Напыщенный тон барона чуть не рассмешил Вольфганга. Но у Гайдна был очень торжественный вид, и Моцарт, не желая его обидеть, тоже посерьезнел. Перед ним стоял человек немного выше его ростом, с продолговатым, изрытым оспинами лицом, большим носом и выдающимся вперед подбородком; строгие карие глаза смотрели задумчиво, одет Гайдн был элегантно, в подобающий случаю коричневый камзол, на голове – простой пудреный парик.
У Моцарта пухлые щеки, отметил Гайдн, нос и подбородок скорее округлые, чем острые, и ростом он совсем мал; великолепный лоб и живой, одухотворенный взгляд.
Они молча стояли друг перед другом, и вдруг Моцарт нетерпеливо воскликнул:
– Господин Гайдн, я так давно хотел с вами познакомиться!
– Неужели? – Гайдн, казалось, был удивлен. – Так ведь и я тоже.
Оба весело рассмеялись, и каждый про себя подумал: искренне ли это?
– Мне хотелось поблагодарить вас за то, что вы сделали для моего брата, – добавил Гайдн.
Вольфганг небрежно отмахнулся, пустяки – это доставило ему удовольствие.
– Поступок чрезвычайно великодушный, и музыка просто чудесная. Архиепископ, должно быть, дурак набитый, раз не сумел распознать ваше сочинение.
– Дураки бывают разные, господин Гайдн. Архи-буби самый скверный тип дурака. Барон не говорил, как я мечтал с вами познакомиться? Я давний поклонник вашей музыки. – Гайдн молчал, и Вольфганг почувствовал себя неловко: не слишком ли он навязчив со своей любезностью?
А Гайдн не знал, что сказать. Он не привык доверять комплиментам, чаще всего они просто смущали его. Но в музыке Моцарта ему слышались отголоски собственной музыки, а разве это не самый большой комплимент? Да кроме того, почти все моцартовские вещи, с которыми он был знаком, Гайдну чрезвычайно нравились.
Тут ван Свитен, не промолвивший еще ни слова, глубокомысленно заметил:
– Я верю, музыка сильно выиграет от того, что вы узнали друг друга.
– Не знаю, как насчет музыки, – сказал Гайдн, – но, если господин Моцарт пожелает отобедать со мной, мы могли бы спокойно посидеть и дружески побеседовать.
– А вы бы не хотели обсудить вопросы композиции? – спросил ван Свитен.
– В наказание за грехи? – насмешливо заметил Вольфганг.
– Разве вы оба не любите музыку? – спросил барон.
– Может быть, именно поэтому нам и не следует ее обсуждать, – ответил Гайдн.
– Вы нас извините, барон? – спросил Вольфганг.
Ван Свитен чувствовал себя ограбленным – из беседы двух лучших известных ему композиторов он наверняка многое бы почерпнул, но признаться в этом было неудобно. Показаться нелюбезным барону тоже не хотелось.
– Моей экономки, к сожалению, нет дома, – сказал он, – иначе устроили бы обед у меня.
Барон придумал эту причину, чтобы не тратиться – это было очевидно, и Вольфганг с Гайдном обменялись понимающими взглядами. Поблагодарив хозяина, они распрощались, не желая злоупотреблять его гостеприимством.
Они зашли в ближайшую кофейню; Гайдн за едой почти не говорил, а Вольфганг почти ничего не ел – его так заинтересовал Гайдн, что он не отрывал от композитора глаз, словно старался проникнуть сквозь физическую оболочку и постичь душу этого человека, душу совершенного музыканта. В Гайдне чувствовалась какая-то необычайная прямота и естественность, уверенный в собственной силе, в прочности своей славы, он, казалось, считал это само собой разумеющимся.
Закончив еду, Гайдн, впервые с того момента как они сюда пришли, поднял глаза на Моцарта и сказал:
– Вы почти не притронулись к еде, господин Моцарт.
– Я не голоден. Прошу вас, ешьте на здоровье, не обращайте на меня внимания.
Гайдн улыбнулся.
– А я никогда не теряю своего деревенского аппетита. С улицы доносились звуки серенады, и внимание обоих привлек прекрасный голос певца. Аккомпанируя себе на мандолине, он пел жалобную, трогательную песню.
– Это же песенка Педрильо из «Похищения»! – радостно воскликнул Гайдн.
– Вы знаете мою оперу?
– Разумеется! Писать так проникновенно и притом так просто – удел гения. Прекрасная музыка! Я бы много дал, чтобы написать такое.
– А ваши струнные квартеты? Лучших мне не приходилось слышать.
Теперь смутились оба, боясь показаться друг другу неискренними. И все же Вольфганг не удержался. Певец закончил песню, Вольфганг послал ему с буфетчиком десять крейцеров и сказал:
– Знаете, господин Гайдн, прослушав ваши русские квартеты, я задумал написать целый цикл квартетов. Три уже закончены, и вы окажете мне большую честь, если соблаговолите прослушать их у меня дома. Хотелось бы устроить это поскорее, хотя бы завтра.
Но назавтра Гайдну предстояло возвращаться в Айзенштадт на службу – опоздания ему не простят. Он объяснил это Вольфгангу, а тот своим ушам не поверил.
– Я постоянно затягивал отпуск, когда работал у архиепископа, – сказал Моцарт. – Князь приходил в ярость, угрожал, но по-настоящему никогда не наказывал. После стольких лет службы у князя Эстергази, поистине, одним днем раньше, одним позже…
– Нет, – вежливо, но твердо прервал его Гайдн. – Я не могу опоздать.
– И вы терпите подобное рабство?
– А что поделаешь? – Видя, как огорчился Вольфганг, Гайдн добавил: – Я сообщу вам, когда снова сумею посетить Вену.
– Вы сдержите слово?
– Сдержу. И буду счастлив послушать ваши квартеты. Вольфганг проводил Гайдна до квартиры. Они проходили мимо собора св. Стефана, и, посмотрев на купола, Гайдн сказал:
– Я пел здесь в капелле в хоре мальчиков. А когда голос стал ломаться, Рейтер, императорский капельмейстер, предложил сделать из меня кастрата, лишь таким путем я обеспечу себе музыкальную карьеру, утверждал он. Но мой отец, узнав об этом, примчался в Вену из своего дома в Нижней Австрии – хотя путешествие было длинное и стоило дорого, а он едва выбился из простых крестьян, – и запретил это делать. И вот, вместо того чтобы стать вторым Манцуоли, я сделался композитором.
– И надеюсь, моим дорогим другом! – воскликнул Моцарт.
Гайдн не знал, что ответить; он поведал Моцарту эпизод из своего прошлого, чтобы смягчить грусть расставания. Но когда пришло время проститься, Вольфганг порывисто обнял Гайдна, а Гайдн, обычно столь скупой на изъявления чувств, глубоко тронутый, дружески расцеловался с Вольфгангом.
Вольфганг чрезвычайно высоко ценил дружбу и, когда его пригласили вступить в масоны, с готовностью принял предложение. Его восхищало в масонах их преклонение перед нравственной силой разума и природы, то, что каждый член ложи держался на равной ноге со всеми остальными братьями – будь то аристократ или простолюдин, восхищала и вера масонов в бога: бог – величайший, всезнающий зодчий, создавший мир на основе разумного порядка, который человек должен стремиться сохранять на земле.
Ван Свитен, Кобенцл, Ветцлар, Пальфи и много других его друзей принадлежали к масонской ложе. Император смотрел сквозь пальцы на существование масонских лож, тем самым укрепляя их положение, и видел в масонстве противовес церкви, чье влияние стремился ослабить, хотя многие члены масонской ложи, как и Вольфганг, считали себя добрыми католиками. На Вольфганга не произвели впечатления слова ван Свитена, что к масонам принадлежали Фридрих Прусский, Гете, Вольтер, Франклин, Джефферсон, Георг III. Его привлекали только идеи братства. После своих стычек с Колоредо он не мог примириться с тем, что церковь делает такой упор на грех и покаяние.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205
У Моцарта пухлые щеки, отметил Гайдн, нос и подбородок скорее округлые, чем острые, и ростом он совсем мал; великолепный лоб и живой, одухотворенный взгляд.
Они молча стояли друг перед другом, и вдруг Моцарт нетерпеливо воскликнул:
– Господин Гайдн, я так давно хотел с вами познакомиться!
– Неужели? – Гайдн, казалось, был удивлен. – Так ведь и я тоже.
Оба весело рассмеялись, и каждый про себя подумал: искренне ли это?
– Мне хотелось поблагодарить вас за то, что вы сделали для моего брата, – добавил Гайдн.
Вольфганг небрежно отмахнулся, пустяки – это доставило ему удовольствие.
– Поступок чрезвычайно великодушный, и музыка просто чудесная. Архиепископ, должно быть, дурак набитый, раз не сумел распознать ваше сочинение.
– Дураки бывают разные, господин Гайдн. Архи-буби самый скверный тип дурака. Барон не говорил, как я мечтал с вами познакомиться? Я давний поклонник вашей музыки. – Гайдн молчал, и Вольфганг почувствовал себя неловко: не слишком ли он навязчив со своей любезностью?
А Гайдн не знал, что сказать. Он не привык доверять комплиментам, чаще всего они просто смущали его. Но в музыке Моцарта ему слышались отголоски собственной музыки, а разве это не самый большой комплимент? Да кроме того, почти все моцартовские вещи, с которыми он был знаком, Гайдну чрезвычайно нравились.
Тут ван Свитен, не промолвивший еще ни слова, глубокомысленно заметил:
– Я верю, музыка сильно выиграет от того, что вы узнали друг друга.
– Не знаю, как насчет музыки, – сказал Гайдн, – но, если господин Моцарт пожелает отобедать со мной, мы могли бы спокойно посидеть и дружески побеседовать.
– А вы бы не хотели обсудить вопросы композиции? – спросил ван Свитен.
– В наказание за грехи? – насмешливо заметил Вольфганг.
– Разве вы оба не любите музыку? – спросил барон.
– Может быть, именно поэтому нам и не следует ее обсуждать, – ответил Гайдн.
– Вы нас извините, барон? – спросил Вольфганг.
Ван Свитен чувствовал себя ограбленным – из беседы двух лучших известных ему композиторов он наверняка многое бы почерпнул, но признаться в этом было неудобно. Показаться нелюбезным барону тоже не хотелось.
– Моей экономки, к сожалению, нет дома, – сказал он, – иначе устроили бы обед у меня.
Барон придумал эту причину, чтобы не тратиться – это было очевидно, и Вольфганг с Гайдном обменялись понимающими взглядами. Поблагодарив хозяина, они распрощались, не желая злоупотреблять его гостеприимством.
Они зашли в ближайшую кофейню; Гайдн за едой почти не говорил, а Вольфганг почти ничего не ел – его так заинтересовал Гайдн, что он не отрывал от композитора глаз, словно старался проникнуть сквозь физическую оболочку и постичь душу этого человека, душу совершенного музыканта. В Гайдне чувствовалась какая-то необычайная прямота и естественность, уверенный в собственной силе, в прочности своей славы, он, казалось, считал это само собой разумеющимся.
Закончив еду, Гайдн, впервые с того момента как они сюда пришли, поднял глаза на Моцарта и сказал:
– Вы почти не притронулись к еде, господин Моцарт.
– Я не голоден. Прошу вас, ешьте на здоровье, не обращайте на меня внимания.
Гайдн улыбнулся.
– А я никогда не теряю своего деревенского аппетита. С улицы доносились звуки серенады, и внимание обоих привлек прекрасный голос певца. Аккомпанируя себе на мандолине, он пел жалобную, трогательную песню.
– Это же песенка Педрильо из «Похищения»! – радостно воскликнул Гайдн.
– Вы знаете мою оперу?
– Разумеется! Писать так проникновенно и притом так просто – удел гения. Прекрасная музыка! Я бы много дал, чтобы написать такое.
– А ваши струнные квартеты? Лучших мне не приходилось слышать.
Теперь смутились оба, боясь показаться друг другу неискренними. И все же Вольфганг не удержался. Певец закончил песню, Вольфганг послал ему с буфетчиком десять крейцеров и сказал:
– Знаете, господин Гайдн, прослушав ваши русские квартеты, я задумал написать целый цикл квартетов. Три уже закончены, и вы окажете мне большую честь, если соблаговолите прослушать их у меня дома. Хотелось бы устроить это поскорее, хотя бы завтра.
Но назавтра Гайдну предстояло возвращаться в Айзенштадт на службу – опоздания ему не простят. Он объяснил это Вольфгангу, а тот своим ушам не поверил.
– Я постоянно затягивал отпуск, когда работал у архиепископа, – сказал Моцарт. – Князь приходил в ярость, угрожал, но по-настоящему никогда не наказывал. После стольких лет службы у князя Эстергази, поистине, одним днем раньше, одним позже…
– Нет, – вежливо, но твердо прервал его Гайдн. – Я не могу опоздать.
– И вы терпите подобное рабство?
– А что поделаешь? – Видя, как огорчился Вольфганг, Гайдн добавил: – Я сообщу вам, когда снова сумею посетить Вену.
– Вы сдержите слово?
– Сдержу. И буду счастлив послушать ваши квартеты. Вольфганг проводил Гайдна до квартиры. Они проходили мимо собора св. Стефана, и, посмотрев на купола, Гайдн сказал:
– Я пел здесь в капелле в хоре мальчиков. А когда голос стал ломаться, Рейтер, императорский капельмейстер, предложил сделать из меня кастрата, лишь таким путем я обеспечу себе музыкальную карьеру, утверждал он. Но мой отец, узнав об этом, примчался в Вену из своего дома в Нижней Австрии – хотя путешествие было длинное и стоило дорого, а он едва выбился из простых крестьян, – и запретил это делать. И вот, вместо того чтобы стать вторым Манцуоли, я сделался композитором.
– И надеюсь, моим дорогим другом! – воскликнул Моцарт.
Гайдн не знал, что ответить; он поведал Моцарту эпизод из своего прошлого, чтобы смягчить грусть расставания. Но когда пришло время проститься, Вольфганг порывисто обнял Гайдна, а Гайдн, обычно столь скупой на изъявления чувств, глубоко тронутый, дружески расцеловался с Вольфгангом.
Вольфганг чрезвычайно высоко ценил дружбу и, когда его пригласили вступить в масоны, с готовностью принял предложение. Его восхищало в масонах их преклонение перед нравственной силой разума и природы, то, что каждый член ложи держался на равной ноге со всеми остальными братьями – будь то аристократ или простолюдин, восхищала и вера масонов в бога: бог – величайший, всезнающий зодчий, создавший мир на основе разумного порядка, который человек должен стремиться сохранять на земле.
Ван Свитен, Кобенцл, Ветцлар, Пальфи и много других его друзей принадлежали к масонской ложе. Император смотрел сквозь пальцы на существование масонских лож, тем самым укрепляя их положение, и видел в масонстве противовес церкви, чье влияние стремился ослабить, хотя многие члены масонской ложи, как и Вольфганг, считали себя добрыми католиками. На Вольфганга не произвели впечатления слова ван Свитена, что к масонам принадлежали Фридрих Прусский, Гете, Вольтер, Франклин, Джефферсон, Георг III. Его привлекали только идеи братства. После своих стычек с Колоредо он не мог примириться с тем, что церковь делает такой упор на грех и покаяние.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205