– Я тоже не могу этого попять, господин Морев! Непростительная ошибка! Просто он никудышный администратор и не сумел справиться с положением.
Осудив таким образом своего шефа, на чье место он метил давно, кмет, пользуясь случаем, стал перечислять и другие оплошности околийского начальника. Господин генеральный директор «Никотианы» многозначительно заметил, что поинтересуется деятельностью этого субъекта. Итак, все уже знали, что песенка околийского начальника спета и долго он не продержится.
От жары тело Чакыра начало разлагаться, и от гроба попахивало.
– Воняет! – невозмутимо заметила бывшая одноклассница Марии, сморщив курносый носик.
Это спокойное замечание вызвало новый взрыв смеха у ее приятелей. Но она, не обратив на это внимания, продолжала во все глаза следить за погребальной церемонией, чтобы ничего не упустить и потом описать все подробно в длинном письме к подруге, живущей в Софии.
Мальчишки с хоругвями и венками первыми тронулись в путь по пыльной улице, за ними потянулись потные и раздраженные долгим ожиданием священники, потом полицейский, который нес ордена Чакыра. Наконец тронулся и катафалк, сопровождаемый родными и близкими покойного, почетным взводом полицейских и толпой горожан. Шествие медленно растянулось по залитым солнцем улицам городка, оставляя за собой облака пыли, пропитанные тошнотворным запахом тления, ладана и цветов. Время от времени слышалось заунывное пение священников и позвякивание кадил. Прохожие останавливались и удивленно смотрели на Бориса, шагавшего за гробом. Одни толковали его присутствие как проявление раскаяния, другие – как наглую демагогию. Только немногие, самые проницательные, сразу поняли, что Борис теперь так богат и могуществен, что ему незачем ни раскаиваться, ни ударяться в демагогию.
В это время на кладбище поспешно хоронили Спасуну. Возле ямы, которую могильщики проворно засыпали землей, стояли родственники покойной – жены рабочих и несколько мужчин с кепками в руках. Сестра убитой тихо всхлипывала. Осиротевшие дети моргали опухшими глазами, чем-то напоминая брошенных щенят. Тощий старый священник торопливо складывал свою епитрахиль.
К могиле подошел маленький сморщенный полицейский в потертом мундире.
– Давайте поживее! – прикрикнул он. – Нечего тянуть.
Он получит от инспектора приказ выгнать рабочих, прежде чем к кладбищу подойдет другая похоронная процессия, многолюдная и пышная.
Могильщики заспешили. Над убогой могилой вырос небольшой холмик, в который женщины воткнули несколько стебельков базилика и гвоздики. Сморщенный полицейский снова стал торопить рабочих. Могильщики присели на траву, вытирая потные лица. Один из них закурил. Рабочие молча стали расходиться. Последними ушли сестра Спасуны и какая-то старушка, которая повела за руки сирот. На опаленном зноем кладбище снова воцарилась печальная, сонная тишина.
Спустя несколько минут на шоссе показалось длинное шествие, окутанное пылью. Приближалась похоронная процессия с гробом Чакыра.
Ирина возвратилась с кладбища вместе с матерью, окруженная толпой деревенских родственников, которые приехали за день до похорон и остановились на постоялом дворе. Она с самого начала встретила их холодно и недружелюбно. Стремясь избежать лишних расходов, они заикнулись было о том, чтобы переночевать в доме, но только рассердили Ирину, которая не хотела, чтобы ее стесняли. Динко тоже показался ей неприятным, хотя в вопросе о ночевке он стал на ее сторону и спровадил родственников на постоялый двор. Он избегал говорить о смерти дяди – видимо, придерживался особого мнения. Ирина заметила, как неприязненно он смотрит на ее дорогое черное платье, маникюр и модную прическу. Наверное, прикидывает в уме, хватает ли на все это тех денег, которые ей посылают родители. Но вскоре она со стыдом почувствовала, что и все обращают внимание па ее внешность. Ей приходилось все больше считаться с требованиями среды, в которой она вращалась, и вот уже несколько месяцев Борис целиком оплачивал ее туалеты.
После похорон родственники, несмотря на строгие наказы Динко, притащили с постоялого двора свои суконные плащи и котомки с едой. Они хотели остаться на заупокойную молитву, которую священник, должен был на следующий день прочитать на могиле.
Ирина незаметно покинула родню и ушла в свою комнатку. Она была утомлена и подавлена, но в то же время ее охватило какое-то странное чувство освобождения, словно она была довольна, что смерть отца избавила ее от его суровой и деспотической власти. Конечно!.. Никогда больше ее не будут преследовать его упреки, его сердитые полуграмотные письма, никогда больше не придется испытывать унижение во время неожиданных приездов отца в Софию. У Чакыра была неприятная привычка приезжать в столицу в полицейской форме и поджидать дочь у дверей клиник и аудиторий. Студенты при виде полицейского насмешливо улыбались. Правда, отец всегда был опрятен, подтянут и даже молодцеват, но она краснела от стыда, когда ходила с ним по улицам, и, хоть этот стыд был нелеп и унизителен, она не могла его побороть. Наконец-то смерть отца избавила ее от всего этого. Но вместе с тем она со страхом ощутила, что сама она стоит па распутье.
В комнатке все было по-старому: та же простая железная кровать, на которой она в ранней юности лежала, мечтая часами, та же деревянная этажерка с книгами, тот же столик, покрытый полотняной скатертью, сотканной руками матери. За открытым окном журнала речка и тихо шелестела листва орехового дерева.
Перед Ириной сразу возникло прошлое. Она вспомнила, с каким волнением мечтала об университете, вспомнила об осенних вечерах, когда па небе сияли яркие звезды и она помогала отцу убирать табак. Она знала, что деньги, вырученные от продажи табака, отец каждый год вносил в банк. Их откладывали для Ирины – на ее ученье в университете. На эти деньги, которые отец начал копить уже давно, она проучилась шесть лет в Софии, не зная ни нужды, ни забот. Каким дальновидным и мудрым человеком был, в сущности, ее отец!..
И тут она заплакала – о прошлом и об отце. Плакала она потому, что за его суровостью таилась глубокая любовь к ней, потому, что он был честным, порядочным человеком, потому, что она ничего не сделала, чтобы пощадить его мещанскую гордость. Это был тихий успокоительный плач, и слезы, казалось, смывали угрызения совести.
Кто-то постучал. Ирина поспешно вытерла лицо и открыла дверь. У порога стоял Динко.
– Пришел прощаться, – сказал он. – Еду к себе в деревню.
Ирина кивнула ему почти враждебно, словно перед нею был не двоюродный брат, а какой-то надоедливый знакомый. Хмурое и замкнутое лицо Динко по-прежнему раздражало ее – раздражало не меньше, чем суконные плащи и котомки деревенских родственников. Кроме того, ее охватил какой-то унизительный страх: наверное, Динко уже узнал от соседей о том, как бушевал отец, услышав о ее новой связи с Борисом. Ей показалось, что Динко пришел поговорить с ней об этом от имени всей родни. Не лучше ли будет раз и навсегда выяснить отношения и пресечь все дальнейшие попытки родственников вмешиваться в ее личную жизнь?
– На молитву не останешься? – сухо спросила Ирина.
– Нет, – ответил Динко. – Я уезжаю… Сказать по правде, я пришел попросить тебя об одной услуге.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215 216 217 218 219 220 221 222 223 224 225 226 227 228 229 230 231 232 233 234 235 236 237 238 239 240 241 242 243 244 245 246 247 248 249 250 251