Вольфганг попытался приблизиться к ней и обнять, но она оттолкнула его. Он стоял совершенно потрясенный. Он никогда не позволит себе прикоснуться к женщине, раз он ей неприятен. Делать из себя посмешище – ни за что! Но нужно задать ей еще один вопрос.
– А как же наша переписка?
– Я никогда не поощряла вас в своих письмах.
Это правда, вдруг сообразил Вольфганг, просто его ослепила любовь.
– Вы истолковали некоторые вещи произвольно. Как вам того хотелось.
Он готов был расплакаться; и зачем у него такое чувствительное сердце, всегда он беззащитен перед лицом холодного расчета, но признаться в своем поражении – этого удовольствия он ей не доставит! С презрительным выражением Вольфганг сел за фортепьяно и спел: «Я без сожаления покидаю девушку, которая меня не хочет знать», – и тут же покинул дом Веберов.
Сердце его было разбито. Чтобы унять боль, он решил пригласить Безль приехать к нему в Мюнхен и оттуда вместе отправиться в Зальцбург. В письме к подруге Вольфганг изливал чувства, отвергнутые Алоизией, писал не всегда пристойно, порой развязно. Это немного развеяло тоску, но не заглушило горечь утраты. Чем больше вольностей он позволял себе с Безль, тем сильнее тосковал по Алоизии.
Эту напускную веселость как рукой сняло, когда несколькими неделями позже он очутился перед домом на Ганнибальплац. Стоило Леопольду увериться, что сын действительно возвращается домой, и тон его писем сразу стал мягче, но недовольство поведением Вольфганга по-прежнему чувствовалось. Вольфганг привез с собой Безль, желая умерить отцовский гнев, однако волнение и страх перед предстоящей встречей не оставляли его.
И вот он уже стучит в дверь родительского дома. Здесь, казалось, ничто не изменилось. Его не покидало ощущение, что, возвращаясь в Зальцбург, он совершает величайшую глупость, но он так скучал по своей семье. Никто не отозвался на стук. Вольфганг испугался, а что, если его не хотят впускать? И тут в окне показались Папа и Наннерль. Когда же они наконец выйдут к нему?
Вольфганг умен, думала Безль, но слишком уж принимает все близко к сердцу, хотя с ней наедине и прикидывается легкомысленным.
Вольфганг и Папа смотрели друг на друга. Наннерль, увидев женщину, вздрогнула, но тут же улыбнулась, слава богу, это была не фрейлейн Вебер.
Папа, не в силах владеть собой, вдруг всхлипнул от волнения, и Вольфганг с облегчением вздохнул: между ними все осталось по-прежнему. Они сжимали друг друга в объятиях, смех сменялся слезами, радость – печалью, но ни тот, ни другой не произносили ни слова, будто слова могли осквернить их примирение.
Часть седьмая. ВОЗВРАЩЕНИЕ БЛУДНОГО СЫНА
52
Графиня Лютцов с удовольствием проводила время в обществе Вольфганга. Побывав в Париже, он, по ее мнению, бесспорно, стал лучшим танцором Зальцбурга, но теперь ему это вовсе не льстило. То, что графиня выбирала его себе в кавалеры даже на придворных балах, считалось большой честью, однако графиня казалась ему такой же старой, как госпожа д'Эпинэ, и при этом лишенной остроумия и светского обаяния последней.
Графиня Лодрон пожелала, чтобы ее дочери возобновили занятия музыкой с Моцартом, и он отнюдь не воспринял это как милость с ее стороны. Ему хотелось отказаться, но он не решался. Просьбы, идущие от графини Лодрон, как и от графини Лютцов, равнялись приказаниям. Кроме того, как утверждал Папа, деньги, полученные за уроки, будут способствовать уменьшению их долгов. Но обучение дочерей графини было для Вольфганга тяжкой обязанностью.
И хотя Вольфганг официально носил титул первого концертмейстера и придворного органиста, чувствовал он себя на положении камергера Колоредо. Архиепископ встретил его любезно и выразил соболезнование по поводу безвременной кончины госпожи Моцарт, но постепенно их отношения стали прежними. В обязанности Вольфганга входила игра на органе в соборе каждое воскресенье и всякий раз, когда того желал Колоредо. Ему надлежало также давать уроки игры на всех клавишных инструментах любому члену музыкальной капеллы архиепископа, изъявившему к тому желание. И еще ему вменялось в обязанность проводить репетиции и дирижировать капеллой, однако играть па скрипке, как прежде, он отказался.
Если он не лишился рассудка, то лишь потому, что все время сочинял музыку. Прожив в Зальцбурге полтора года, Вольфганг потерял счет своим произведениям, но волноваться не приходилось: отец вел подробнейший список всего, что сочинял сын.
Когда Папа зачитал список, Вольфганг пришел в изумление.
– Три симфонии, одна серенада, один дивертисмент, концерт для фортепьяно в четыре руки, концертная симфония для скрипки и альта, но ни одной сонаты для фортепьяно или для скрипки.
– Я написал по шесть таких сонат для каждого инструмента, пока был в отъезде.
– Те сонаты прекрасны. Но за это время тебе следовало написать еще.
– Колоредо предпочитает духовную музыку.
– Уж тут-то ты не поленился. – Собственно говоря, он и в светской музыке не отстает, подумал Папа, но Вольфганга необходимо подгонять, иначе он начнет все со дня на день откладывать. – Духовной музыки написано много: псалмы, оффертории, церковные сонаты, две великолепные мессы, вечерни и, кроме того, торжественная месса.
– Но Колоредо пытается мне внушить, будто все это меркнет по сравнению с тем, что делает он, в особенности как он отправляет богослужение.
– Он не может относиться к тебе как к равному. Это противно его натуре.
– Некоторые произведения, написанные здесь, по-настоящему хороши.
– И тебе за них заплатили.
– Ну, а концерт ми-бемоль мажор, который я написал для себя и Наннерль? Графиня Лодрон повела себя так, словно он писался для нее. Первое публичное исполнение концерта настояла предоставить ее дочерям, а они не сумели сыграть его слаженно, как я надеялся. И загубили прекрасную вторую часть.
– Графиня Лодрон помогла тебе снова устроиться в Зальцбурге. Она имела право рассчитывать на какую-то благодарность.
– А аккомпанемент! Я написал его для оркестра с мангеймским звучанием, величественным и выразительным, а наши музыканты играли из рук вон плохо.
– Они будут играть лучше, когда за фортепьяно сядешь ты с Наннерль.
– Никогда они не сыграют лучше. Моя «Концертная симфония», в которой, как вы говорите, столько глубины и зрелости и которую вы так любите, была испоганена, а ведь ее исполняли лучшие солисты Зальцбурга – Брунетти и Гайдн. Я знаю, Брунетти стал с возрастом играть хуже, но Гайдн меня удивил. В прошлом, исполняя музыку, которая ему нравилась, он всегда бывал трезв. Неужели ему так опротивел Зальцбург, что он не способен уже играть на альте?
– Поедешь в Мюнхен, и твои друзья сыграют ее там как следует.
– Но Колоредо утверждает, что «Концертная симфония» – пожалуй, самая прекрасная вещь, какую я написал, – слишком тяжела и затянута. А вот дивертисмент ре мажор, доступный самым неискушенным слушателям, по его мнению, слишком уж изыскан.
– Его вкус для тебя не новость.
– Но я-то вынужден к нему приноравливаться! Коронационная месса – лучшая из всех моих месс – написана для такого голоса, как у Манцуоли, а они подсунули мне ревущего осла.
– Нужно устроить, чтобы ее исполнили в Вене.
– Через сто лет? Когда мне уже будет все равно?
– Тебе никогда не будет все равно!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205
– А как же наша переписка?
– Я никогда не поощряла вас в своих письмах.
Это правда, вдруг сообразил Вольфганг, просто его ослепила любовь.
– Вы истолковали некоторые вещи произвольно. Как вам того хотелось.
Он готов был расплакаться; и зачем у него такое чувствительное сердце, всегда он беззащитен перед лицом холодного расчета, но признаться в своем поражении – этого удовольствия он ей не доставит! С презрительным выражением Вольфганг сел за фортепьяно и спел: «Я без сожаления покидаю девушку, которая меня не хочет знать», – и тут же покинул дом Веберов.
Сердце его было разбито. Чтобы унять боль, он решил пригласить Безль приехать к нему в Мюнхен и оттуда вместе отправиться в Зальцбург. В письме к подруге Вольфганг изливал чувства, отвергнутые Алоизией, писал не всегда пристойно, порой развязно. Это немного развеяло тоску, но не заглушило горечь утраты. Чем больше вольностей он позволял себе с Безль, тем сильнее тосковал по Алоизии.
Эту напускную веселость как рукой сняло, когда несколькими неделями позже он очутился перед домом на Ганнибальплац. Стоило Леопольду увериться, что сын действительно возвращается домой, и тон его писем сразу стал мягче, но недовольство поведением Вольфганга по-прежнему чувствовалось. Вольфганг привез с собой Безль, желая умерить отцовский гнев, однако волнение и страх перед предстоящей встречей не оставляли его.
И вот он уже стучит в дверь родительского дома. Здесь, казалось, ничто не изменилось. Его не покидало ощущение, что, возвращаясь в Зальцбург, он совершает величайшую глупость, но он так скучал по своей семье. Никто не отозвался на стук. Вольфганг испугался, а что, если его не хотят впускать? И тут в окне показались Папа и Наннерль. Когда же они наконец выйдут к нему?
Вольфганг умен, думала Безль, но слишком уж принимает все близко к сердцу, хотя с ней наедине и прикидывается легкомысленным.
Вольфганг и Папа смотрели друг на друга. Наннерль, увидев женщину, вздрогнула, но тут же улыбнулась, слава богу, это была не фрейлейн Вебер.
Папа, не в силах владеть собой, вдруг всхлипнул от волнения, и Вольфганг с облегчением вздохнул: между ними все осталось по-прежнему. Они сжимали друг друга в объятиях, смех сменялся слезами, радость – печалью, но ни тот, ни другой не произносили ни слова, будто слова могли осквернить их примирение.
Часть седьмая. ВОЗВРАЩЕНИЕ БЛУДНОГО СЫНА
52
Графиня Лютцов с удовольствием проводила время в обществе Вольфганга. Побывав в Париже, он, по ее мнению, бесспорно, стал лучшим танцором Зальцбурга, но теперь ему это вовсе не льстило. То, что графиня выбирала его себе в кавалеры даже на придворных балах, считалось большой честью, однако графиня казалась ему такой же старой, как госпожа д'Эпинэ, и при этом лишенной остроумия и светского обаяния последней.
Графиня Лодрон пожелала, чтобы ее дочери возобновили занятия музыкой с Моцартом, и он отнюдь не воспринял это как милость с ее стороны. Ему хотелось отказаться, но он не решался. Просьбы, идущие от графини Лодрон, как и от графини Лютцов, равнялись приказаниям. Кроме того, как утверждал Папа, деньги, полученные за уроки, будут способствовать уменьшению их долгов. Но обучение дочерей графини было для Вольфганга тяжкой обязанностью.
И хотя Вольфганг официально носил титул первого концертмейстера и придворного органиста, чувствовал он себя на положении камергера Колоредо. Архиепископ встретил его любезно и выразил соболезнование по поводу безвременной кончины госпожи Моцарт, но постепенно их отношения стали прежними. В обязанности Вольфганга входила игра на органе в соборе каждое воскресенье и всякий раз, когда того желал Колоредо. Ему надлежало также давать уроки игры на всех клавишных инструментах любому члену музыкальной капеллы архиепископа, изъявившему к тому желание. И еще ему вменялось в обязанность проводить репетиции и дирижировать капеллой, однако играть па скрипке, как прежде, он отказался.
Если он не лишился рассудка, то лишь потому, что все время сочинял музыку. Прожив в Зальцбурге полтора года, Вольфганг потерял счет своим произведениям, но волноваться не приходилось: отец вел подробнейший список всего, что сочинял сын.
Когда Папа зачитал список, Вольфганг пришел в изумление.
– Три симфонии, одна серенада, один дивертисмент, концерт для фортепьяно в четыре руки, концертная симфония для скрипки и альта, но ни одной сонаты для фортепьяно или для скрипки.
– Я написал по шесть таких сонат для каждого инструмента, пока был в отъезде.
– Те сонаты прекрасны. Но за это время тебе следовало написать еще.
– Колоредо предпочитает духовную музыку.
– Уж тут-то ты не поленился. – Собственно говоря, он и в светской музыке не отстает, подумал Папа, но Вольфганга необходимо подгонять, иначе он начнет все со дня на день откладывать. – Духовной музыки написано много: псалмы, оффертории, церковные сонаты, две великолепные мессы, вечерни и, кроме того, торжественная месса.
– Но Колоредо пытается мне внушить, будто все это меркнет по сравнению с тем, что делает он, в особенности как он отправляет богослужение.
– Он не может относиться к тебе как к равному. Это противно его натуре.
– Некоторые произведения, написанные здесь, по-настоящему хороши.
– И тебе за них заплатили.
– Ну, а концерт ми-бемоль мажор, который я написал для себя и Наннерль? Графиня Лодрон повела себя так, словно он писался для нее. Первое публичное исполнение концерта настояла предоставить ее дочерям, а они не сумели сыграть его слаженно, как я надеялся. И загубили прекрасную вторую часть.
– Графиня Лодрон помогла тебе снова устроиться в Зальцбурге. Она имела право рассчитывать на какую-то благодарность.
– А аккомпанемент! Я написал его для оркестра с мангеймским звучанием, величественным и выразительным, а наши музыканты играли из рук вон плохо.
– Они будут играть лучше, когда за фортепьяно сядешь ты с Наннерль.
– Никогда они не сыграют лучше. Моя «Концертная симфония», в которой, как вы говорите, столько глубины и зрелости и которую вы так любите, была испоганена, а ведь ее исполняли лучшие солисты Зальцбурга – Брунетти и Гайдн. Я знаю, Брунетти стал с возрастом играть хуже, но Гайдн меня удивил. В прошлом, исполняя музыку, которая ему нравилась, он всегда бывал трезв. Неужели ему так опротивел Зальцбург, что он не способен уже играть на альте?
– Поедешь в Мюнхен, и твои друзья сыграют ее там как следует.
– Но Колоредо утверждает, что «Концертная симфония» – пожалуй, самая прекрасная вещь, какую я написал, – слишком тяжела и затянута. А вот дивертисмент ре мажор, доступный самым неискушенным слушателям, по его мнению, слишком уж изыскан.
– Его вкус для тебя не новость.
– Но я-то вынужден к нему приноравливаться! Коронационная месса – лучшая из всех моих месс – написана для такого голоса, как у Манцуоли, а они подсунули мне ревущего осла.
– Нужно устроить, чтобы ее исполнили в Вене.
– Через сто лет? Когда мне уже будет все равно?
– Тебе никогда не будет все равно!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205