. Что это? Не кроется ли тут та concupiscentia invincibilis,
которая привела к падению нашего праотца?
Этот вопрос и является основной темой киргегардовского "Begriff der
Angst", и он вскрывает наиболее основную и непримиримую противоположность,
уже отчасти и раньше наметившуюся, между библейским откровением и эллинской
истиной. Хотя Киргегард, как мы помним, уверял нас, что Сократу в
определении греха не хватало принесенного Библией понятия упрямства,
закоренелости, злой воли, - на самом деле, как мы сейчас убедимся, он не
только чувствовал и думал, но и говорил совсем иное. "Противоположное
понятие греху, - пишет он, - есть не добродетель, а вера. Поэтому в Рим.
XIV, 34 сказано: все, что приходит не от веры, есть грех. И это принадлежит
к решительнейшим определениям христианства, что противоположностью греху
является не добродетель, а вера"46.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85