– настаивал Вольфганг, словно, если он услышит правду, ему станет легче!
– Кто знает, – сказал Каннабих.
– Это ничего не изменит, знай мы даже то, чего не знаем, – вас не переубедить. Благодарите судьбу, что избавились от семейства Веберов. Я слышал, мать ее возбудила против Ланге дело, она утверждает, будто он обещал, женившись на Алоизии, содержать всю семью.
– Илию поет Доротея, жена Вендлинга, – переменил разговор Каннабих. – А ее золовка, Элизабет, получила партию Электры. Вы не возражаете, Вольфганг?
– Обе они поют прекрасно. Я и раньше писал арии для Доротеи.
– Обещаю, они будут слушаться вас беспрекословно, – сказал Вендлинг.
Но все дело в Раафе, думал Вольфганг, а престарелый тенор ничего не может обещать. Вольфганг спросил:
– Как фамилия кастрата?
Каннабих, редко выказывающий свои чувства, нахмурился.
– Синьор Дель Прато. К сожалению, должен вам сказать, на сцене он еще ни разу не выступал.
– Тогда зачем вы взяли его в труппу? – возмутился Вольфганг.
– Это придворный кастрат курфюрста. Мы обязаны дать ему роль.
– Не унывайте, Вольфганг, – сказал Рааф. – Дель Прато молод, вашего возраста, из него получится очаровательный Идамант. А я попробую научить его управлять голосом и держаться на сцене. Сам по себе голос не плох.
Не удивительно, что Рааф проявил такую готовность, с сарказмом думал Вольфганг. Когда начались репетиции, ошибки кастрата отвлекали внимание от недостатков самого Раафа.
Лекарство тут может быть лишь одно, как говорил Папа, – музыка призвана восполнить все недочеты. Женские голоса оказались прекрасны, в их партиях не нужно было почти ничего менять, зато мужские арии приходилось неустанно перерабатывать, приспосабливать к ограниченным голосовым возможностям Раафа и Дель Прато. Да и либретто доставляло немало хлопот. Некоторые сцены по-прежнему никуда не годились. Но когда он через Папу попросил Вареско кое-что исправить, придворный капеллан сказал, что Моцарт только портит созданное им произведение искусства, и отказался идти на уступки. Вольфганг вынужден был вносить изменения сам; Каннабих, избегая ссор, переложил всю ответственность на композитора.
Потом стал жаловаться Рааф, что его арии слишком сложны, хотя дело было не в ариях, а в самом Раафе – долго тянуть одну ноту он уже не мог.
Вольфгангу пришлось заново переписать арии Раафа, чтобы дать возможность престарелому тенору показать себя в низких регистрах.
Дель Прато держался на сцене так неуклюже, что Вольфгангу приходилось учить его играть, как малого ребенка. От его высоких нот всем делалось не по себе. Хотя, в общем, размышлял Вольфганг, Рааф оказался прав – голос кастрата не так уж плох, просто певец начисто лишен актерского таланта, и у него нет никакой подготовки.
Прошло несколько недель беспрерывных репетиций, но положение только ухудшилось. Вареско угрожал подать на Вольфганга в суд, если он посмеет без его согласия и дальше менять либретто; Рааф требовал, чтобы его арии звучали нежнее и мягче, хотя роль Идоменея была драматической, а вовсе не лирической. А Дель Прато – по роли фигура романтическая – казался на сцене слишком женственным, а порой жалким.
Возникла и новая причина для беспокойства. Мария Терезия находилась при смерти, и труппа опасалась, как бы из-за ее кончины постановка оперы не задержалась. Пана послал Вольфгангу свой траурный камзол и просил не унывать, если смерть Марии Терезии воспрепятствует постановке «Идоменея»; какая-то польза все же будет – сын и преемник Марии Терезии, Иосиф II, обладает, по крайней мере, большим музыкальным вкусом, и при нем могут появиться более широкие возможности.
После известия о смерти Марии Терезии в Мюнхене был объявлен однодневный траур, но, в то время как архиепископ, чтя ее память, запретил в Зальцбурге все увеселения на целых три месяца, курфюрст баварский повелел, чтобы репетиции «Идоменея» шли своим чередом.
Наконец-то, с горечью думал Вольфганг, люди перестанут связывать мое имя с ребенком, который удостоился чести посидеть у императрицы на коленях. О Марии Терезии говорили, что она была милостивой императрицей, но Вольфганг относился к таким разговорам с сомнением: поляки так не думали, и баварцы тоже. Мария Терезия славилась своей музыкальностью; она восхищалась им в детстве, но, когда он стал взрослым, не проявила к нему никакого интереса и не оценила его музыку.
Сознание, что срок его отпуска скоро истечет, тоже не давало Вольфгангу покоя. Он пока еще не мог вернуться в Зальцбург, никак не мог, и написал об этом Папе.
Папа ответил: «Не волнуйся. Помалкивай и ничего не предпринимай, а если здесь кто-нибудь спросит, я скажу, будто мы поняли так, что тебе предоставили шестинедельный отпуск для пребывания в Мюнхене уже после постановки оперы, ибо ни одному человеку в здравом уме и в голову не придет, что оперу такой значительности можно сочинить, переписать, отрепетировать и поставить за шесть недель».
Временами Вольфгангу казалось, что он вообще не сможет закончить «Идоменея». Постоянные споры измотали его. Бесконечным переработкам не было конца, их приходилось делать на ходу, и это только портило, а не улучшало музыку.
Прошел месяц с начала репетиций, а Вольфганг все еще сочинял музыку в голове, но записывать не мог. Это казалось ему бессмысленным. Что бы он ни написал, кто-нибудь тут же требовал изменений. Большинство арий было не закончено из-за постоянных поправок, вносимых по требованию певцов, а Каннабих между тем объявил труппе, что Карл Теодор намерен в скором времени посетить одну из репетиций, так что нужно все подготовить; неудачная репетиция могла привести к отмене постановки оперы, – а судить об удаче или неудаче курфюрст будет по ариям своего любимца Раафа.
Поздним вечером Вольфганг сидел при свете свечей над партитурой, он не в силах был собраться с мыслями и побороть тягостное состояние духа. Обычно он мог сочинять при самых неблагоприятных обстоятельствах, но в тот день Вольфганг чувствовал себя больным и разбитым, казалось, судно, несущее его по волнам жизни, готово разбиться в щепы.
Он создал огромное множество произведений, люди всегда удивлялись, с какой легкостью он творит, удивлялись его поразительной плодовитости, словно ставили ему это в вину, но если бы они только знали, с каким трудом это дается. Музыка несла с собой освобождение, а бесконечные переделки словно цепями опутывали его. Он так хотел поскорее освободиться! Он устал потрафлять вкусам толпы. Как тяжко быть рабом, творящим для глухих, для невежд, для посредственностей! Писать в угоду? В угоду кому? Раафу? Дель Прато? Каннабиху? Карлу Теодору? Себе? Приход Раафа нарушил его думы.
Этот визит насторожил Вольфганга. Несколько часов назад между ними произошла бурная ссора: тенор отказался петь свою партию в квартете, который Вольфганг считал музыкальной вершиной «Идоменея». Уж не ждет ли Рааф снова извинений? Впрочем, порой старик ему даже нравился – он умел держаться с достоинством и тактом, в этом ему не откажешь.
– Надеюсь, я не помешал вам, Моцарт? – спросил Рааф.
– Разве это имеет значение? – насмешливо заметил Вольфганг.
– Нам нужна ваша музыка.
– Я думал, в опере нужны только певцы.
Улыбка скользнула по лицу Раафа, суровый взгляд его слегка смягчился, и он сказал:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205
– Кто знает, – сказал Каннабих.
– Это ничего не изменит, знай мы даже то, чего не знаем, – вас не переубедить. Благодарите судьбу, что избавились от семейства Веберов. Я слышал, мать ее возбудила против Ланге дело, она утверждает, будто он обещал, женившись на Алоизии, содержать всю семью.
– Илию поет Доротея, жена Вендлинга, – переменил разговор Каннабих. – А ее золовка, Элизабет, получила партию Электры. Вы не возражаете, Вольфганг?
– Обе они поют прекрасно. Я и раньше писал арии для Доротеи.
– Обещаю, они будут слушаться вас беспрекословно, – сказал Вендлинг.
Но все дело в Раафе, думал Вольфганг, а престарелый тенор ничего не может обещать. Вольфганг спросил:
– Как фамилия кастрата?
Каннабих, редко выказывающий свои чувства, нахмурился.
– Синьор Дель Прато. К сожалению, должен вам сказать, на сцене он еще ни разу не выступал.
– Тогда зачем вы взяли его в труппу? – возмутился Вольфганг.
– Это придворный кастрат курфюрста. Мы обязаны дать ему роль.
– Не унывайте, Вольфганг, – сказал Рааф. – Дель Прато молод, вашего возраста, из него получится очаровательный Идамант. А я попробую научить его управлять голосом и держаться на сцене. Сам по себе голос не плох.
Не удивительно, что Рааф проявил такую готовность, с сарказмом думал Вольфганг. Когда начались репетиции, ошибки кастрата отвлекали внимание от недостатков самого Раафа.
Лекарство тут может быть лишь одно, как говорил Папа, – музыка призвана восполнить все недочеты. Женские голоса оказались прекрасны, в их партиях не нужно было почти ничего менять, зато мужские арии приходилось неустанно перерабатывать, приспосабливать к ограниченным голосовым возможностям Раафа и Дель Прато. Да и либретто доставляло немало хлопот. Некоторые сцены по-прежнему никуда не годились. Но когда он через Папу попросил Вареско кое-что исправить, придворный капеллан сказал, что Моцарт только портит созданное им произведение искусства, и отказался идти на уступки. Вольфганг вынужден был вносить изменения сам; Каннабих, избегая ссор, переложил всю ответственность на композитора.
Потом стал жаловаться Рааф, что его арии слишком сложны, хотя дело было не в ариях, а в самом Раафе – долго тянуть одну ноту он уже не мог.
Вольфгангу пришлось заново переписать арии Раафа, чтобы дать возможность престарелому тенору показать себя в низких регистрах.
Дель Прато держался на сцене так неуклюже, что Вольфгангу приходилось учить его играть, как малого ребенка. От его высоких нот всем делалось не по себе. Хотя, в общем, размышлял Вольфганг, Рааф оказался прав – голос кастрата не так уж плох, просто певец начисто лишен актерского таланта, и у него нет никакой подготовки.
Прошло несколько недель беспрерывных репетиций, но положение только ухудшилось. Вареско угрожал подать на Вольфганга в суд, если он посмеет без его согласия и дальше менять либретто; Рааф требовал, чтобы его арии звучали нежнее и мягче, хотя роль Идоменея была драматической, а вовсе не лирической. А Дель Прато – по роли фигура романтическая – казался на сцене слишком женственным, а порой жалким.
Возникла и новая причина для беспокойства. Мария Терезия находилась при смерти, и труппа опасалась, как бы из-за ее кончины постановка оперы не задержалась. Пана послал Вольфгангу свой траурный камзол и просил не унывать, если смерть Марии Терезии воспрепятствует постановке «Идоменея»; какая-то польза все же будет – сын и преемник Марии Терезии, Иосиф II, обладает, по крайней мере, большим музыкальным вкусом, и при нем могут появиться более широкие возможности.
После известия о смерти Марии Терезии в Мюнхене был объявлен однодневный траур, но, в то время как архиепископ, чтя ее память, запретил в Зальцбурге все увеселения на целых три месяца, курфюрст баварский повелел, чтобы репетиции «Идоменея» шли своим чередом.
Наконец-то, с горечью думал Вольфганг, люди перестанут связывать мое имя с ребенком, который удостоился чести посидеть у императрицы на коленях. О Марии Терезии говорили, что она была милостивой императрицей, но Вольфганг относился к таким разговорам с сомнением: поляки так не думали, и баварцы тоже. Мария Терезия славилась своей музыкальностью; она восхищалась им в детстве, но, когда он стал взрослым, не проявила к нему никакого интереса и не оценила его музыку.
Сознание, что срок его отпуска скоро истечет, тоже не давало Вольфгангу покоя. Он пока еще не мог вернуться в Зальцбург, никак не мог, и написал об этом Папе.
Папа ответил: «Не волнуйся. Помалкивай и ничего не предпринимай, а если здесь кто-нибудь спросит, я скажу, будто мы поняли так, что тебе предоставили шестинедельный отпуск для пребывания в Мюнхене уже после постановки оперы, ибо ни одному человеку в здравом уме и в голову не придет, что оперу такой значительности можно сочинить, переписать, отрепетировать и поставить за шесть недель».
Временами Вольфгангу казалось, что он вообще не сможет закончить «Идоменея». Постоянные споры измотали его. Бесконечным переработкам не было конца, их приходилось делать на ходу, и это только портило, а не улучшало музыку.
Прошел месяц с начала репетиций, а Вольфганг все еще сочинял музыку в голове, но записывать не мог. Это казалось ему бессмысленным. Что бы он ни написал, кто-нибудь тут же требовал изменений. Большинство арий было не закончено из-за постоянных поправок, вносимых по требованию певцов, а Каннабих между тем объявил труппе, что Карл Теодор намерен в скором времени посетить одну из репетиций, так что нужно все подготовить; неудачная репетиция могла привести к отмене постановки оперы, – а судить об удаче или неудаче курфюрст будет по ариям своего любимца Раафа.
Поздним вечером Вольфганг сидел при свете свечей над партитурой, он не в силах был собраться с мыслями и побороть тягостное состояние духа. Обычно он мог сочинять при самых неблагоприятных обстоятельствах, но в тот день Вольфганг чувствовал себя больным и разбитым, казалось, судно, несущее его по волнам жизни, готово разбиться в щепы.
Он создал огромное множество произведений, люди всегда удивлялись, с какой легкостью он творит, удивлялись его поразительной плодовитости, словно ставили ему это в вину, но если бы они только знали, с каким трудом это дается. Музыка несла с собой освобождение, а бесконечные переделки словно цепями опутывали его. Он так хотел поскорее освободиться! Он устал потрафлять вкусам толпы. Как тяжко быть рабом, творящим для глухих, для невежд, для посредственностей! Писать в угоду? В угоду кому? Раафу? Дель Прато? Каннабиху? Карлу Теодору? Себе? Приход Раафа нарушил его думы.
Этот визит насторожил Вольфганга. Несколько часов назад между ними произошла бурная ссора: тенор отказался петь свою партию в квартете, который Вольфганг считал музыкальной вершиной «Идоменея». Уж не ждет ли Рааф снова извинений? Впрочем, порой старик ему даже нравился – он умел держаться с достоинством и тактом, в этом ему не откажешь.
– Надеюсь, я не помешал вам, Моцарт? – спросил Рааф.
– Разве это имеет значение? – насмешливо заметил Вольфганг.
– Нам нужна ваша музыка.
– Я думал, в опере нужны только певцы.
Улыбка скользнула по лицу Раафа, суровый взгляд его слегка смягчился, и он сказал:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205