– Ваше дело. Но мне кажется, не следует злоупотреблять любезностью немцев.
Ирина закурила сигарету и не без любопытства стала разглядывать залитое потом лицо Аликс. Девочка была в самом деле необыкновенно красива, но заботы Костова о ней по-прежнему вызывали у Ирины отвращение. Она снова подумала, что в его поступке проявляется болезненная чувствительность дряхлеющего, больного атеросклерозом старого холостяка. Она взглянула еще раз на прелестное личико девочки и спросила раздраженно:
– Кто ее родители?
– У нее нет родителей, – ответил Костов.
– Но зато, наверное, есть опекун. Надо сообщить ему, что ребенку плохо.
– Да, опекун есть! – Костов только сейчас вспомнил о существовании Геракли. – Вечером надо будет сходить к нему… Вы не пойдете со мной? – спросил он с мольбой в голосе.
– Зачем вам мое присутствие?
– Ее опекун – старый пьяница, – устало промолвил Костов. – Мне хочется отвезти Аликс в Каваллу, Если пойду я один, негодяй бог знает что подумает, а мне это будет очень тяжело. Вы понимаете, что я хочу сказать? Голод, видимо, разрушил все моральные устои в сознании здешних людей.
– Я подумаю, – отозвалась Ирина. Она подсела к Аликс и взяла ее за руку. Потом обернулась к эксперту и сказала с усмешкой: – Значит, вы хотите, чтобы нас с вами приняли за бездетных, но сердобольных супругов?
– Только на четверть часа, – ответил Костов. – Может быть, когда-нибудь и вам захочется иметь ребенка.
Ирина поморщилась, так как этот вопрос был для нее решен уже давно. Любовные излишества лишили ее возможности иметь детей. Она стала бесплодной, как камень, – грустное ощущение, которое иногда особенно угнетало ее и наводило на мысль о долгих днях одинокой старости. Замечание Костова – он не знал, до чего растратила себя Ирина, – пробудило в ней тайную тоску по своим нерожденным детям. Она подержала худую, влажную от пота ручонку Аликс, совсем забыв, что собиралась пощупать ей пульс. Это прикосновение вызвало в Ирине какое-то совсем особенное, доселе не изведанное чувство. То была пронизанная нежностью душевная боль, которую она испытывала десять лет назад в детской клинике, всякий раз как обходила ряды кроваток с больными ребятами. Но она тут же поняла, что это лишь проявление неудовлетворенного и подавленного материнского инстинкта, сознательно принесенного ею в жертву наслаждениям. Потом она пощупала пульс девочки, слабый и учащенный, и сказала глухим голосом:
– Девочка плоха.
– От хинина? – спросил Костов.
– Нет, хинин пока еще не начал действовать. Она вообще очень плоха. – Ирина оглядела тщедушное тельце, отмеченное явными признаками хронического голодания. – Если у нее тропическая малярия, то вредное действие хинина скажется только завтра.
– Как его предотвратить?
– Не знаю, возможно ли это. Девочка крайне истощена, а в таких случаях хинин приводит к распаду красных кровяных телец.
– Значит, сейчас ничего нельзя сделать? – В голосе эксперта звучало отчаяние.
– Можно только попытаться поддерживать сердечную деятельность. Надо бы найти какого-нибудь военного врача и попросить у него шприц и ампулы кардиазола.
– Тогда я отправляюсь на поиски!
– Я пойду с вами, – сказала Ирина.
Фон Гайер ждал их под чинарой перед таверной Аристидеса, скучающий и хмурый, но Ирине быстро удалось поднять его настроение и уговорить перебраться из гостиницы к Кристалло, у которой все в доме блестело чистотой. Ирине понравился ее тенистый сад, натертые толченой черепицей дощатые полы, выкрашенные в голубую краску стены и маленькие окошки, задернутые накрахмаленными кружевными занавесками. В доме была и примитивная турецкая баня, которую хозяйка обещала истопить для гостей. Сама Кристалло уже не казалась Ирине такой неприятной, как в первые минуты их знакомства. Гречанка была женщина необразованная, но приветливая и чистоплотная, а что касается ее прошлого, то о нем можно было просто не думать. Но теперь в дом Кристалло Ирину влекло и другое чувство – ей хотелось сделал, все. что в ее силах, для Аликс.
Они проводили фон Гайера к Кристалло. Немцу новая обстановка поправилась, и он сразу же улегся спать, а Костов с Ириной собрались идти на поиски военного врача. Приступ лихорадки совершенно истощил больную. Ирина потрогала ее лоб. Аликс медленно открыла глаза, в упор посмотрела на Ирину и облизала потрескавшиеся губы. На них еще белели следы хинина, который ей дала Кристалло. Ирина стерла их своим платком и тут же бросила его, так как ей пришло в голову, что у девочки может оказаться еще какая-нибудь заразная болезнь. В первый момент она и не подумала об этой опасности.
После долгого хождения под палящим зноем но пыльным уличкам городка им удалось разыскать квартиру военного врача. Костов с удивлением заметил, что Ирина не раздражена утомительной ходьбой, словно больная девочка пробудила в ней чувство врачебного долга.
Военный врач оказался высоким красивым блондином со светлыми глазами. Настойчивый стук Ирины и Костова, должно быть, поднял его от послеобеденного сна – во всяком случае, когда он открывал им дверь приземистого одноэтажного домика, его хмурое лицо выражало крайнее недовольство. Он даже не оделся и стоял перед ними в шортах и туфлях на босу ногу. Судя по его сердитому лицу, он в первую минуту хотел было выбранить посетителей, нарушивших его покой. Но, вместо того чтобы раскричаться, поспешно удалился в комнату, а когда вернулся уже в офицерской рубашке с погонами, Ирине показалось, что она его где-то видела. Спустя мгновение она догадалась, что перед нею Бимби.
Он был все тот же – моложавый и беззаботный, а красивые глаза его были все так же сонно прищурены.
– Вот не думала встретить тебя здесь! – воскликнула Ирина с громким смехом.
А он ответил:
– Я как-то совсем было собрался зайти к вам в Софии.
– Почему же не зашел?
– Я слышал, что вы вращаетесь в совершенно недоступном мне обществе.
– Какие глупости! Напрасно раздумал, – сказала Ирина не без сожаления.
Она окинула взглядом его хорошо сложенное длинноногое тело с атласно-гладкой, без единого волоска, кожей, покрытой коричневым загаром. Казалось, он сбежал с раскрашенной рекламной картинки бульварного журнала, восхваляющей крем «Нивеа». По-рекламному слащавой была и обольстительная улыбка, игравшая на его лице. Когда-то, в дни целомудрия и нравственной непримиримости, она не выносила подобных ничтожеств, а теперь сама к ним тянулась, потому что не могла жить без сладострастия – жалкой замены любви, которую убил в ней мир «Никотианы». Она смотрела на Бимби пристально и упорно, словно стремилась дать ему понять: «Здесь мы можем наверстать упущенное». И в то же время понимала, до чего она испорчена, если может так думать, приехав на остров с фон Гайером. Хотя сейчас, в присутствии Бимби, немец перестал казаться ей интересным.
– Напрасно ты не разыскал меня! – повторила она, продолжая говорить ему «ты».
А Бимби, который был сбит с толку ее головокружительным успехом в жизни, смущенно пролепетал:
– Я бы выглядел попрошайкой. Я хотел просить вас похлопотать за меня.
– О чем похлопотать?
– Чтобы меня назначили в Софию. Была такая возможность.
– Я, наверное, сумела бы это сделать. А раньше ты не был таким застенчивым. Помнишь?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215 216 217 218 219 220 221 222 223 224 225 226 227 228 229 230 231 232 233 234 235 236 237 238 239 240 241 242 243 244 245 246 247 248 249 250 251