Кабы не мы, спалили бы склад!
– Кто его знает! – отозвался Унче, хмуро осушая бутылку. – Мне уж тошно от крови… Того и гляди, хозяев резать примусь!..
– Не распускай сопли! – оборвал Унче другой македонец, бросив на него подозрительный взгляд.
Он давно заметил, что у товарища пошаливают нервы. Впрочем, сейчас он об этом не думал, так как предвкушал угощение, которое собирался завтра же потребовать у Баташского.
Ирина вошла в сад и подождала несколько минут в тени липы, чтобы убедиться, что в освещенном дворике перед домом никого нет. В окнах второго этажа было темно. Жена и дети бухгалтера спали и, наверное, не слышали выстрелов. Все так же спокойно светила луна, а цветущие липы сладко благоухали. На скамейке в посыпанной песком аллее лежали забытые детские игрушки: деревянный велосипедик и жестяное ведерко с лопаткой. Приятно и мирно текла жизнь в господском доме, отгороженном от мира рабочих высокой кирпичной стеной. Потому-то, очевидно, бухгалтер был так предан фирме, потому так свято хранил семейные тайны хозяев. Его жена следила за домом, готовила вкусные кушанья для Костова, когда тот приезжал в местный филиал, а во время летних каникул неизменно уезжала с детьми на курорт, чтобы не мешать Борису с Ириной. Но сейчас, после похорон отца, да еще в такой поздний час, Ирине не хотелось попадаться на глаза этим людям. Она постояла еще немного и вошла в дом.
Свет горел только в комнате, выходившей окнами на лужайку, – когда-то это была спальня Марии. Ирина, бесшумно миновав холл, вошла туда. Это была самая прохладная комната в доме, и в душные летние ночи Борис спал в ней, оставаясь совершенно нечувствительным к тем воспоминаниям, которые могла бы пробудить обстановка комнаты. Все здесь осталось в том виде, в каком было при Марии. Ирине была знакома тут каждая мелочь. Но сейчас и лепной потолок, и бледно-зеленые штофные обои, и натертый паркет, и диван с раскинутой перед ним медвежьей шкурой, и рояль, и круглый лакированный столик в середине комнаты – все это действовало на Ирину гнетуще, словно она была преступницей, пробравшейся сюда тайком. Ей почудилось вдруг, будто где-то рядом витает зловещий призрак безумной и вот-вот бросится на нее и будет рвать ее ногтями своих тонких, костлявых пальцев.
Ирина села на диван и горестно задумалась. Она пришла сюда, чтобы найти какую-то опору, но столкнулась с новым ужасом, который лишний раз подтверждал правоту Динко. Еще один труп… Еще одна человеческая жизнь… Теперь она увидела это своими глазами, и в сознании ее навязчиво вертелся один и тот же вопрос: погиб ли бы ее отец, валялся ли бы тот бедняга, которого она сейчас видела, как убитая собака, там, на тротуаре, если бы «Никотиана» и другие фирмы дали прибавку рабочим? Действительно ли фирмы не в состоянии дать эту прибавку? Если так, почему дивиденды акционеров растут с каждым годом, почему Костов, кроме жалованья и процентов с прибылей, ежегодно получает премию в миллион левов? Почему Борис недели две назад похвастался, как бы между прочим, что скоро станет самым богатым человеком в Болгарии? Во всем это была какая-то страшная бессмыслица, корни которой терялись во мгле, в хаосе, в тревожной неизвестности и за которой смутно маячил призрак гибели и всеобщего распада.
И тогда Ирина почувствовала, что распад грозит не только ее маленькому беспомощному мирку, который она так старается сохранить, но и миру «Никотианы». Да, Борис как раз такой, каким его видит Динко, а сама она лишь содержанка богача, которая старательно внушает себе, что любит его. Но продолжать обманывать себя низко и подло. Напрасно пришла она сюда уверить себя в существовании того, чего на самом деле нет. Напрасно ищет поддержки у Бориса. Он не в силах помочь ей, а она – принять его помощь. Так уж устроен и ее мир, и мир «Никотианы»: если они хотят существовать, они должны идти по предначертанному им пути. И Ирине остается только идти по этому пути до конца. Возвращение теперь уже немыслимо. Глубокая пропасть пролегла между нею и мещанским домом отца, полуграмотной матерью и невежественными деревенскими родственниками. Ирина уже не может спуститься в их здоровый, но тесный мирок с той вершины, на которую поднялась благодаря своему образованию и Борису, не может снова погрязнуть в болоте, где прозябают обыкновенные, бесправные, слабые люди. Не может взять место участкового врача в какой-нибудь глухой деревушке и там погрузиться в убийственную скуку месяцев, которые будут тянуться, как годы. Не может забыть ни ту жизнь, которую привыкла вести в Софии, ни Бориса, ни Костова, ни фон Гайера. Не может она также вступить и на путь Динко, потому что против этого восстанет все, чем она жила до сих пор.
И тогда Ирина поняла, что мир «Никотианы» и Германского папиросного концерна отравил ей душу каким-то ядом, который превратил ее в слабое, безвольное существо, уже неспособное самостоятельно выбрать свою дорогу в жизни. Единственное, что ей оставалось, – это попробовать свои силы в мире Бориса и попытаться сохранить хотя бы часть своего «я».
И когда она поняла все это, на нее вдруг снизошло мрачное спокойствие.
Немного погодя вернулся Борис и сел рядом с ней, меж двух диванных подушек.
– Ну что? – спросила Ирина.
– Убрали его… – ответил он с явным облегчением.
И Борис стал рассказывать ей о том, что произошло.
– Не говори об этом, – прервала она его.
– Ну ладно, – виновато промолвил он, закуривая сигарету. – Мне тоже все осточертело. Все эти события начинают и мне действовать на нервы… Пока банду коммунистов не вырвут с корнем, на складах не будет спокойно.
– Брат твой тоже с ними!.. – хмуро заметила Ирина.
Днем Костов успел рассказать ей об участии Стефана в забастовке.
– Знаю. – сказал Борис. – В конце концов полиция решилась арестовать его. Я категорически запретил Костову ходатайствовать о его освобождении. Стефана давно уже нужно было хорошенько выдрать, чтоб у него дурь из головы выскочила.
– В полиции его будут избивать, – так же хмуро проговорила она.
– Не посмеют. Он умеет спекулировать на моем имени.
– Но ты отказался купить последнюю партию у «Марицы», – напомнила она, пристально глядя ему в глаза, смеющиеся каким-то холодным смехом. – Из-за этого с ним будут плохо обращаться.
– Ну что ж… Попугают его, конечно, но ничего опасного не произойдет. Это и нужно, чтобы одернуть распущенного парня. А если «Марица» сердится и министр внутренних дел в плохом настроении, это меня не касается. Я не намерен ради Стефана портить свой товар всяким мусором… Кроме того, Кршиванек поспешил сообщить Тренделенбургу, что братья у меня коммунисты, и один субъект из немецкого посольства уже справлялся у Лихтенфельда, не являюсь ли и я агентом Коминтерна… Забавно, не правда ли? А Кршиванек как раз сейчас пытается основать новое акционерное общество и подкапывается в Берлине под договоры Германского папиросного концерна с «Никотианой». Я ничего не могу просить у министерства внутренних дел. Это значило бы подтвердить доносы Кршиванека на меня… Ты что?… Почему ты так смотришь на меня?
– Борис!.. – прошептала Ирина в ужасе.
В его голосе и выражении лица было что-то холодное и страшное – как в тот вечер, когда он привел ее в свой дом, чтобы показать ей Марию, как сегодня, когда он стоял над телом застреленного поджигателя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215 216 217 218 219 220 221 222 223 224 225 226 227 228 229 230 231 232 233 234 235 236 237 238 239 240 241 242 243 244 245 246 247 248 249 250 251
– Кто его знает! – отозвался Унче, хмуро осушая бутылку. – Мне уж тошно от крови… Того и гляди, хозяев резать примусь!..
– Не распускай сопли! – оборвал Унче другой македонец, бросив на него подозрительный взгляд.
Он давно заметил, что у товарища пошаливают нервы. Впрочем, сейчас он об этом не думал, так как предвкушал угощение, которое собирался завтра же потребовать у Баташского.
Ирина вошла в сад и подождала несколько минут в тени липы, чтобы убедиться, что в освещенном дворике перед домом никого нет. В окнах второго этажа было темно. Жена и дети бухгалтера спали и, наверное, не слышали выстрелов. Все так же спокойно светила луна, а цветущие липы сладко благоухали. На скамейке в посыпанной песком аллее лежали забытые детские игрушки: деревянный велосипедик и жестяное ведерко с лопаткой. Приятно и мирно текла жизнь в господском доме, отгороженном от мира рабочих высокой кирпичной стеной. Потому-то, очевидно, бухгалтер был так предан фирме, потому так свято хранил семейные тайны хозяев. Его жена следила за домом, готовила вкусные кушанья для Костова, когда тот приезжал в местный филиал, а во время летних каникул неизменно уезжала с детьми на курорт, чтобы не мешать Борису с Ириной. Но сейчас, после похорон отца, да еще в такой поздний час, Ирине не хотелось попадаться на глаза этим людям. Она постояла еще немного и вошла в дом.
Свет горел только в комнате, выходившей окнами на лужайку, – когда-то это была спальня Марии. Ирина, бесшумно миновав холл, вошла туда. Это была самая прохладная комната в доме, и в душные летние ночи Борис спал в ней, оставаясь совершенно нечувствительным к тем воспоминаниям, которые могла бы пробудить обстановка комнаты. Все здесь осталось в том виде, в каком было при Марии. Ирине была знакома тут каждая мелочь. Но сейчас и лепной потолок, и бледно-зеленые штофные обои, и натертый паркет, и диван с раскинутой перед ним медвежьей шкурой, и рояль, и круглый лакированный столик в середине комнаты – все это действовало на Ирину гнетуще, словно она была преступницей, пробравшейся сюда тайком. Ей почудилось вдруг, будто где-то рядом витает зловещий призрак безумной и вот-вот бросится на нее и будет рвать ее ногтями своих тонких, костлявых пальцев.
Ирина села на диван и горестно задумалась. Она пришла сюда, чтобы найти какую-то опору, но столкнулась с новым ужасом, который лишний раз подтверждал правоту Динко. Еще один труп… Еще одна человеческая жизнь… Теперь она увидела это своими глазами, и в сознании ее навязчиво вертелся один и тот же вопрос: погиб ли бы ее отец, валялся ли бы тот бедняга, которого она сейчас видела, как убитая собака, там, на тротуаре, если бы «Никотиана» и другие фирмы дали прибавку рабочим? Действительно ли фирмы не в состоянии дать эту прибавку? Если так, почему дивиденды акционеров растут с каждым годом, почему Костов, кроме жалованья и процентов с прибылей, ежегодно получает премию в миллион левов? Почему Борис недели две назад похвастался, как бы между прочим, что скоро станет самым богатым человеком в Болгарии? Во всем это была какая-то страшная бессмыслица, корни которой терялись во мгле, в хаосе, в тревожной неизвестности и за которой смутно маячил призрак гибели и всеобщего распада.
И тогда Ирина почувствовала, что распад грозит не только ее маленькому беспомощному мирку, который она так старается сохранить, но и миру «Никотианы». Да, Борис как раз такой, каким его видит Динко, а сама она лишь содержанка богача, которая старательно внушает себе, что любит его. Но продолжать обманывать себя низко и подло. Напрасно пришла она сюда уверить себя в существовании того, чего на самом деле нет. Напрасно ищет поддержки у Бориса. Он не в силах помочь ей, а она – принять его помощь. Так уж устроен и ее мир, и мир «Никотианы»: если они хотят существовать, они должны идти по предначертанному им пути. И Ирине остается только идти по этому пути до конца. Возвращение теперь уже немыслимо. Глубокая пропасть пролегла между нею и мещанским домом отца, полуграмотной матерью и невежественными деревенскими родственниками. Ирина уже не может спуститься в их здоровый, но тесный мирок с той вершины, на которую поднялась благодаря своему образованию и Борису, не может снова погрязнуть в болоте, где прозябают обыкновенные, бесправные, слабые люди. Не может взять место участкового врача в какой-нибудь глухой деревушке и там погрузиться в убийственную скуку месяцев, которые будут тянуться, как годы. Не может забыть ни ту жизнь, которую привыкла вести в Софии, ни Бориса, ни Костова, ни фон Гайера. Не может она также вступить и на путь Динко, потому что против этого восстанет все, чем она жила до сих пор.
И тогда Ирина поняла, что мир «Никотианы» и Германского папиросного концерна отравил ей душу каким-то ядом, который превратил ее в слабое, безвольное существо, уже неспособное самостоятельно выбрать свою дорогу в жизни. Единственное, что ей оставалось, – это попробовать свои силы в мире Бориса и попытаться сохранить хотя бы часть своего «я».
И когда она поняла все это, на нее вдруг снизошло мрачное спокойствие.
Немного погодя вернулся Борис и сел рядом с ней, меж двух диванных подушек.
– Ну что? – спросила Ирина.
– Убрали его… – ответил он с явным облегчением.
И Борис стал рассказывать ей о том, что произошло.
– Не говори об этом, – прервала она его.
– Ну ладно, – виновато промолвил он, закуривая сигарету. – Мне тоже все осточертело. Все эти события начинают и мне действовать на нервы… Пока банду коммунистов не вырвут с корнем, на складах не будет спокойно.
– Брат твой тоже с ними!.. – хмуро заметила Ирина.
Днем Костов успел рассказать ей об участии Стефана в забастовке.
– Знаю. – сказал Борис. – В конце концов полиция решилась арестовать его. Я категорически запретил Костову ходатайствовать о его освобождении. Стефана давно уже нужно было хорошенько выдрать, чтоб у него дурь из головы выскочила.
– В полиции его будут избивать, – так же хмуро проговорила она.
– Не посмеют. Он умеет спекулировать на моем имени.
– Но ты отказался купить последнюю партию у «Марицы», – напомнила она, пристально глядя ему в глаза, смеющиеся каким-то холодным смехом. – Из-за этого с ним будут плохо обращаться.
– Ну что ж… Попугают его, конечно, но ничего опасного не произойдет. Это и нужно, чтобы одернуть распущенного парня. А если «Марица» сердится и министр внутренних дел в плохом настроении, это меня не касается. Я не намерен ради Стефана портить свой товар всяким мусором… Кроме того, Кршиванек поспешил сообщить Тренделенбургу, что братья у меня коммунисты, и один субъект из немецкого посольства уже справлялся у Лихтенфельда, не являюсь ли и я агентом Коминтерна… Забавно, не правда ли? А Кршиванек как раз сейчас пытается основать новое акционерное общество и подкапывается в Берлине под договоры Германского папиросного концерна с «Никотианой». Я ничего не могу просить у министерства внутренних дел. Это значило бы подтвердить доносы Кршиванека на меня… Ты что?… Почему ты так смотришь на меня?
– Борис!.. – прошептала Ирина в ужасе.
В его голосе и выражении лица было что-то холодное и страшное – как в тот вечер, когда он привел ее в свой дом, чтобы показать ей Марию, как сегодня, когда он стоял над телом застреленного поджигателя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215 216 217 218 219 220 221 222 223 224 225 226 227 228 229 230 231 232 233 234 235 236 237 238 239 240 241 242 243 244 245 246 247 248 249 250 251