Ирина вдруг спросила:
– Вы не хотите проводить меня на остров?
– Если только вашему мужу это не покажется дерзостью…
Она рассмеялась и небрежно бросила:
– Он был гораздо более дерзким, чем мы с вами.
– Где он сейчас?
– Уехал куда-то с Костовым.
– Не в Салоники?
– Нет, не в Салоники.
– Деловая тайна, наверное?
– Никакой тайны пет. Просто мне не пришло в голову спросить, куда они собрались. Но ему нужно ехать в Салоники.
– Знаю, – сказал немец.
– А почему вы знаете?
– Костов ходил к Фришмуту за путевым листом.
– И вы ему не воспрепятствовали?
– Нет, я решил не мешать.
– Послушайте! – сказала Ирина полушутя, полусерьезно. – Будет безобразием с вашей стороны, если вы подстроите какую-нибудь гадость Кондоянису через гестапо.
– Ничего мы ему не сделаем.
– Вы обещаете?
– Да. – Фон Гайер печально улыбнулся. – Снова этот грязный табак становится между нами.
– Отвратительно, правда? – Ирина тоже улыбнулась. – Но на этот раз он не такой уж грязный.
– Я в этом не уверен… Во всяком случае, сделке я не помешаю.
Ирина посмотрела ему в глаза и сказала:
– Не становитесь смешным! В конце концов, сделка – мелочь и не меняет наших с вамп отношений. Арестуйте грека, если так угодно вашему дурацкому концерну. Табак не должен отравлять наши последние дни.
– Зачем вы зовете меня на остров? – с горечью спросил фон Гайер.
А Ирина ответила:
– Потому что одной мне будет скучно.
Они остановились на площади, оживленной и многолюдной, несмотря на жаркую пору дня. В толпе шныряли хилые ребятишки, которые громко расхваливали свой товар, предлагая прохожим купить спорию и мегали пастики. «Пастики» представляли собой смесь из жареного гороха, глюкозы и всевозможных пищевых отходов. Но лишь немногие греки могли позволить себе покупать даже эти сомнительные сласти.
– Ведь мы решили не ходить на пристань?
– Да. Так– что же нам делать? – спросил фон Гайер.
– Посмотрим город, а потом передохнем где-нибудь.
– Прекрасно. Надеюсь, мы не будем ссориться.
– Это было бы идиотством. Особенно если вы вызовете ссору до поездки на остров.
– А вам все еще хочется съездить туда?
– Конечно. – ответила Ирина. – И я прошу вас как следует организовать экскурсию… Что это за строение?
– Какая-то азиатская нелепица.
На восточной стороне площади среди тенистого ухоженного сада, в котором росли кипарисы, возвышалось небольшое здание, окруженное железной оградой и с виду напоминавшее мусульманскую гробницу. Ирина и фон Гайер решили осмотреть его и узнали от сторожа, что это усыпальница, в которой покоится мать Мухаммеда-Али – основателя царствующей египетской династии. Здание было построено в арабском стиле. Внутри стоял мраморный саркофаг, стены были расписаны изречениями из Корана. Стройные скорбные кипарисы придавали этому месту погребальную торжественность, которую, впрочем, нарушала крикливая болтовня, доносившаяся из расположенных вокруг кофеен и рыбных лавок. Сторож был человек опрятный и приторно любезный. Заметив, что посетители интересуются старой венецианской крепостью в верхней части города, он предложил им своп услуги в качестве гида. Фон Гайер попросил его прийти через полчаса к крепости и ждать их там.
– Что это за тип? – спросил немец, когда они выходили из усыпальницы.
– Чистейший помак из Родоп, – ответила Ирина.
– Но он назвал себя македонцем.
– Потому что быть греком или болгарином теперь не слишком приятно.
– Все-таки почему же он скрывает, что он болгарин?
– Потому что думает о том. что будет потом.
Немец взглянул на Ирину, неприятно пораженный ее беззаботным тоном. Ему показалось, что предчувствие надвигающегося краха коснулось и ее.
– Вам все равно! – сказал он мрачно.
– Что именно?
– Что грозит поражение.
– Ах, да, я и забыла, что вам это не все равно. Вы по-прежнему сентиментальны, но теперь уже искрение. Вы человек средневековья, феодальный пережиток, который случайно попал в среду азиатских жуликов и торговцев табаком.
– Разве вы не думаете о своей родине? – все так же мрачно спросил фон Гайер.
– Пет, – ответила она. – Я разучилась думать о родине.
– Вы начинаете упиваться цинизмом.
– Цинизм – добродетель сверхчеловеков. Не вы ли проповедовали мне это одно время?
– Когда?
– Когда немецкие бомбы сыпались па Варшаву и Роттердам.
– Вы всегда понимали меня превратно.
– Нет, я всегда вас хорошо понимала. И может быть, именно поэтому сочувствую вам теперь.
Ирина улыбнулась, по ни в улыбке ее, ни во взгляде фон Гайер не увидел и тени сочувствия, а лишь одно холодное равнодушие, которое пронзило его, словно острый нож. Очевидно, душа ее была опустошена. Он понял, что сила, превратившая его из солдата в торгаша, сделала Ирину бездушным космополитическим манекеном, которого уже ничто не волнует. По он понял и другое: что никогда он не был солдатом, а лишь слугой и наемником концернов, правивших Германией. Это относилось и к летчикам эскадрильи Рихтгофепа. Мучительное предчувствие надвигающейся разрухи развеяло в прах многие иллюзии. Но сейчас мысли фон Гайера были заняты только этой женщиной с мертвой, растраченной душой, так похожей на его душу. Он по-прежнему любил и желал ее с первобытной страстью, которая уцелела и посреди этой разрухи.
Сначала они направились в западную часть города. В прибрежных кварталах было много новых строений – высокие здания учреждений, табачные склады, большие жилые дома, а по бокам шоссе, ведущего в город Драму, просторно раскинулись богатые особняки, утопающие в буйной субтропической растительности. Затем они пошли круто взбегающей на гору улицей и стали подниматься по гранитным ступеням к старым кварталам города, совсем непохожим на новые. Тут не было ни дворов, ни зелени – Жалкие полуразвалившиеся домишки с решетчатыми окошками, на которых сушилось рваное белье и пеленки. теснились между накаленными солнцем скалами, а на порогах сидели старухи, погруженные в невеселое раздумье. Время от времени встречался какой-нибудь безработный, который спускался по ступеням улички, и на лице его было написано застывшее равнодушие и к голодной жене, которая выгнала его из дому, и к солнцу, и к голубому простору. Пожелтевшие от малярии дети играли в бабки, а другие, изнуренные голодом и дизентерией, разъедавшей внутренности. тихо сидели с недетским озлоблением на лицах. Из-за ситцевой занавески иногда выглядывала женщина и разочарованно отходила от окна. От хромого иностранца нельзя было разжиться и куском черствого матросского хлеба, потому что рядом с ним шла красивая дама с гладким, как слоновая кость, лицом – ненавистная соперница на ярмарке любви. Занавеска опускалась в ожидании солдата пли матроса с хлебом в руках. От тихой улички веяло гнилью разложения, затаенной враждебностью и гнетущей сонливостью. Ирина спросила:
– Как вам правится эта часть города?
– Она похожа па помойную яму, которую лучше было обойти стороной.
– Я тоже так думаю. А вам не кажется, что мы страшно очерствели?
– Что-либо другое было бы смешно и бесполезно.
– Пудь с нами Костов, он тут же начал бы раздавать депы п.
За это я и не терплю его. – сухо произнес немец.
Они опять спустились на площадь, потом направились к холму, на котором стояла крепость.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215 216 217 218 219 220 221 222 223 224 225 226 227 228 229 230 231 232 233 234 235 236 237 238 239 240 241 242 243 244 245 246 247 248 249 250 251